Потом, спустя время, она пыталась вспомнить эту встречу. Но ничего, ничего не помнила: ни как он выглядел, ни как он был одет, ни что он говорил — ничего. Только удивилась тому, как легко он поднял сейф, перенёс его на указанное место, поправил шкаф, задвинул стол на освободившееся пространство, и исчез.
Плачь, Иеремия!
(главы из романа)
Игорь Григорович
ПЕРВАЯ ГЛАВА
Роман шёл по улице и плевался семечками. Весна всегда радует воображение поэта. Роман ловил себя на мысли, что он — гениальный поэт, художник слова. О! Он рисовал в своём воображении картины спасения человечества, картины счастливого социального строя для всех людей. Он приводил всех людей скопом к счастью, процветанию. Все, все должны быть счастливы в его обществе, где правит его добродетель. “Почему люди не такие, как я? — размышлял Роман. — Было бы одно счастье, мир, порядок, любовь, терпимость и т.д. Здорово было бы! Почему все не похожи на меня? Кто даст ответ?
Интересно, кто же всё-таки создал землю, животных, растения, меня? Кто всё это придумал? И почему, если он это придумал, то происходит столько бед, горя, ненависти, несчастья? Почему? А может всё произошло от взрыва? Но тогда как могло взорваться то, чего не было? А?… И неужели человек всё-таки произошёл от обезьяны?.. Умный мужик этот Дарвин. Чем всё же он там кончил?
Кто даст мне ответ? Почему я живу без мира, без цели, и если я задумаю цель и исполню задуманное, то это будет ничто, как будто и не было ничего. Где же смысл всего, всей моей жизни? И, может, неважно мне, счастливы ли люди, если я несчастен. Сейчас разберёмся”, — и Роман подрулил к бочке с пивом.
Пристроившись в хвост очереди, он отбросил мысли о глобальном счастии для всего человечества и стал потихоньку волноваться о насущном.
Пиво заканчивалось. Бочку уже наклонили, и продавец который раз предупреждала мужчин, что пиво кончается, очередь не занимать. Но все надеялись, что именно ему хватит ячменного напитка, и упрямо стояли. Волновался и Роман. Идти искать где-то другую бочку не хотелось. За Романом уже занял очередь мужчина интеллигентного вида. Он был среднего роста, с проседью курчавившихся на висках и ушах волос. Нервно перебрасывал портфель из руки в руку.
— Ну, чё? Хватит нам или не хватит? — обернулся к нему Роман. Мужчина ответил тут же:
— Надежда умирает последней. Постоим, посмотрим. — Он секунду помолчал, — уже вторая бочка на мне заканчивается, а так хочется испить, взбодриться.
— Я бы тоже выпил. Винца бы! Да где ж его взять?
— А вон там, на парниках, я видел, как разгружали машину, полную живительного зелья.
— Так может, сходим? — Роман стал ловить удачу за хвост. Денег у него было немного. Он смотрел на мужчину с ожиданием. Тот бросил взгляд на очередь, которая сомкнулась ещё теснее вокруг бочки, перевёл взгляд на кран, из которого начинала шипеть пена, кивнул головой.
— Хорошо, но только быстро. У меня занятия, я обязан посетить «Альма-матер».
На светофор не пошли. Перебежали плотно забитую улицу под свист невидимых «гаишников», трусцой рванули с тротуара во дворы и для верности пробежали ещё квартал.
— Страждущих не остановить стражникам, — отдуваясь, изрёк мужчина. Радуясь, перешли на быстрый шаг. Не хватало в милицию попасть. Переведя дыхание, старший спросил:
— Тебя как звать?
— Роман. А тебя? — просто перешёл на ты юноша.
— Володя.
Они пожали крепко руки, давая понять друг другу, что довольны знакомством.
— Смотри, дверь закрыта. Обед, — разочарованно сказал Володя и посмотрел на часы. — “ А счастья не было и нет, хоть в этом больше нет сомнений” — да… классик прав.
Терять шанс Роман не хотел, он хотел выпить:
— А давай через подсобку попробуем?
Володя замялся:
— Светиться не хочется.
— Я схожу, а ты здесь подожди. — Роман полез в карман за мелочью. — У меня тут два с копейками. — Больше у него не было.
— У меня есть, спрячь, — Володя протянул червонец.
— Одну брать? — не упускал надежду Роман.
— Бери две и закуси какой-нибудь, — всё понял напарник. — Останется, с собой заберём, ибо ещё не вечер.
Роман зажал деньги в кулак, сплюнул и пошёл в подсобку.
Через пять минут он появился с двумя большими бутылками вина в руках, с банкой рыбных консервов и куском хлеба в карманах.
Прятаться не стали. Сели в беседку, которая тихо старилась среди кустов распустившейся сирени.
Консервы и бутылку вскрыли ножом, извлечённым из портфеля. Роман тут же записал для себя в подсознание, что не помешало бы приобрести нож и носить его с собой для таких вот случаев. Он всегда быстро соображал.
Анализируя, он заметил в себе интересную черту: схватывать всё с полуслова, с жеста, с фрагмента. Всё это помогало ему быстро реагировать в житейских ситуациях, находить правильное решение.
Пили и ели быстро и молча. Да и не нужен был разговор. Не пришло время.
Запах сирени мыльной пеной обволакивал беседку. Приятно было расслабиться и хоть на время ни о чём не думать. Просто плыть в этом весеннем убаюкивающем звоне.
Роману нравилось тут. Нравилось пить и слушать, как звенит весна. Тихо, настойчиво звенело в природе. “Наверно, это звучит пробуждающаяся жизнь,” — радовался юноша.
По небу плыли белоснежные бесконечные облака высоко-высоко над городом. Шумели где-то машины и люди. “Хорошо. Но всё-таки чего-то не хватает? — думалось Роману. — Покоя ли, мира ли?”
— Время.
Это слово вывело Романа из неги. Володя смотрел на часы. Юноша понял, что банкет окончен. Жаль было не выпитой бутылки, хотелось ещё.
— А что у тебя за занятия? — закуривая, попробовал Роман растянуть встречу.
— Лекция в институте, — стал собираться Володя.
— Учишься?
— Да нет. — Собеседник посмотрел на Романа как-то уж больно проницательно. — Работаю преподавателем, читаю лекции по философии, сею разумное, доброе, вечное… Хочешь, поехали со мной. У меня одна пара. Посидишь, подождёшь, а потом продолжим встречу.
— А как же запах?
— Зажую, у меня есть средство. Ну что? В путь?
— Поехали.
Быстренько рванули на автобусе до проспекта, пересели на метро. Запыхавшись, поднялись из подземки и строевым шагом продефилировали мимо административных строений до серого, невзрачного четырёхэтажного здания. Роман здесь никогда не был. Дверь была тяжёлая, массивная. Вестибюль — тёмный с широкой парадной лестницей, прокуренный. Поднялись на второй этаж. Прошли на кафедру. Помещение было небольшое с высокими потолками.
— Располагайся, а меня ждут великие дела. Буду часа через полтора. Кофе там. Разберёшься. — Владимир захватил какие-то бумаги, оставил портфель и вышел. Роман стал располагаться.
Первым делом он отыскал кипятильник в шкафу, взял стакан с подоконника, повертел в руках, проверил на чистоту, налил воды из графина, отпил глоток — во рту было тошно от пробежки, — нашёл глазами розетку, сунул кипятильник в стакан; подключил, поставил стакан на довольно-таки новый полированный стол. А сам стал ходить вдоль книжных шкафов. Книги для Романа были всем!
ВТОРАЯ ГЛАВА
Роман выбирал книги просто. Во-первых, уже название как бы приоткрывало завесу тайны. Во-вторых, прочитанные наугад абзацы завершали картину впечатлений о книге.
Хорошие книги попадались ему редко. Подсознательно он чувствовал, что книг, которые раскрывали бы сущность бытия или хотя бы приоткрывали иной, не материалистический мир, — крохи, а то и вовсе нет. В том, что такие книги где-то есть, юноша был уверен. Но почему их нет в его социалистической стране, он не понимал.
Как-то в разговоре с однокурсником он услышал о цензорах. Что такое цензура, Роман знал. Но вот сама профессия цензор — для него это было ново. Разговор перешёл на иное, но, зацепив эту тему, Роман сам пришёл к выводу, что цензором в нашей стране является партийная идеология.
Юноша погружался в мир, вымышленный писателями. Он пытался открыть в книгах сущность бытия, познать тайну существования человека на Земле, а без этого смысл жизни для него утрачивался. Хотелось раз и навсегда достигнуть понимания: кто я? зачем я? куда я? как жить? Знание этих вопросов позволило бы Роману найти тот камень, на котором бы строился его покой. Без него не стоило жить. И Роман искал этот покой. Покой в сердце своём; покой, без которого не было смысла продолжать быть на этой земле.
Вода захрипела взахлёб в стакане. Роман выдернул кипятильник из розетки, достал носовой платок, вытер им воду, выплеснувшуюся из стакана, взял стакан в руку (результат работы на кирпичном заводе) и понёс его поближе к креслу. На столе забелело туманное пятно.
Заварив кофе, он удобно уселся в кресло, достал сигареты, закурил, расслабился, с наслаждением стал пить кофе и курить.
Сейчас желать чего-нибудь большего и не надо было. Хмель выветрился. Нега пробралась в душу горячим бодрящим напитком. Сигарета помогала расслабиться и отключиться. Хорошее было состояние.
В открытую форточку проникал тихий гул машин. Солнце уже перебежало на другую сторону неба и боком проникало в комнату. Свет был плавный, умиротворённый. Захотелось сочинить стихотворение. Роман стал вспоминать классические строки о неге, о любви, искать свои слова и укладывать их в строчки. Его четверостишия были ассоциативны, не встраивались в логичную канву всего стихотворения. Получалось так, будто взяли, разрезали несколько открыток, смешали и стали собирать рисунок. Выходил чистый «абсурдизм». Но Роману было приятно нежиться в руках музы, и он продолжал тихим голосом собирать стихотворение. Записывать что-либо Роман давно не стремился, а то, что как-то удавалось записать, он через некоторое время уничтожал.
Открылась дверь, заглянула молодая симпатичная особа.
— Ой, здравствуйте.
Роман вскочил, закраснелся.
— Здравствуйте, — хрипловатым полушёпотом ответил он. — Заходите.
— А где кто-нибудь? Где Владимир Михайлович? — особа приостановилась в дверях.
— На лекции, — совладал с голосом Роман.
— Ой, а я думала, что он поможет нам, — разочарованно сказала симпатичная.
— Он будет, — Роман посмотрел на часы, — так, минут через семьдесят.
Особа обежала взглядом комнату, заинтересованно остановилась глазами на незнакомом молодом человеке, стала оценивать.
— А может, вы нам поможете? — оценила.
— Что именно? — услужливо спросил Роман. Захотелось вдруг пошалить, пококетничать с барышней.
— Надо переставить сейф, — обрадовалась та.
— Далеко?
— Что далеко? — не поняла девушка.
— Ну, далеко в смысле идти? — забавлялся Роман.
— Нет, в соседней комнате.
— Потопали.
Разве мы знаем, что может случиться через мгновение? Разве не идём в будущее, как слепые котята? Маги, волшебники, чародеи, предсказатели, гадатели разве знают что-либо об этом? Так, только ссылаясь на опыт души своей, умея анализировать и выстраивать логичную цепочку поступков, они могут туманно предсказать будущее. И все эти предсказания построены на расчёте человеческом. Они вмешиваются в судьбу человека, программируя её, как программируют компьютер, закладывая в него перфокарту. А судьба человека от Господа, который знает всё. Ох, не надо, не надо ходить к этим людям, не надо отдавать свои кровно заработанные деньги в надежде узнать что-либо о себе. Человек? Человек ли скажет тебе о судьбе твоей?! Жалкий, развращённый, питающий дух свой от одного корня — от корня сребролюбия. Это корень всех зол. Разве зло может вывести человека в свет, разве даст ему надежду на лучшее? Нет! Питающиеся падалью — падаль и предложат: “бери человечек, бери. И денежку заплати, ибо это дорогого стоит”. Да, для предсказателей, врачевателей это дорогого стоит: ибо душа их погружена во тьму, питание их — отец мрака, который есть человеконенавистник. Ох, и лжёт, лжёт это бывший ангел, которого Бог изгнал из рая за гордыню. Лжёт, ибо он есть отец лжи. Адам и Ева удосужились поверить ему — теперь мы ходим во мраке. Делаем то, от чего отвращается душа наша, и не делаем того, о чём желаем. А все люди желают счастья всему человечеству.
Эти странные мысли вихрем пронеслись в голове Романа за те секунды, когда он шёл за девушкой. “Надо успеть запомнить всё это, не забыть, обдумать, — заволновался Роман. — Вернуться, что ли, да записать?” — но было поздно. Пришли.
Кто знает свою судьбу?! Судьба Романа стояла вполоборота к дверям, перебирая книжную полку. Пёстрое весеннее платье ниспадало с плеч, как утренний туман ниспадает на тихую гладь лесного озера, покрывая собой и заливной луг, и бушующий лес красок, и таинственные деревья, притаившиеся повсюду.
— Знакомьтесь. Это Вера, — далеко, чуть слышно прозвучало эхо…
— Вера, — повернулась судьба.
Глаза, только глаза увидел Роман. Глаза, подобные золотому солнцу, опускающемуся в море. Душа его шагнула в море этих глаз и поплыла навстречу заходящему солнцу. Не стало прежнего Романа.
Как взял, как перенёс сейф на указанное место, что говорил, что говорили девушки — ничего не помнил. Опомнился тогда, когда пришёл Володя и удивлённо сказал:
— Ну, ты и куришь!
На столе перед Романом стояла полная пепельница окурков, хотя перед уходом Володи она была пуста и чисто вымыта.
— Хоть топор вешай, — продолжил Владимир, усаживаясь в кресло.
— Вы что, испить изволили? — вытягивая ноги, спросил он.
Роман включился.
— Да так, — чужим, далёким голосом стал приближаться в реальность, — замечтался. А вино я не трогал. Сейчас выпьем.
И он, не спросясь, подошёл к портфелю, открыл его, взял бутылку, скрутил пластмассовую пробку, налил полный стакан и стал пить.
“Словно на песок выливает, — глядя на него, подумал Владимир — юродивый, что ли? — поставил он диагноз, — а по виду не скажешь. Приятный молодой человек лет двадцати пяти, с интеллектом. Ну, да потом разберёмся”. — Он потянулся, встал, взял другой стакан, налил себе грамм сто семьдесят и стал тихонько смаковать. Напряжение от лекции стало затухать. Он закурил и снова уселся в кресло.
За стенкой кто-то завозился, что-то упало.
— А, девчата мебель переставляют, — улыбнулся Володя. — Взяли на работу нашу бывшую студентку. Ушла со второго курса, выскочила замуж, годик пожила у мужа в другом городе, развелась, вернулась назад, собирается учиться дальше. А чтобы не терять время, устроилась лаборанткой на кафедру. Симпатичная женщина. Не был бы женат, приударил бы за ней. Шучу я, шучу, — устало говорил он, глядя в окно.
Этот монолог, как бальзам пролился на сердце Романа. То ли от вина, то ли от слов собеседника юноша успокоился, пришёл в себя. Приятно и неприятно было услышать о ней эти слова. Приятно, что он теперь знал о ней: кто она. Неприятно, что она была замужем и нравилась вот ему, этому седеющему мужчине, сидящему со стаканом вина и обыденным голосом говорящем о ней , о его СУДЬБЕ. А что это его судьба, Роман не сомневался, ибо сердце его стало подобно ожившему колоколу, возвестившему неизведанное.
ТРЕТЬЯ ГЛАВА
В тот день Веру грызли сомнения. Она шла первый раз на работу. Сегодня был день её рождения. Сегодня пришло двадцатилетие. Она надела своё любимое весеннее платье, в котором когда-то красовалась на выпускном вечере в школе.
“Мамочки! двадцать лет. Двадцать лет пролетело, и я уже старуха. Всё, всё кануло в прошлое, в небытие. Мечты не исполнились, жизнь дала пробоину и рассохшимся кораблём ушла ко дну”.
Замужество, вера в человека, который прельстил её воображение, надежда на счастливую семейную жизнь, учёба — всё, всё рухнуло, утонуло в водовороте повседневности. Нет счастья, нет мечты. Рабское, бесцельное существование заполнило её последние месяцы. Куда идти? Где найти себя, обрести покой истерзанному сердцу?
“Мама лежит в больнице. Она у меня одна, и я у неё одна. Отец где-то живёт с другой семьёй. Мама, мамочка! Сколько горя я принесла тебе, сколько слёз выплакали твои глаза. Прости меня, если сможешь. Буду теперь заботиться о тебе. Восстановлюсь в институт, буду работать и учиться. Только выздоравливай, мамочка! Я буду хорошей дочкой”.
А счастье, как запах цветов на рассвете; пригрело солнышко — и нет его. Улетучилось вместе с росой, высохло. Счастье! Исчезло, рассыпалось, как одуванчик, когда подул ветер. “Ветер, ветер, ты могуч. Ты гоняешь стаи туч. Ты разогнал и мои мечты, как белоснежные облака, и теперь солнышко обстоятельств сушит меня, как пустыню. Исчахла, засохла свежесть моя. Опала красота юности моей”.
— Больно уж жалостливо, — прошептала она. — Иду я, иду на работу. Надо жить. Вперёд. Где-то есть и мой оазис!
Надежда оживила её. Сомнения сжались в комок и заползли в конуру, как побитая собачонка. Головка девушки приподнялась, шея вытянулась, походка приобрела плавность — и появилась на шумных улицах города юная женщина.
Чего таиться. Мужчины провожали восторженно эту очаровательную статуэтку; женщины придирчиво осматривали её незамысловатое платьице, сравнивали себя с ней, и подсознательно отдавали ей предпочтение. А молодым и устремлённым было глубоко безразлично смотреть на неё, ибо каждый был прекрасен в самом себе и нёс эту красоту напоказ другим, потому что, кто живёт для себя, не может видеть других.
Верочке были не нужны взгляды прохожих, особенно протяжные взгляды мужчин. Выгорели в её душе все чувствования к мужчинам. Она боялась их. Горькому опыту научилась она в замужестве. Этот опыт сжёг в ней все желания и хотения по отношению к сильному полу. Вера уже не верила в любовь.
Прибежала она на работу первая. Подёргала ручку закрытой двери, потопталась по коридору. Смотрела, как собираются студенты на лекции. Отошла к окошку, спиной облокотилась о подоконник, стала ждать.
Ещё год назад она так же бегала на лекции, переживала о зачётах и экзаменах. Трусила перед преподавателями. Усердно занималась в библиотеках. Теперь она с грустью вспоминала то время и радовалась, что вскоре и она будет такая, как они. “Такая ли? Поживём — увидим”.
Её дверь открылась. Вера торопливо застучала каблучками навстречу своей работе. Это было впервые. Она постучала и вошла.
— Здравствуйте. Меня зовут Вера, я буду работать лаборантом, — представилась она расчёсывающейся перед зеркалом девушке.
— Люся, секретарь кафедры, — улыбнулась ей миловидная девушка. — Вот твой стол, картотека; этот шкаф общий, здесь мы держим свою верхнюю одежду и всё такое прочее. Остальное усвоишь в процессе работы.
Дверь открылась, и вошли преподаватели: две суровые на вид женщины и приятный мужчина. Люся подобралась.
— Здравствуйте. Это наша новая лаборантка Вера.
— Лидия Петровна, — протянула руку приятная женщина предпенсионного возраста. — Профессор.
Вера подала свою. Рукопожатие было крепким, мужским.
— Тамара Семёновна, — раздражённо, с прононсом, буркнула вторая. — История КПСС. — Помолчала. — Где я могла вас видеть, милочка?
— Я училась здесь год назад, а вы у нас заменяли, — запинаясь, ответила Вера.
— Ну да, да, — уже думая о чём-то своём, наклонилась над бумагами женщина.
— Владимир Михайлович, философ, — взял Верину руку приятный мужчина. Поцеловал. — Просим, просим. Будьте как дома.
— И не забывайте, что вы в гостях, — подхватила Люся. — Мы будем жить и работать в лаборантской, а сюда приходить в гости на чай.
— Да, да, — поддержал шутку Владимир Михайлович, — и на ковёр к заведующему кафедрой, то есть к Лидии Петровне.
— Люся? — обратилась та. — Заварите нам чайку и покрепче. Не успела я дома откушать чашечку чая, внучка долго в школу собирала.
— И очень быстро, Люсьен, — поддержал просьбу Владимир Михайлович. — У меня тоже маковой росинки не было со вчерашнего.
— Знаем мы ваши маковые росинки со вчерашнего. Небось, засуха сегодня мучит, после вчерашнего-то банкета?
— Что вы, дорогая Тамара Семёновна, разве банкет был в пустыне?
Все заулыбались. Даже преподаватель истории КПСС по-женски снисходительно, как на малыша, посмотрела на философа.
Чай пили, обжигаясь, под трель зовущего звонка. Кафедра опустела. Вера и Люся убрали стаканы, сполоснули их над железной урной и пошли в лаборантскую. Предстоял рабочий день, — и Вере вдруг стало весело и хорошо. Люся тараторила без умолку, давала распоряжения и сама исполняла их. Выбирала из шкафов содержимое, вытирала пыль, сортировала всё по полкам. Вера помогала. Переговаривались и слаженно работали. Решили изменить обстановку: освободить место для пишущей машинки. Прикидывали, что где удобно разместить, как устроить рабочие места. Мешал тяжёлый (килограмм под сто) сейф. Решили попросить студентов помочь переставить сейф в другой угол. Люся бегала по аудиториям, искала ребят, договаривалась. Ребята пришли к обеду: трое их было — старшекурсники. Попытались волочь сейф, чуть не уронили. Попыжились, покряхтели, сдвинули метра на два, вспотели, засоплись. Услышали звонок, сказали, что нужно забрать вещи и перенести их в другую аудиторию, вытиснулись в дверь и пропали. Сейф остался монументом стоять в комнате и мешал наводить порядок. Люся ещё раз обежала аудитории, но занятия закончились, и все разошлись.
— У Владимира Михайловича ещё одна лекция на второй смене, — вспомнила Люся. — Всё равно рабочий день у нас до пяти, подождём. Стали ждать, занимаясь своими делами. Люся сбегала в магазин, принесла булочек и молока. Пообедали. Вера позвонила в больницу, справилась у медсестры о состоянии мамы. Попросила передать, что вечером обязательно зайдёт к ней после работы.
* * *
Среди книг по истории, философии, материализму пылился томик Цветаевой. Вера любила читать её стихи: волнующие, романтичные, живущие вне времени и пространства. Они наполняли душу её трепетом. Как долгожданный дождь, проливающийся на иссохшее, так стихи Марии Цветаевой оживляли её чувства. Целебным бальзамом проливались они на сердце. Вера сравнивала их с ранней зелено-желтеющей осенью. Ещё не пришла осень, но и лето уже отцветало:
Сколько красок в ночи? Разве видим мы это.
Сколько смысла в словах? Разве чувствуем это.
Но ведь слово то есть — перевернуто только.
Это нужная вещь, её стоимость сколько?
Родились эти строки. Вера подхватила их, закружила и тут же записала карандашом на подвернувшейся под руку брошюре. Томик стихов она положила в ящик своего стола, радуясь, что сможет теперь окунуться в мир пленяющей поэзии.
Люся снова побежала искать помощников, Вера была одна. Она слышала, как пришёл Владимир Михайлович и ещё кто-то. Она хотела зайти, но сразу не решилась. Потом дверь хлопнула, и стало тихо. Вера продолжила перебирать книги в шкафу.
ЧЕТВЁРТАЯ ГЛАВА
По нашей стороне планеты разгуливала весна. Всё она оживляла, всему давала пробуждение. Травы ли, цветы ли, мошки, блошки, жучки, паучки, птицы, рыбы, животные возвращались к жизни. Цвело, благоухало, множилось, плодилось в полях, лесах, водах. Во всём был порядок и смысл. Снега сошли, земля просохла. Ветер, задиристым пареньком, гонял пыль по дорогам; разгонял и нагонял облака, тащил их по небу; опылял соцветия зелени. Вечера пропитались сладковато-приторным запахом. Рассветы стояли чистые, сверкая алмазами крупной росы, дарили пробуждение. Бог лесов Пан, если верить мифологии, играл в лесах на свирели птичьими голосами. В реках и водоёмах купались русалки, если верить в сказки. Возвратились и возвращались птицы стаями из-за границы, куда доступ был избранным. В общем, всё начиналось сызнова, как и всякую весну.
Только было ли пробуждение в жизни человека? Навряд ли. Чаще всего человека охватывала тоска по непонятному, новому. Она звала его к перемене участи, но не указывала ни пути, ни решения. Жизнь наполнялась тоской-переменой и только. Всё оставалось по-прежнему: заботы, работы, печали, сомнения, полёты, падения — и не было в этом смысла. Кажется, присутствовало в жизни человека всё необходимое для счастья, а счастья то и не было. Не было того стержня, на который можно было бы, если захотеть, нанизать свою жизнь. И жил человек без смысла. Искал его , верил, что он рядом — только протяни руку — и не находил. А без него утрачивалась ИСТИНА, и тянул человек поклажу в бесцельное существование.
— Знакомьтесь, это Роман, — громко прозвучал Люсин голос.
— Вера, — обернулась она, выходя из весеннего потока солнечных лучей. — Вера, — беззвучно ещё раз прошептали губы. Она так и осталась стоять, сражённая наповал потоком, пролившимся из глаз молодого мужчины.
Потом, спустя время, она пыталась вспомнить эту встречу. Но ничего, ничего не помнила: ни как он выглядел, ни как он был одет, ни что он говорил — ничего. Только удивилась тому, как легко он поднял сейф, перенёс его на указанное Люсей место, поправил шкаф, задвинул стол на освободившееся пространство, и исчез.
Как кипяток, пролившийся в снег, был его взгляд. Он вошёл паром вглубь её глаз, оставив разорванные края ледяной кромки, и зеленеющую рунь в её сердце.
Люся уже суетилась вокруг стола, ставила пишущую машинку, складывала папки с бумагами. Перенесла вазон с цветами и водрузила его на подоконник, вобщем, хлопотала, как наседка.
А Вера плыла в море теплоты и света — и таяло, таяло её сердце.
— Что застыла, как айсберг? — проходя мимо, легко толкнула Люся Верино плечо. — Что-нибудь не так?
— Замечталась, — стала выплывать Вера.
— Ох, уж эти девичьи мечты. Мечтать не вредно, вредно не мечтать, — резюмировала Люся. — Давай быстренько уберём и пошли, уже шестой час.
Уходить Вера не хотела.
— Ты иди, а я ещё поработаю, — сказала она, надеясь остаться здесь и, может, увидеть юношу снова.
Люся остановилась, покрутила головой, обводя комнату, и легко согласилась. Она причесалась у зеркала, подмазала губки, попрыскала на волосы лаком, утёрлась духами, прощебетала:
— Привет, я пошла, — и павой растворилась за дверью.
Вера осталась одна. Попыталась перенести большую стопку книг, не удержала, уронила. Стала собирать и опрокинула стул. В отчаянии она опустилась в кресло и заплакала.
Когда-то бабушка учила веру молиться. Бабушка говорила про боженьку: какой он добрый — всегда даст помощь людям, только попроси его. Бабушкин бог был добрый, седой старичок, ласково глядящий с иконы. Икона висела в Красном углу, так называла то место бабушка. “Ты приходи к нему, внученька. Он пожалеет тебя, утешит твоё сердечко, успокоит твою головку. Стань на колени, протяни к нему руки и помолись, — советовала она. — Он всё поймёт, не осудит. Очистит тебя и приголубит. Иди к нему, не бойся”. Сейчас боженьки не было. Икона сгорела в печке, куда её сунул Верин отец, когда поругался с мамой. Молиться было некому. Вера плакала, горько, по-бабьи, взахлёб. Плакала, как плачут старухи на кладбище, причитая и жалуясь на судьбу.
За стеной нарастали голоса, кажется, захмелевшие. Вера тихонько собрала книги, боясь выдать себя. Утёрла слёзы носовым платком, закрыла на ключ двери и вышла из института. Она поехала в больницу к маме.
Глаза её иссушил весенний ветерок. И только внимательный человек мог бы заметить колыхание течения в её увлажнённых глазах-океанах. В больнице ей отказали в свидании: был не приёмный день. Она немножко поупрямилась, потом затихла, передала пакет с едой медсестре и поехала домой.
В квартиру вернулась затемно: путь был не близкий, долго ждала автобус. Поужинала. Прилегла, не раздеваясь, на диван на минутку и уснула.
Она летела легко и беззаботно. Внизу простиралась прекрасная земля, невиданная ей никогда. Виноградник покрывал всю землю. Грозди были огромные и спелые. Сока было столько в каждой ягоде, что наполнился бы стакан. Деревья были диковинные: инжир, ананасы, финики, апельсины. Много-много восточных фруктов. Хотелось сорвать их, но неведомая сила влекла её к городу, белеющему среди гор.
Она стала парить над городом, рассматривая великолепные дворцы и храмы. В одном месте собралась огромная толпа людей и слушала человека. Человек говорил отрывисто, бегло. Он указывал рукой на восток, и за его рукой следили люди. Лица слушателей были взбудораженные, разозлённые, глаза залеплены рыбьей чешуёй. Люди стали кричать, хватать камни. Вот из толпы выбежал он — тот, кого она встретила сегодня, — выхватил копьё у воина и метнул им в человека. Человек исчез, а копьё, изменив полёт, стало лететь на неё. Девушка растерялась, закричала — и чья-то невидимая рука увлекла её ввысь. Стало приятно и покойно. Рядом летел тот человек, который говорил — обращался к толпе. Он был в белых одеждах, молчаливый и усталый. Усталость наполнила его молодое светящееся лицо. Они летели на восток, навстречу кому-то сильному и властному.
— Кто ты? — закричала Вера.
Спутник обернулся, глубоко проник в неё взглядом.
— Я — Иеремия, из колена Вениаминова…
Очень понравился отрывок. Захотелось прочитать весь роман.