В общем, это только в типовых рассказах «не скоро сказка сказывается», наша же пролетела как миг. Три года сжались до трех месяцев, трех недель, трех дней. Не забывай, на календаре только начало пятидесятых и наша дружба с Лесей не вела к демонстративным поцелуям и столь популярному теперь сексу.

Руки

Лазарь Городницкий

На календаре был декабрь, и на улице было холодно, ветренно, мрачно. И настроение мое было сродни погоде: на душе было тоскливо, неспокойно, гнетуще. Я шел прощаться с моим другом, решившим покинуть Германию и возвратиться на Украину. Мы познакомились здесь, в Германии, и наши дружеские отношения имели уже солидный стаж: двенадцать лет. Миша, так зовут моего друга, вот уже несколько месяцев собирался, и я уже таил про себя надежду, что он еще передумает, останется, но вчера позвонил и радостным голосом произнес:

— Основные дела закончены, остались несколько мелочей, Новый год буду встречать там. В пятницу жду, приходи пораньше, посидим. В субботу уезжаю.

О причинах его отъезда я не спрашивал, подавлял любопытство, считал, что он сам решит когда и что нужно мне рассказать. И вот этот звонок, однозначно, как секира на лобном месте, умертвил тлевшую еще надежду.

Устроились, как всегда, на кухне: бутылка вина, чай, магазинные пирожные.

Миша, сколько я его знал, жил бобылем; очень редко, скорее не рассказывая, а случайно проговариваясь, обронял фразу о своей «непутевой», как он однажды обозначил, жизни. Я понимал, что эта тема у него «мозольная» и старался ее не касаться. Только однажды рискнул обратить его внимание на объявление рекламирующее вечера для одиночек старше 30 лет. Он состроил презрительную гримасу и язвительно произнес: «Я на могильные вечера не ходок». По резкости ответа я понял, что все таки наступил на «мозоль».

— Позвал тебя пораньше, потому что назрело время тебе рассказать о причинах моего такого поведения, а то, не дай бог, будешь всю оставшуюся жизнь маяться в догадках. Поскольку рассказ мой будет не коротким, да к тому же, скажу тебе прямо, чувствительным, давай сначала по рюмке, а там уж и тронемся.

Но тронуться он еще какое-то время не решился, выпил еще одну рюмку, потом молчал, уйдя в себя, замкнувшись, и вдруг, словно проснувшись, заговорил с жаром, импульсивно:

— Я тебя верну в начало пятидесятых, я тогда в восьмой класс ходил. У нас тогда было совместное обучение девочек и мальчиков, но только обучение; вне уроков мы держались от девочек подальше, смотря на них, как правило, снисходительно: аккуратненькие, зубрежки, слабенькие. Должен тебе сказать, в те времена я был активным комсомольцем, секретарем комсомольского комитета класса, даже тимуровскую команду для помощи больным и пожилым людям организовал, но без девочек: они не могли тащить ведра с водой, вскапывать огороды, колоть дрова.

Уж не помню кому первому эта мысль в голову ударила, кажется Илье Шапиро: он был на год старше и ростом опережал остальных; только как-то на перемене говорит мне, мол, что ты за секретарь, если класс расколот, как два берега реки: мальчики по одну сторону, девочки — по другую, дружбы никакой, а вроде все из одного племени двуногих. Есть, говорит, у него предложение, чтобы каждый мальчик себе девочку для дружбы выбрал, а чтобы был показательный пример для остальных, пусть комитет мне, как секретарю, эту девочку и выберет.

И что ты думаешь? Выбрали и даже в протоколе записали. Одним словом, стал я как бы другом Леси Сидоренко, самой застенчивой, самой тихой, с вечно задумчивыми, чуть навыкате зелеными глазами, да к тому же троешнице. Сначала выл от обиды, не скрою, потом разрешилось все само собою: немедленным результатом такого решения комсомольского комитета стало то, что я с Лесей стали избегать друг друга, а уж чтобы в глаза друг друга глянуть — было сравни подвигу с самопожертвованием.

Первой перешагнула барьер Леся. Однажды на перемене подошла ко мне и, уткнув в пол глаза и залившись до ушей краской, боязно произнесла:

— Боюсь я алгебры. Через неделю четвертная контрольная. Может поможешь?

Как мы работали! Каждый день по два-три часа. Господи, как я над ней издевался, когда вынужден был по несколько раз объяснять одно и тоже, не догадываясь, что не понимает она только потому, что не умею я толком объяснить и показать. И однажды она даже заплакала. А я растерялся, никак не мог подобрать нужные слова для успокоения, а только виновато смотрел на нее, готовый тоже заплакать. И она поняла мое состояние и, может быть, в ней уже тогда жила немножко женщина, и она мне молчаливо простила, и занятия продолжались.

Никогда не забуду этот день: умирать буду — вспомню. Наша математичка Марья Абрамовна принесла после проверки наши контрольные. И первые ее слова были:

— Меня порадовала Леся Сидоренко, очень хорошая работа. Поздравляю.

Класс уставился на Лесю, а она на меня своими большими, восхищенными глазами, словно я маг, чародей, добрый волшебник.

Не знаю, что было на моем лице, но где-то внутри меня кто-то по имени Миша прыгал от радости, и не только от успеха Леси, но и от того, что приобрел такую фанатичную, красивую поклонницу.

В общем, это только в типовых рассказах «не скоро сказка сказывается», наша же пролетела как миг. Три года сжались до трех месяцев, трех недель, трех дней. Не забывай, на календаре только начало пятидесятых и наша дружба с Лесей не вела к демонстративным поцелуям и столь популярному теперь сексу. Высшим нашим достижением было, взявшись за руки, демонстративно пройтись по центральной улице нашего небольшого города и приковать к себе десятки удивленных глаз знакомых и незнакомых горожан. А на следующий день из разных подворотень, как навозные жуки, расползались по городу слухи как Леся Сидоренко и Миша Бернсбойм бесстыдно на глазах у всех шли в обнимку и молча, но вызывающе смотрели на всех встречных. Мы смеялись над этими слухами, но была в них и большая правда. В это трудно поверить, но мы могли часами, так державшись за руки, молча идти и идти, не замечая времени и расстояний. На самом деле, мы, конечно, обменивались мыслями и чувствами и по нашим сплетенным ладоням, по нашим прилегающим друг к другу пальцам текли эти невидимые токи в виде импульсов и плавных колебаний, подъемов и провалов, неожиданных исчезновений и ожидаемых появлений. Если бы ты знал как много можно молча сказать твоему собеседнику, если он настроен с тобой в сопереживание, в сочувствие, в резонанс!

У нас была собственная азбука Морзе, собственный язык тела, собственный алфавит, истоки которых находятся еще у первого человека, не освоевшего слово.

Мы оба хорошо закончили школу. Леся одного бала не дотянула до медали. А потом настал час расставания: Леся уехала в Новосибирск к каким-то родственникам поступать в университет, а я в обратном направлении — уехал учиться в Ленинград. Договорились встретиться через год на летних каникулах.

Я приехал, а она нет; говорили: заболела, проезд дорогой. Еще через год я приехал, когда она уже уехала. Одним словом, судьбу я в то время воспринимал только в черном одеянии. А в конце третьего курса долетел до меня слушок, что Леся замуж вышла и даже беременна. Я то слухам не привык верить, но этот что-то важное оборвал у меня внутри.

Вот тогда, когда угасла надежда, когда потускнела мечта, я увидел и вторую сторону жизненной медали, этого прозаического зазеркалья: мне улыбались красивые девушки, звали на вечера и танцы. И я пошел…

Если короче, свою личную жизнь я устроить не сумел. Никого я не виню, знаю, что причина во мне. Не подумай, что не было у меня в жизни счастливых минут с женщинами. Были, конечно были, но, к сожалению, только минуты. Затем следовал неизбежный возврат самого себя к себе, в свой панцырь. Постепенно я привык в личной жизни к одиночеству, хотя порой хотелось выть по-волчьи от тоски, от отчаяния, от пустынности.

Когда умерла моя мать, стал я раз в пять-шесть лет ездить на ее могилу: кое-что подправить, убрать, цветы посадить; да и не хватало мне ее: не перед кем было поплакаться, хотелось, очень хотелось ее ласковой руки и теплого взгляда.

Вот так приезжал и перед ее портретом на могильной стелле втихую выплакивал накопившуюся горечь, и легчало, и руку ее ласковую чувствовал и поддержку во взгляде. Хорошая у меня мама: она и после смерти опекает своего непутевого сына. Иногда вынужден был я прятать свои глаза: читал в ее глазах вопрос: «Где мои внуки?» И немел я, и старался побыстрее попрощаться.

Kладбище было за городом, далеко от центра, а лесин дом стоял вдоль дороги, по которой я пешком возвращался в город. Лет двадцать назад впервые решился зайти, узнать что-нибудь о Лесе. Еще жива была ее мама, глубокая старушка. Меня не узнала, долго объяснял кто я есть такой. Но о Лесе все узнал: живет в Новосибирске, два сына, кандидат физико-математических наук.

— Счастлива? — спросил я. Не ответила, глаза отвела, а я подумал: не расслышала. Переспрашивать не стал.

Лет десять назад, войдя в дом, встретил младшую сестру Леси, живет в доме с семьей после смерти матери. Стал о Лесе распрашивать: была, оказывается, в прошлом году с младшим сыном, выглядит хорошо, работает в каком-то закрытом НИИ.

— Счастлива? — спросил я как бы невзначай. Глаза отвела, побежала к зазвонившему телефону, бросив на ходу: «Извините». Просил при случае привет передать от бывшего соученика. А она мне в ответ: «А мы от вас все время приветы передаем, еще мама это делала».

Еще раз приезжал, заходил, по-прежнему живет там с семьей сестра Леси. В этот раз она меня прямо с порога огорошила: «Ой, а вы опять к нам. А Леся за все время не приезжала. Только прошлый раз как вы были, я с ней по телефону говорила. Вот я ей и сказала, что вы, как только в город приезжаете, так прямиком сразу к нам, все о ней расспрашиваете. А она молчит. Может вам что написала?»

Я отрицательно покачал головой, в дом, несмотря на приглашение, не заходил.

Пошел знакомой дорогой в город, по шоссе рядом валом катится рокот машин, а я не слышу, ушел в себя, а перед глазами Леся. Взял ее за руку и мысленно спрашиваю:

— Ты счастлива? — а ответа не чувствую, неужели перестали понимать друг друга.

Вышел из забытья и ахнул: рука моя действительно протянута, словно другую держит, невидимую. Оглянулся вокруг, еще подумают: спятил.

В этом году летом опять поехал на могилу к маме: вот уже тридцать лет, как ее нет в живых, а я по-прежнему еду к ней за лаской и добрым словом. И она, как всегда, встречает меня, радуется, что жив я и здоров.

А после кладбища уже по привычке иду знакомой дорогой к дому Леси. Ничего не изменилось: то же палящее солнце, тот же рокот автомобилей слева на шоссе и та же густая зеленая стена приусадебных садов справа. Подхожу к дому Леси, во дворе никого. Думаю, может постучать по калитке, кто выйдет. И вдруг… открывается дверь, выбегает Леся, я ее сразу узнал, заливается радостным смехом, подходит ко мне, берет меня за руку, как тогда, и мы идем… Мы идем, а по рукам уже ток пошел, и я чувствую, как она счастлива от встречи, и я тороплюсь ей сказать, что я тоже счастлив, и мы перебиваем друг друга и захлебываемся в восклицаниях. И вот ее тепло, женское тепло, такое ласковое течет в меня, переполняя меня радостью, и я разбираю ее слова: «Я знала, что ты придешь, я ждала тебя». И я кричу ей: «Повтори, повтори, пожалуйста, эти слова! Ведь меня никто, кроме моей мамы, никогда не ждал!» И она снова и снова повторяет:»… я ждала тебя».

А на следующий день я узнал о ее горе, вынесенным десятилетиями: на третьем курсе ее изнасиловал один парень, она забеременела, они поженились. Год назад ее муж умер, она оформила пенсию и вернулась в город своего детства.

Как ты понимаешь, теперь мой черед вернуться в город моего детства: там моя мама, там моя Леся.

Вот тебе подробный мой будущий адрес: надумаешь приехать, милости просим, а так пиши. Устроюсь, напишу.

А теперь давай по последней и пора прощаться. Завтра ехать, а дел еще много.

Я вышел на улицу. Резкие порывы ветра с шумом мчались мимо меня и, заблудившись в узких улицах, выли грозно и угрожающе, дождь больно хлестал меня по лицу, пригибая к земле, было трудно идти в сплошной темноте, но передо мной сверкали, как огонь маяка, сплетенные в ладонях и пронизанные общими кровеносными сосудами две руки.