Он упал и стал ползти к оврагу. «Ты с ними рядом лежать не можешь!» Пуля попала точно в лоб. Партизанка Мира стрелять умела.

Два рассказа

Аркадий Шустеров

Миреле
Рассказ-быль

А. Бродскому

Предчувствие близкой войны с тревогой большой беды ожидали евреи, и со свойственным им юмором напевали: «Ой, если завтра война, ой, если завтра в поход, ой, если тёмная сила нагрянет…» И она нагрянула.

Евреи местечка Глуск не успели оглянуться, как стояли на краю глубокого оврага, окружённые немцами и полицаями, догола раздетые, под дулами пулемётов и карабинов солдат и полицаев. Теперь уже не нужно было гадать: «Это немцы такие, как в 1918 году, или другие? Уезжать или оставаться?»

Всё было ясней ясного: это смертный час и ничего уже не изменить — убьют всех: и плачущих детей, прижатых к ногам матерей, раввина, нараспев творящего молитву, стариков, инвалидов — всех!

Ещё не успели грянуть первые выстрелы, как из тесного ряда стоящих на краю оврага в него бросилась Мира. Быстро добежала до конца, выбралась из него и побежала в сторону леса.

Опешившие немцы и полицаи открыли стрельбу, когда попасть в неё было уже невозможно. Она добежала до леса, а стрельба от оврага была уже не по ней.

До поздней ночи, дрожащая от холода, не вытирая с лица слёз, пробыла в лесу, а к рассвету набрела на избу лесника. Он дал ей мужские брюки и рубашку, старые сапоги. Согрел воду. Она помылась. Пожевала хлеба. Выпила чашку молока.

Лесник показал ей дорогу, где можно было встретить партизан. «Хай табе шанцуе!»

Когда солнце стояло уже высоко, она наткнулась на двух вооружённых мужчин.

— Стой! Кто такая? Откуда?

— Сбежала из-под расстрела голая. Одежду и сапоги дал лесник.

— Из-под расстрела сбежала голая?! А не врёшь?! Может немцы тебя специально заслали? Они уже не раз пытались.

— Нет! Я и правда, от них сбежала!

— Перекрестись!

— Я не умею — еврейка я.

— Ладно. Пошли в штаб. Командир разберётся!

— Назовитесь! Кто Вы такая?!

— Я Мира Свирновская.

— Как Вы оказались в Глуске?

— Я родом из Глуска. Приехала в отпуск из Гомеля, где работала сестрой-хозяйкой в городской поликлинике.

— В городе было две поликлиники. В какой Вы работали? В той, что на Ветковской улице, или в той, что на Песочной?

— Одна была на Советской улице, там главврачом был доктор Цехов. Другая была на углу Крестьянской улицы и Кирова. Главврачом был профессор Александров. Наум Ильич. А директором Шустеров Давид Абрамович. Там я и работала.

— Шустеров? Это тот, что с усами до ушей и лысиной во всю голову?

— Нет! Он всегда был гладко выбрит. И никогда усов не носил. И глаза не чёрные, а голубые.

— Достаточно! С Шустеровым я знаком. Он стоял на партучёте в райкоме, где я был секретарём.

— Скажите, Вы занимались в поликлинике только хозяйством?

— Нет! Я могу быть и медсестрой.

— Хорошо! Причислим Вас к медсанчасти.

Вас обучат и другим партизанским наукам. Кстати, фамилия моя Барыкин.

Мира стала хорошей ученицей: помогала раненым, метко стреляла, ходила в разведку, минировала и пускала под откос поезда.

Когда освободили Минск, разыскала племянницу, поехала жить в Кусково, что под Москвой. Не терпелось побывать в Глуске. Поплакать над могилой родных, встретить того полицая, рассматривавшего её с гаденькой ухмылкой голую.

Поездом добралась до Бобруйска, автобусом до Глуска. В поселковом совете узнала: полицай Парахня жив. Никто не знает, что был он полицаем — свидетелей нет!

Её не узнавали. Одетая по-городскому: в белой блузке, в тёмной юбке ниже колен, в туфельках на высоких каблуках. В руках модная сумочка. Не узнал её и Парахня.

— Мне сказали, что Вы были свидетелем расстрела евреев в овраге.

— Да, я видел всё это со стороны.

Он настороженно всматривался в неё.

— Кто Вы такая?

— Я из еврейской общины Бобруйска. Мы собираемся поставить памятник убитым.

— Это хорошее дело. Я Вам охотно покажу, где это было.

Они пошли к оврагу.

— Это здесь и было. Всё уже заросло кустами и деревьями. Говорят, на могилах таких, так и бывает: растёт, как на дрожжах!

— А убийцы присваивают их дома и имущество?

— Кто вы такая?! Откуда взялись?! Не мешало бы посмотреть ваши документы!

— Вот вам мой документ! Я Мира Свирновская, сбежавшая из оврага. Что, не узнал?! Раздевайся!

Хлопнул выстрел.

— Испугала! Плевать я на тебя хотел! Ты можешь доказать, что я расстреливал? Кто тебе поверит? Ты лежишь в овраге!

— Раздевайся! Вот тебе задаток!

Пуля срезала правое ухо. Он завизжал!

— Забитые тобой умирали молча. Только всхлипывали дети…

Пуля пробила левое ухо.

— Раздевайся! Трусы тоже!

Пуля пробила мошонку. Он упал и стал ползти к оврагу.

— Ты с ними рядом лежать не можешь!

Пуля попала точно в лоб.

Партизанка Мира стрелять умела.

Такси

Давиду Явичу

Часто во время учительских каникул я приезжал в гости к старшей сестре в Москву, проживавшей там с единственным сыном Серёжей.

Мужа, пойманного с поличным, она, собрав в чемоданы его вещи, выставила за дверь, что было для него полной неожиданностью.

Будучи директором гастронома, он считал материальное благополучие достаточной компенсацией своих измен.

— Здорово, дядька! — в один из приездов встретил меня племянник, — на чём доехал? На такси?

— Нет. На метро.

— Правильно! На такси ездить тебе противопоказано!

— Почему? — удивился я.

— Ты для них настоящая находка!»Лох», которого можно облапошить. Они таких «лохов» за версту чуют.

Сколько набьёт на счётчике от Белорусского вокзала до твоего адреса (скажем, три рубля), они знают заранее. У него в кошельке заготовленная купюра в три рубля. Это для тех, кто едет вечером. Если до адреса ты даёшь трёшку — номер не удался. Но если даёшь 5-10-25 рублей, то тебя обязательно надуют. При расчёте свет в кабине не зажигает, берёт купюру.

— Спасибо, доехали. Всего доброго!

— Как? А сдачу

— Какую. Сдачу?! Что Вы придумываете? Вы мне дали по счётчику трёшку. Других денег у меня нет. Вот Ваши три рубля!(Зажигает он свет в кабине, размахивая перед носом»лоха» трёшкой) — Обмануть хотите и так нищего таксиста?! Мошенник! Вон из машины, а не то позову милиционера!

— Зовите! Милиция разберётся.

— У меня, кроме Вашей трёшки, денег нет!

Что-нибудь доказать «Лох» не может.

Приходится уходить с сердечной болью, униженным бесстыдной подлостью.

Как-то вечером я возвращался из театра. До метро было далековато, стоянка такси-рядом. Я подошёл к стоянке сзади и стал под деревом. У стоянки стояли две машины. Я слышал каждое слово разговора двух таксистов. Меня им видно не было.

— Ты знаешь, Коля, — говорил один таксист другому, — не могу договориться со своей Светкой. Надо, говорю, заводить ещё одного ребёнка, сына ещё одного, Вовика.

— Надо? Хорошо! Я подумаю.

— Поверишь, она, говорят, с главным инженером путается.

Я обошёл стоянку и вышел к ней с лицевой стороны.

— С кем поеду?

— Да вот, с Володей — его черёд.

Я сел в машину.

— Знаешь, Володя, меня зовут, как Мессинга, я тоже Вольф, но Штеренберг. Может, слышал?

— Слыхал. Экстрасенс, что ли?

— Угадал! У тебя дорогой, заложена в кошельке трёхрублёвка. Это плата от Белорусского вокзала почти до моего подъезда. Никаких денег от меня ты больше не получишь. Это первое.

Во-вторых, твоя Светлана — светлый человек, и тебя дурака, любит. Ни с кем не путается. Будет у вас ещё один ребёнок — Вова, как звали твоего папашу блефовал я. Светлану побереги — она порядочный человек.

— Ну вот приехали. Будь здоров, Володя. Но к врачу сходи что-то мне не нравится твой кашель. Не волнуйся, это твои нервы.

После четырёхлетнего житья в Израиле захотелось съездить на Родину, в Гомель, где была могила отца, жил двоюродный брат, друзья, сослуживцы.

Моё желание совпало с решением двоюродного брата Льва, коего с нетерпением ждали обещавшие встретить его в Минске на иномарке и потом довезти прямо до подъезда, где его ждал родной, мне двоюродный брат Коля.

В первую очередь посетил кладбище. Могила отца была ухожена — за ней присматривал мой друг, доктор Абрамов.

Быстро летели дни. Перед самым отъездом зашёл распрощаться с давней подругой Тамарой. Уже под вечер она проводила меня до стоянки такси. Расцеловались. Я сел в машину, назвал адрес, и мы тронулись.

Таксист довольно быстро довёз меня до самого подъезда. Я протянул ему пятёрку.

— Спасибо! Домчал быстро!

Он оттолкнул руку.

— С Вас не возьму ни копейки!

— Как? Вы меня знаете?! — изумился я.

— Лично с Вами я не знаком, но знаю о Вас много. Вы ведь преподавали эстетику в кулинарном училище, а мы, группа парней, дружили с вашими девочками.

Они любили Вас. А деньги, не волнуйтесь, я получу с кого-нибудь другого.

Что-то давило горло. Я не честолюбив, но в сердце ощутил что-то такое, что никакими словами не выразишь!