Игорь Григорович: Плачь, Иеремия! (главы из романа)

Loading

Зачем? Не ответишь. Все пили — и он пил. Третьей смене делать было нечего. Кирпича не было. А готовить его руки не поднимались. Мастера перестали упрашивать рабочих и гуляли отдельно. Только некоторые женщины тягали полные платформы в печь. Печь нельзя останавливать, её не зальёшь.

Плачь, Иеремия!

(главы из романа)

Игорь Григорович

ШЕСТАЯ ГЛАВА

Роман шёл в “ночное”. Так он назвал ночные смены на кирпичном заводе. Где работал уже третий месяц. В общежитие за курткой термосом и бутербродами заходить было поздно, и он ждал троллейбус, трезвея от ночной сырости. Ночи стояли холодные. Дневное светило не имело полной силы прогреть землю, напитать ночь теплом. Нервничая, Роман поминутно посматривал на часы, опаздывал.

Засиделись с Володей. Пришлось бегать ещё за одной порцией горячительных напитков. Бегал роман. Закусывали плавлеными сырками и четвертью чёрного хлеба. Ввязались в беспредметный разговор на философские темы. Больше говорил Роман. Спорил, доказывал свою правоту, которой не понимал. Володя слушал и посмеивался. Это раздражало Романа, и он лез нахрапом, доказывая истины, которых не знал. Но всё же беседа-попойка проходила в вполне дружеской атмосфере. Роман пытался избавиться от мыслей о девушке, которая с сегодняшнего дня вошла в его сердце. Он пил больше и не хмелел. Странное, лёгкое было чувство возбуждённости: хотелось обнять весь мир, крикнуть ему о своей любви. В разговоре Роман пёр на рожон, доказывал, и тут же уничтожал доказанное другим доказательством.

Заходил сторож; интересовался, когда они пойдут домой? Сторожа успокоили, налили стакан вина, пообещали не засиживаться, и продолжали спорить.

Расстались добрыми друзьями. Договорились, что Роман ещё зайдёт на кафедру. Дошли до остановки. Володин троллейбус пришёл первым, попрощались. И теперь Роман трезвел на холоде, мечтая о куртке.

Роман шёл в “ночное”. Он опоздал и теперь пробирался на завод не через проходную, а через высокий каменный забор. Добрался до рабочей раздевалки, согнувшись, пробежал под окнами мастера смены, прилип к железному шкафу-ячейке и стал быстро переодеваться. Через пару минут, вспотевший, он расхаживал по платформе с готовой продукцией. Роман работал на последнем рубеже производства. Он укладывал обожжённый кирпич с вагонеток на поддоны. Пришла смена. Заседали на пятиминутке. Истекала сороковая минута от начала работы. Смена начиналась в двенадцать.

Роман курил, чтобы как-то перебить винный дух. Женщины поднимались по арматурным ступеням высокой лестницы без поручней. Матерились в адрес сварщиков, которые не могли приварить поручни больше недели. Последней взбиралась пожилая женщина с распухшими ногами в валенках — мастер смены. Роман подался вперёд, чтобы помочь, но передумал — испугался, что мастер учует винный запах. Подошёл, стал издали, курил опротивевшую папиросу (на работе он курил папиросы, которые хранил в ящике со спецодеждой). Поздоровался:

— Привет трудовому народу. Здравствуйте, барышни. Поклон начальству.

Роман работал недавно, женщины — давно. Они безразлично относились к нему, он — к ним. Залётная птица. Глядишь, завтра-послезавтра улетит. Роман не обижался: они были правы.

— Почему не пришёл на планёрку? Опять опоздал? — беззлобно спросила мастер. Смотрела, ждала ответа. Это была добрая, мягкая женщина, вдумчивая, понятливая, строгая и твёрдая, как скала. Жизнь побила её, покрутила, но давала и счастливые мгновенья радости, женской радости. У неё было двое детей, хороших, трудолюбивых и заботливых. Были внуки. Муж рано оставил её — ушёл на работу и не вернулся. Обречённое было время, Сталинское. То время, как расплавленная сталь, поглощало в кипящий вихрь всё новые и новые порции человеческого материала; вываривало из людей душу и однородной массой заливало форму невиданного доселе общественного строя. Личность исчезла, её переплавили в монолит. Поэтому и уходил человек поутру в коллективную жизнь, прощаясь с близкими. В то утро простился и её муж. Женщина благодарила Бога и начальство, что оставили её в покое, и дали возможность жить и растить детей. Удалось заочно закончить техникум. Ждала мужа, работала. Подходила покойная старость. Она научилась радоваться сейчас, сию минуту, а не потом, в необозримом будущем. И эта её радость лучилась на детей, коллег по работе, соседей. “Простая русская баба, на которых Русь держится.” — сказал как-то про неё Роман. Донесли. Но этот донос сыграл положительную роль, мастер по-матерински снисходительно стала относиться к Роману.

Роман мешковато переваливался с ноги на ногу в отдалении. Молчал. Давая понять всем своим видом, что не виноват мол я , оно само так получилось.

— Сегодня кирпича будет мало, а норму с нас спросят, — устало заговорила мастер, — кумекайте, девушки, что да как. Я пойду к формовщикам и на обжиг. Работайте. — Больными тяжёлыми ногами она пошла по платформе в цех.

Стали разбирать вагонетки. На шестерых пришлось десять платформ с кирпичом. Роман взял две. Норму выработки за смену делили на всех поровну. Приступили к работе. Роман принёс четыре поддона. Три разместил вдоль вагонеток, а четвёртый засунул в проём между вагонами. Снял рабочую куртку, остался в майке под шею с коротким рукавом. Выбрал из принесённой кучи пару относительно целых спецовок и приступил к работе. Раз кирпича будет мало, а смене нужен план, то надо делать “колодцы”. Этой хитрости Романа обучили сразу в первую его смену.

Любил он ночные смены. Нравилось ему работать по ночам. Вообще, нравилось работать руками, выполнять трудную физическую работу. Механическая работа доставляла ему удовольствие. Руки, спина, всё тело работало, а голова была свободной. Он потому и любил однообразную механическую работу. Мысли не напрягались, не загружались работой. Думай, что хочешь, мечтай о чём хочешь. И он мечтал. Мечтал с упоением, восхищённо предаваясь миру грёз. А сегодня было о чём помечтать. Конечно о ней, о той, которая появилась в его сердце. И Роман стал мечтать.

* * *

Женщины трудились исправно и монотонно. Они тянули по жизни эту лямку физической работы, напрягались, старились на ней, но никуда не уходили с завода. Куда было им идти. От семьи, детей не спрячешься. Надежды на мужчин было мало. Она утонула в водке. Мужики пили горькую, нимало не заботясь о подругах жизни. Работа женщины цементировала семью. Они, как хорошие ломовые лошади тянули повозку повседневных забот, не ощущая дружеской поддержки напарника. (Правда были и другие мужчины, но их была капля в этом житейском водовороте проблем, забот, желаний.) Женщины стали опорой в семье. К ним обращались за советом дети. Жёны решали главные вопросы бытия: что купить, что кушать, где учить детей, чем лечить, где раздобыть денег и другие. Мужчины стали постепенно принимать форму “атавизмов” на теле семьи. И потихоньку, со скандалами, битьём посуды, мебели, баб и детей отмирали, спивались. Статистика ещё не регистрировала повышения роста разводов, но к этому стремительно приближались семьи. Ещё одно-два поколения и необходимость в создании семьи отпадёт; а создавшись, семьи будут рассыпаться, потому что мужчины перестали брать ответственность на себя.

Мужики! пора взять ответственность за семью в руки свои; сердцем и разумом понять, что никто за нас этого не сделает. Мы в ответе за семьи: жён, детей. Вперёд! Назад к патриархату, а то перемрём, как мамонты, а милые сердцу нашему спутницы исчезнут, как лошади Пржевальского. Распадётся семья, а что останется в замен? Что? Подумайте! Прямо сейчас и возьмите ответственность на себя.

“Вызываю огонь на себя, — раздухарился Роман, — и погибну героем. А почему погибну? Жить буду героем с золотой звездой в сердце своём!” Во куда меня занесло, аж в социологию ударился. Может зря я пошёл в режиссуру, может нужно было поступать в педагогический на психолога. Глядишь, и деток стал бы учить строить семьи во главе с мужчиной.

Так думал молодой повеса,

Летя в пыли на почтовых…

“Записать бы все эти мысли, — пожалел Роман, что нет у него этой возможности, — записать бы, да развить, да выпустить отдельной брошюрой типа “В помощь молодой семье”. А ещё лучше рассказ, нет, лучше повесть, а почему повесть? Давай роман, да с продолжением, как у Бальзака или Золя. Да напечатаюсь — денежки заведутся; куплю машину, построю квартиру, и заживём мы с Верой кум королю — сват министру. Стоп. А любит ли меня она? Может и не заметила вовсе? Я же с ней и не говорил, кажется. Откуда мне знать её отношение ко мне. Мы и не знакомились. Как бишь зовут эту вертлявую, которая попросила помочь переставить сейф?.. Не помню…”

Так, или похоже так, размышлял-мечтал Роман. Образы, картины, события проносились в его голове, не задерживались, растворялись в бледно-жёлтом свете фонарей. В его сердце острым осколком застрял образ Веры. Вера!

Он — рыцарь, она — крестьянская девушка. Он влюбляется в неё с первого взгляда, она — в него. Он бросает свой род, титул, наследство, службу, забирает её в жёны — и они живут вдвоём в лесу, на берегу чудного озера. Тихие величественные закаты и рассветы. Каждодневный труд рука об руку. Купание и целование в изумрудных водах и травах. Дети — много детей. Дети выросли и создали свои семьи. Мягкая, покойная старость и смерь в один день и час. Навсегда вместе!

Подъехал погрузчик, поднял лапы, стал просовывать их под поддон. Приподнял, забрал, кряхтя, отъехал. Роман положил следующий. Руки привычно заработали, хватая горячий кирпич со штабеля вагонетки и укладывая в поддон.

Она журналист. Она приходит на завод, чтобы написать статью о передовом мастере (конечно, это их мастер). Знакомится с бригадой, а Роман, как положено в это время опаздывает, спешит навстречу своей любви, совершив по пути достойный подвига поступок: спас детей из пожара. Она остаётся в “ночное”, а как же, чтобы поближе познакомиться с героиней своей статьи, она следует за мастером по рабочему объекту. Тут появляется Роман с усталым от исполненного подвига видом подходит к рабочему месту, украдкой вытирает кровь на виске (балка сорвалась, бегал без шлема). Садится; кружится голова, закуривает. Появляется Она и мастер. Роман встаёт, встречается глазами с Её глазами и падает, пронзённый стрелой Амура (результат удара балкой по голове). Все заохали, забегали, приехала “скорая”, кто-то должен ехать сопровождающим. Конечно больше некому, едет она. Операция. Она ждёт всю ночь. Утро. Роман открывает глаза, они встречаются взглядами — и всё… любовь до гробовой доски. Дальше известно. Тихие величественные закаты и рассветы. Каждодневный труд рука об руку. Отдых вместе, купание, целование. Дети. Два, от силы — три. Мягкая, спокойная старость и смерть в один день, в один час. Навсегда вместе.

Подъехал погрузчик, поднял лапы, стал просовывать под поддон, приподнял и — перевернул на ноги Роману. Романа зажало основательно. Спиной он упирался в горячий штабель кирпичей, на ногах лежал поддон таких же кирпичей, в общем, картина Репина — прижали и зажарили.

Роман закурил, попытался почувствовать ноги: целы ли? Сбегался народ.

— Как себя чувствуешь? Ноги целы? — волновались женщины.

— Целы, целы. Мастера не зовите, закричал Роман на перепуганных баб. Цыц. Не хватало ЧП на смену. Разбирайте лучше кирпичи. Женщины поняли всю сложность момента, быстро стали растаскивать завал. Водитель погрузчика весь жёлто-зелёный трясущимися руками пытался оттянуть поддон.

— Брось, всё нормально, — сказал Роман. — На, закури.

Мужик взял сигарету, смотрел, как собака, повиливая глазами.

— Всё нормально, — повторил Роман, сам виноват, задумался. Мужик успокоился. Женщины быстро разобрали кирпичи, освободили Романа, попросили проверить: целы ли ноги. И разошлись по рабочим местам. Работа продолжилась.

Работа у Романа перестала клеиться. Вяло добил свои вагонетки, сделал ещё одну, и на этом кирпич кончился. Переоделся, не ходил в душ. Дождался, играя в домино со слесарями, конца смены. Поехал домой в общежитие. Лёг, не раздеваясь. Проспал до пяти вечера. Сходил в столовку, поел. Пришёл, прилёг, спал до десяти. Проснулся от пьяной потасовки в коридоре (напарника не было, уехал в деревню к родителям). Встал, заварил чай, попил. Закурил и стал собираться в “ночное”.

СЕДЬМАЯ ГЛАВА

Вера проснулась радостной и отдохнувшей. Свежая, юная, грациозная, она стряхнула остатки обволакивающего сна, приняла бодрящий душ. Приготовила кофе со сливками, сделала себе сандвич. Плотно покушала, мурлыкая лёгкий шлягер, нарядилась в юбку и свитер. Покрутилась у зеркала: нанесла тени, помаду, пудру на своё юное личико, заплела и туго закрутила средней длины волосы на затылке, заколола булавками. Юркнула на балкон, посмотрела погоду, — по небу тянулись свинцовые облака, — надела плащ и шляпу и выбежала на улицу. Предстоял второй рабочий день. Что принесёт он? А на работе её ждал сюрприз. Веру восстановили в институте, разрешили сдать задолженности (два экзамена и зачёт) за третий семестр и продолжить учёбу на втором курсе заочно. Вера расцеловала Люсю, попрыгала вокруг Тамары Семёновны, та только буркнула; сделала книксен перед Владимиром Михайловичем, по-детски выставив свои округлые колени и, кружась, исчезла за дверью. Она бежала стремительным шагом в деканат. Возьмите горсть гороха (и побольше, побольше) и сыпаните его вдоль неширокого длинного коридора. Почти все горошины, прильнув к плинтусам, покатятся, и остановившись, будут прижаты к стене. Так и в это весеннее утро студенты поспешно прижимались к стене, уступая дорогу встречной девушке.

Пока наша героиня по привычке, укоренившейся в сознании за время учёбы на стационаре, спешит не в «свой» деканат; пока ей объяснят, и она помчится искать «свой» деканат, обратим внимание на её внешний облик. Напрасно считала себя Вера старухой. Ох! Напрасно.

Царица Египта оставила ей в наследство свой лик, а стан — подарок Рождённой из пены морской. Прелестница вышла в этот мир из лазурных вод океана, касаясь жёлтого берега длинными ножками с узкими и крохотными ступнями. Её налитые округлые бёдра заканчивались восхитительной талией. Крепкие полноватые груди упругими сосками смотрели в пространство. На покатые девичьи плечи ниспадали густые волосы, отливающие серебром. Вытянутая, немножко гордая шея была увенчана прелестной головкой. Вымеренные, отточенные черты лица пленяли совершенством. Скуластая. С прямым носиком и торчащими маленькими ушками; средней высоты лоб, прикрытый пепельным чубчиком; детский, волевой подбородок; губы, сотворённые для поцелуев; верхняя чуть-чуть тоньше. Когда она улыбалась, широко и ясно, обнажались белые и ровные зубы. Творец всего живого запечатлел своё творение духом и вложил душу в тело женщины. Душа девушки отражалась в её глазах. Глаза — солнце, опускающееся в море. И дух и душа и тело гармонично сочетались в земном создании.

Уточнив все вопросы, касающиеся восстановления и получив исчерпывающие ответы, заполнив бланки документов, умиротворённая, Вера возвратилась в лаборантскую.

Она продолжила составлять картотеку: сортировать, пронумеровывать, заполнять карточки, вписывая в них поступившую информацию. Лаборанту всегда есть работа, конечно, если он желает трудиться. Лаборант — это оруженосец. Рутинная работа ложится на плечи оруженосца. От его рвения зависит, как будет выглядеть хозяин-рыцарь. Вера трудилась усердно: чистила, скребла, точила оружие своему господину-преподавателю. Приятно, когда можно найти необходимую вещь на нужном месте, использовать приготовленное вовремя, не бегать, не искать, не тратить драгоценное время на подготовительную работу. Этим должен заниматься подмастерья, чернорабочий, тогда мастер может спокойно выполнять свою работу. Многое, многое зависит от прилежности подсобника, ученика, подмастерья. Вера была прилежным, ответственным оруженосцем.

Люся ушла в главный корпус по своим секретарским делам. Вера трудилась одна. Она умела и любила работать. Так уж сложилось с детства, что она приучилась выполнять всякую работу добросовестно. Учась в школе, Верочка готовила уроки тщательно, вдумчиво. Непросто давались естественные предметы. Но она училась вникать в смысл формул, задач, построений. Радовалась, когда приходило понимание сущности изучаемого параграфа. Немножко паниковала, когда не решались уравнения ( особенно по химии), но успокоившись, начинала учить, зубрить, погружаться в глубину школьного материала с головой. Мало времени оставалось на “трали-вали”, так называла мама детские игры-забавы. Мать практически не могла помочь дочери в подготовке уроков: работала в полторы смены. Вера сама выбиралась из запутанного лабиринта школьных знаний. Успешно закончила школу с аттестатом четыре с половиной балла. Встал вопрос о выборе профессии. Призадумалась. Ей нравилась школа, с трепетным почтением относилась к учителям, не ко всем, конечно, а тем, кто умел приоткрывать завесу тайны своего предмета. Лучше всего это получалось у учительницы русского языка и литературы. И Вера выбрала филфак. Без натуги поступила (мама в это время уехала лечиться в санаторий: болели почки). Первый год училась без интереса. Постепенно приходило понимание выбранной профессии. И тут появился он — перспективный молодой человек, броской наружности, с голубыми глазами, обеспеченный. Околдовал, закружил, сорвал с места, высказал своё кредо: жена должна быть хорошей домработницей, а не учёным сухарём; увёз к себе в город, окружил хозяйством, своими коллегами, которых любил приглашать к себе в дом для продвижения по службе. Вера готовила, бегала по магазинам, базару. Первое время ей это нравилось: ухаживать, заботится, проявлять материнскую ласку к своему супругу, принимать гостей-коллег, нравиться им, улыбаться, подавать на стол, — быть хорошей прилежной домработницей. Благоверный принимал её заботы, как должное — и дальше дома не выводил. Гости в дом, а в гости? Не ходил он с своей супругой никуда. Потом стал отлучаться по вечерам. Приходил поздно, редко ужинал, засыпал на ходу. Говорил, что ему нужна свобода, а контролировать себя не позволит. Поехал в месячную командировку. Прислал туманное письмо: что, мол, разочарован, хочется романтики, приключений, страсти. Мол, выбор за тобой, киска моя, привет. И приписочка: желательно тебе съездить навестить маму на время. Вера не поехала. Был тихий семейный совет втроём. Он отводил глаза в сторону огнедышащей женщины и покорно просил пардону. Развели быстро, благопристойно. На вокзале бывший сунул в Верину сумку сберегательную книжку на предъявителя. Вера хотела выбросить, но передумала: “Плата за прокат”, — горько пошутила она. В книжке стояла единичка и три ноля. “До свидания” не говорили, не прощались. Уехала. Его родителей она не видела никогда.

По стёклам забарабанили увесистые капли весеннего дождя. Крупными разводами стекали на цинковые отливы, лопоча, шуршали вниз, растекались по тротуарам, пузырились, предвещая тёплые дни. Птицы сунулись в лужи, радостно умывались. Соковитая зелень потянулась к небу. Падал, падал с неба животворящий дождь, приносил рост всякому семени.

Вера, очарованная, любовалась майским дождём. Смутный трепет наполнял душу. Жалость к неизвестным страданиям поднималась из глубины сердца. Болью проступали ощущения безвыходности перед неизвестным прошлым. В её сознании открылся вид спорохнелой, безводной местности на мгновение, на тончайшую долю секунды и рассыпался, как прах. Вера отряхнула со своих глаз это видение, поёжилась от свежей капли, влетевшей в форточку, закрыла её и продолжила работать.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

ДЕВЯТАЯ ГЛАВА

Винный день бродил по заводу. Дали зарплату.

После второй ночной смены Роман, было, решил ехать к себе домой, в общежитие, но взбудораженная атмосфера радостных рабочих охватила и его. В кассу бежать было ещё рано, и он пристроился в подсобке у слесарей кимарить на топчане. Сон свалил Романа быстро, сказывалась армейская закалка, спать во всяком месте и во всякое время. Спать было отрадно и вкусно. Смачно пожёвывая губами, Роман грыз брызжущее соком осеннее медовое яблоко. Яблони плодоносили. Фрукты, золотистые, просвечивающиеся до коричневых семян, росли на верхних ветвях. Роман отталкивался от порыжелой земли, плавно подплывал к яблокам, рассматривал их, выбирая заветное. Юноша парил в воздухе легко и беззаботно, перелетал от яблони к яблоне и ел, ел свежие, налитые соблазнительные плоды.

Местность изменилась. Он стоял на лыжах на холме убегающей вдаль песчаной дороги. Он оттолкнулся и понёсся над самой-самой землёй в сладостно зовущее пространство засыпающей природы. Сжатые поля расстилались желтеющим ковром. Юноша свернул и заскользил по стерне, по самым верхушкам. Вдруг перед ним возник из марева осенней дымки стог соломы. Роман прямиков въехал в него. Удар был безболезненный, мягкий. Он лежал на полу, а вокруг гоготали мужики.

Драться Роман не любил, не лез первым в драку. Умел переносить обиды спокойно, не теряя головы. Но и попускать обидчику не стремился. А тут над ним стояла ватага здоровых крепких ребят с беззлобным умыслом. Это была грубая мужская шутка. Он и сам так редко мог пошутить, особенно со своими. Свои это были, свои.

Мужики рассаживались за длинный деревянный стол-козёл, расставляли бутылки с вином, нарезали закусь.

— Чего возишься, садись, — забыв о шутке, предлагали Роману. — Садись, садись. Поешь, попей с рабочим классом, не ерепенься. В твоих институтах тебя этому не учили, небось? Садись.

Роман ухмыльнулся. Знали бы они сколько пьют в его институтах, но вступать в перепалку ещё не пришло время. Он, пожимая руки, втиснулся между ними. Стали пить.

Радостное возбуждение охватило всех. Чокались, поднимали стаканы, наполненные янтарным напитком, за всё сразу, скопом. Выливали жидкость в провалы-глотки, рвали хлеб, разбирали сало, лук, закусывали. Хмель липким маревом заполнял тела, согревал внутренности. Повели разговоры-кучки. Ближний говорил ближнему, переговаривался с дальним. Вспоминали разные случаи, травили анекдоты, бахвалясь друг перед другом. Заматерелые работяги не искали красивых слов, лепили речь из попадающих под язык словечек, выплёскивали их наружу в простоте сердца. Роману импонировала простота рабочего класса, его детская непосредственность. Говорили, резали правду-матку среди своих, не стеснялись, не подбирали выражений. И Роман бал свой среди своих. Так ему хотелось. Потому и бросил он институт, что искал своих. Так ему казалось.

Спаянный, сплочённый, спитый коллектив в одночасье разрушили женщины. Милые сердцу создания пришли помочь веселиться своей опоре жизни, своим проклятым не раз защитникам, надёже-мужикам. Единство распалось. Центром внимания стала она, — в рабочей, видавшей виды спецодежде, — женщина.

“Милые, милые девушки! Повзрослевшие женщины! Вы — красавицы! Вы всё равно прекрасны! Как бы не отложила жизнь на вас свой отпечаток, какой бы печатью не скрепила ваши лица и тела вы — милые, нежные девушки навсегда. Вы — наши помощницы. И не виноваты вы, что пьёте. Мы, мужчины, несём ответственность за это. Вы пьёте, потому что мы спились. Мы пали, а вы пытаетесь стоять, поддерживая нас. Как трудно вам! Как больно! Но есть, есть выход: признать себя мужчиной, взять ответственность за жён, детей на себя. Стать главою семьи, а не хвостом”.

— Опять эти странные мысли, — шевелил губами Роман, — точно напишу брошюру “В помощь молодой семье”. Надо выбираться из несусветного пьянства, надо.

Он выбрался из-за стола, с медвежьей грацией предложил своё место рабочей матроне, и пошёл в кассу.

Очередь была длиннющая. Стояла первая смена, подваливала вторая и третья. Все ожидали денег. Пристроившись, Роман жадно курил. Курили многие, даже женщины. Дым тяжёлой завесой стоял в помещении, густым облаком накрывал людей. Лица стоявших были серые и радостные. Радость от полученных денег нельзя было стереть ничем. В деньгах было счастье человеческое. И чем больше денег, тем больше счастья сулили они. Замены невозможно найти в обществе, построенном на философии материализма. В основе всего лежала материя. Этому учили в школе, это проповедовали лекторы, учителя, преподаватели, учёные, дети. Материя первична, сознание вторично. Роману нравилось обществоведение. Какая-то тайна запечаталась в этой науке. Открыть эту тайну — значит познать мир, может, себя. Роман курил и приближался к заветному окошку.

Денег дали много: двести двадцать рублей и ноль-ноль копеек. Деньги были большие. Роман, зажав их в кулак, кивая встречным и поперечным, выбрался во двор. Пошёл переодеваться в бытовку, не дошёл, присел на скамейку, стал пересчитывать деньги. Денег было двести двадцать рублей. Такие деньги Роман получил впервые. Мысли его растерялись. Куда столько потратить, он не знал. Житейского опыта было маловато. Чаще всего приходилось обходиться на месяц суммой в два раза меньше. Юноша закурил, хмель выветрился от приятного чувства богатства.

“Богатенький Буратино, зачем тебе столько денежек? — спрашивал себя Рома. — Куплю папе Карле курточку, ботиночки, рубашечку, сёе-тое по мелочи”. Деньги стали исчезать. Роман прикинул: на все его нужды денег не хватало. Хотелось и книг купить (особенно собрание сочинений Достоевского), и маме с папой подарок, и братишкам что-нибудь. “Будь у меня жена, — рассуждал он, — она смогла бы найти им применение, как моя мама, например: она умеет распоряжаться деньгами, жаль, что у меня нет этой черты в характере. Ладно, разберёмся”. Он сунул деньги в карман и пошёл переодеваться.

Вчера был дождь, а сегодня светило яркое, по-летнему горячее солнце.

В раздевалку зашёл Мишель (иногда он мог быть и Миша или Михаил), выставил пузатые, не наши, бутылки на пол возле своей ячейки, подошёл к Роману.

— Здорово, — стиснули руки друг дружке и стали тужиться. Роман дёрнул на себя Мишину руку, ловко завернул тому за спину, обозначил удар коленом под дых.

— Ловко. Здоров, бродяга, — глубоко дыша, говорил Миша. — Вот что значит армейская закваска, знай наших. Ты где служил, я забыл? — спросил он. — Я в пехоте.

— В танковых, — улыбнулся Роман. — Чё ты там понаставил?

— А! Это гвоздь программы. Не русские, болгарские, кажись, — он протянул бутылку. Роман посмотрел на диковинную этикетку, проверил градусность напитка, зажал в руке:

— Где и по сколько?

— А, понравилось. Джин. По пять с полтиной, в буфете навалом.

— Пробовал?

— Не ещё. Откупоривай.

Руки легко скрутили винтовую пробку (редкость в нашем отечестве), сунули горлышком в протянутый стакан бутылку. Забулькала красноватая жидкость. Роман выпил залпом. Миша наливал себе:

— Ну, орёлик, как?

— Не понял, повтори.

— Обойдёшься, сам купишь. Это для девчат.

Жидкость была классной. Приятно пилась и приятно пахла. Прелесть.

— Ладно, давай повторим. У меня с собой и шоколадка есть. — Преломили плитку. Класс. Кайф.

Сходили под душ. Роман вытирался вонючим полотенцем: не доходили руки постирать. Зато бельё было свежее, стиранное. Выпили ещё одну, не жалели, деньги были. Закурили дорогие сигареты, запас Миши-интеллигента.

— Куда теперь? — выпивши, Роман не желал идти искать Веру.

— Я предлагаю на plener, — на французский манер стал выражаться Мишель. Он заканчивал политехнический институт заочно. — Возьмём девушек и к реке. Глядишь, и искупаемся, и то-сё.

— Вперёд, по машинам, — скомандовал Рома. Он был вольная птица, вольный стрелок. Хмель кружил голову. Хотелось романтики, баб.

* * *

Отдыхали у реки. Девчата были знакомые. Чернявая, что приглянулась Роману, льнула к Михаилу; белобрысая была не в Романовом вкусе. Сидели, пили, закусывали шоколадными конфетами, трепались.

Место выбрали удачное. Народа поблизости не наблюдалось. Косогор плавно спускался к воде. Река голубым карбункулом звала в себя. Роман разделся и сунулся в воду с разбегу, не задумываясь, отчаянно. Рванул на себя упругую гладь, зашёлся под водой от жгучего холода, рывком повёл своё тело дальше, глубже, вперёд. Плыл, плыл пока оставался воздух в лёгких, выдохнул остатки его, размахнулся, — отталкиваясь руками в последний раз, — и выскочил поплавком на поверхность. С берега кричали. Он обернулся и увидел Мишу, стоящего в воде по пояс и что-то ищущего.

— Обалдел, что ли? — донеслось до него. — Перепугал девчат, — Миша погрозил кулаком, развернулся уходить, раздумал — плавки были мокрые — и кинулся в воду.

Накупались на славу. Стуча зубами, бегали по берегу, ловили визжащих девушек, тащили к воде, отпускали и снова ловили. Тел не ощущали, посинели.

Стали разводить костёр. Мокрые, непросохшие сучья дымили. Девушки притащили полусухую ель. Дружно наломали лапок, веточек, спалили коробку спичек, но костёр разгорелся. Радость.

Выпили принесённое, конфеты оставались. Стал вопрос: что дальше? Мишель и чернявая, не стесняясь, целовались. Белобрысая исподлобья посматривала на Романа. А он не обращал ни на кого внимания, лежал и смотрел на бестрепетную воду, тосковал. Если бы рядом сидела Вера! Захотелось её увидеть до боли в сердце, до судорог. Он встал, попрощался и побрёл к остановке.

Подошёл автобус. Роман похлопал по карманам и похолодел. Денег не было. Рывками стал прокручивать время назад, добрался до шкафа-ячейки. Должны лежать в спецовке. Он развернулся и подбегом направился на завод.

Первая смена гуляла, но ещё давала продукцию. Вторая — шла на работу пошатываясь.

Ключ скакал в пальцах, наконец, слился с замком, повернулся. Деньги были на месте. Фу. Чтобы сбить нервную дрожь, Роман зашёл в буфет и купил бутылку за рубль двадцать четыре. Выпил стакан. Полегчало. Голова затяжелела. Он подался в столовую, взял сытный обед, промочил горло, поел, запил остатком. Вышел. Сел покурить на лавочку. Задумался.

Вторая смена нехотя включалась в работу. Мастера упрашивали рабочих. Грозились. Рабочие огрызались, распадались на тройки. Бегали в магазин — буфет заперли, — отоваривались. Работа шла с пробуксовкой. Ещё выходили из бытовок с возбуждёнными красными лицами мужчины и женщины, но чаще входили туда и оставались там. Смена запивала.

— Ты чего закис квашнёй? — подошёл знакомый. — Во, разжился чекушками, — поставил тот сетку, полную блестящих бутылочек. — На, выпей за компанию. — И Роман взял. Сорвал зубами нашлёпку, отломил от булки чёрного хлеба, лежащего в бутылках, приставил горлышко ко рту, запрокинул голову, закрыл глаза и стал вливать в себя водку, глотая, захлёбываясь.

— Гадость ещё та, — прожевав хлеб, сплюнул он. — Как вы её пьёте?

Мужик заулыбался, шутку принял.

Потом Роман пил с другими. Зачем? Не ответишь. Все пили — и он пил. Третьей смене делать было нечего. Кирпича не было. А готовить его руки не поднимались. Мастера перестали упрашивать рабочих и гуляли отдельно. Только некоторые женщины тягали полные платформы в печь. Печь нельзя останавливать, её не зальёшь.

Как переодевался, он не помнил. Сознание включалось и выключалось. Внутри было короткое замыкание. Щёлк — и он стоит возле платформы с жарополыхающим кирпичом. Щёлк — пробел. Щёлк — он нагружает скользкий кирпич. Щёлк — пробел. Щёлк — что-то говорит мастер. Щёлк-щёлк. Стакан чего-то в руке. Щёлк — лошадь.

Морда лошади тянется к нему. Он порывается увернуться. Просыпается. Кто-то с рогами тянет его под землю. Роман знает, что это сон. Он просыпается. Морда лошади кусает его за сердце. Дико. Но это сон, просыпайся! Он просыпается. Кто-то пытается влезть в него, растягивает его сердце и ввинчивается в него. Страшно. Роман старается проснуться и, как по ярусам, перемещается из одного небытия в другое. Он пытается выбраться и остаётся.

Пьяный угар высасывал души человеческие.

Print Friendly, PDF & Email

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.