Александр Левинтов: Лето 17-го. Продолжение

Loading

Когда-нибудь, когда меня не будет, на принтере в формате 6D будут печатать свежие помидоры, без нитратов и прочей химии, ароматом и вкусом совершенно настоящие, а в формате 7D ещё и порежут, и посолят, и положат на тарелочку рядом с запотевшей сорокаградусной.

Лето 17-го

Заметки

Александр Левинтов

Продолжение. Начало

Десять хайку о дожде

«как из ведра,
— думает о себе ночной дождь, —
завтра пойдут грибы»

всё, это –
последний гром:
радуга встала меж туч

там, высоко в горах,
никогда не бывает грозы —
там начинается смерть

плачет асфальт,
ему горько понять,
что на нём кончается дождь

ливень… откроешь окно:
небо так близко
и страшно

зачем ему зонтик?
— лужи почти по колено,
суха лишь макушка глупца

музыка грома и струй,
берёза внизу под окном
аплодирует, просит «на бис»

разорвалось –
на миг я понял
суть освещённого мира

а дождь всё идёт и идёт,
время бежит, я лежу —
мы существуем

«ещё!» — просит трава у дождя,
пьяница тянется к рюмке,
все жаждут

Ночной дождь

шелест, шёпот, шорох,
всё невнятно — то ли сон,
то ли отдалённый сполох,
то ли чей-то долгий стон

шорох, шёпот, шелест,
капель вкрадчивых полёт,
чуть обманчивая прелесть,
полуправда «всё пройдёт»

шелест, шорох, шёпот
будто ты меня зовёшь,
я давно уже не молод,
только ты всё льёшь и льёшь

Ожидание

я смотрю на крыши,
дождь всё глуше, тише,
и совсем не слышен
город мой ночной

затихают дали,
будто бы устали,
будто вечно спали,
в мир неся покой

шелестят деревья
о себе, о древних,
о мечтаньях вешних
утренней порой

я молчу, вздыхаю,
я ещё не знаю:
вкрадчиво, по краю
смерть идёт за мной

На Троицу

седая от туманов Троица,
берёзки убегают вдаль,
и тополя опричь дороги строятся,
и тишина, и радость, и печаль

так далеко простор неровный видится
так глубоко и песенно дышать,
ведут к Евфрату Ноя ибисы
Завета ветошь исполнять

моя Земля полна от святости,
и Бог присутствует во всём,
и умиленье тихой радостью
с парами влажными в подъём

растают пошлости и глупости,
мир просветлеет, пусть на день,
ночных дождей смешные лужицы
и пятна серых деревень

Преображение

за две грозы, за две зарницы
вся зелень стала пестротой,
и поскучнели мигом лица,
и воздух — пряный и хмельной

прощай, прошедшее внезапно,
незабываемое забытьё,
жизнь — солнцем залитáя рампа
и снов тяжёлое литьё

мы оглянулись: лета нет уж,
плоды созрели, мёд потёк,
и тёплых дней смешная ретушь
— лишь лета прошлого глоток

мир поменял своё обличье,
ему такое — не вопрос,
мир навсегда нам не привычен,
как осиянный пред апостолом Христос

Первая гроза

я — человек грозы,
я молодею в грóмах,
такой же хулиганствующий промах
и озорней, чем молния, — в разы

пускай грохочет! — налью сухого,
и в совокупности с изысканной закуской
пью не спеша, немного не по-русски,
чтоб чувствовать себя по истине иного

стучи и лейся, небо надо мной,
струитесь, непокорные потоки,
гром, вышибай из тучи свет и соки,
душа моя, глотай вино и пой!

пощады просят листья и авто,
не сметь пищать, когда кругом творится!
и прячутся испуганные лица,
и я кричу с зигзагами «а то!»

я — человек грозы,
я молодею в грóмах,
такой же хулиганствующий промах
и озорней, чем молния, — в разы

Помины
(баллада в прозе)

До собственных похорон он не дожил совсем немного, буквально несколько дней.

Шёл дождь, холодный неприятный дрызл, бесконечный drizzle, настолько поганый, что собравшиеся и топтавшиеся перед моргом завидовали ему, вытащившему сегодня счастливый one way ticket, а ведь им ещё в церковь, на отпевание, потом на кладбище, потом возвращаться из загорода в поминальный шалман, где-то пить в лоскуты и только после этого, намаявшись и утомившись, домой, спать, но не как этот, а лишь до утра, потому что, прах её побери, завтра только среда.

Поэтому говорили коротко и внятно, без драматизма: «смерть вырвала из наших рядов… прошёл славный путь … молодые поколения будут долго помнить…».

Тем ожесточённей пили, чтобы хоть как-то согреться и заодно как можно скорей забыть отсутствующего.

А тот лежал, погружённый в рефлексию прожитой жизни. Смысла в ней он и при жизни не нашёл, теперь и подавно. Да и содержание было достаточно монотонным.

Первую рюмку, точнее, бокал он выпил на своё пятилетие. Это было шампанское, холодное и шипучее, пусть и горькое — оно очень понравилось, особенно кренделя ногами. Пиво, также в бокале, ему тоже очень понравилось — через год. В его горечи было нечто настоящее, это не кофейный напиток «Дружба» из желудей и ржи и не плиточный чай из фруктовых косточек.

В пятом классе на Новый год он попробовал водку, четвертинку на двоих, гадость, конечно, ужасная и вонючая, но, ведь, оказывается, можно, очень даже можно.

После шестого класса он всё лето пил в деревне спирт, за ужином, разумеется, от чего божественно спалось на сеновале, с видом на огромные звёзды над застрехой. Спирт казался гораздо суше водки и честнее её. Он требовал основательной закуски и неразговорчивости.

В девятом классе на заводской практике его приобщили к очищенному клею БФ-12, одним из самых ярких эффектов которого был рассеянный шум в голове, ушах и даже глазах.

Его редко рвало от выпивки, но этот отвратительный приходилось. опыт у него был и повторять его никак не хотелось, но изредка приходилось.

Он не был контрастен своим друзьям и сверстником, разве что более концентрирован, чем они. И более всеядный, точнее, всепитный, отсюда — его бесшабашное бесстрашие перед любым напитком, кроме безалкогольного, тут он был разборчив и щепетилен, не терпя ничего слащавого и тёплого.

Он и сам не знал: эта самоубийственная способность не просто пить всё, а всё подряд — от врождённого оптимизма или не менее врождённого пессимизма, точнее фатализма.

В общем, он ни от чего не отказывался, даже если оно уже тысячу раз испробовано. Только в насмешку его можно было назвать гурманом, но именно таковым его и считали все окружающие.

Выпивка была главным содержанием его жизни, что и делало эту жизнь бессмысленной. Он, кстати, заметил, что чем больше содержания, тем меньше смысла. Впрочем, это — банальная мысль для любого, кто имеет привычку или опыт потреблять большими количествами.

Разумеется, на этом фоне протекали и другие события: где-то ведь он работал, учился, служил, опять работал: а на что бы он пил? Были и жёны, несколько раз, и даже последствия от этих жён, кажется, под его фамилией.

Он умудрился попасть в эмигранты и получить там гражданство, ему совершенно бесполезное, но кто-то многое бы отдал за него, если бы имел. На вопрос анкеты при получении этого гражданства «Were you ever drunkard?» он спокойно ответил «No, I am», потому что всё равно никто эту муру читать не станет и не будет.

Несколько раз его посещала отчаянная мысль: а не бросить ли? Но эти пораженческие настроения он решительно подавлял в себе: «старик, диета — это не о тебе».

И вот, оно. Наконец, состоялось, и можно отдохнуть, и никуда и ни за чем не бежать, спокойно и трезво оценить своё новое, давно ожидаемое всё равно неожиданное положение.

А дождь всё шёл и шёл.

В баре

опять за окном поливает,
по ящику чей-то футбол
в пустом до зевоты баре,
пуст мой стакан и стол

поговорить — но с кем же?
себе уже всё сказал,
если не пил, то и нė жил,
так только — тень отражал

и снова — тоска и дрёма,
нешто продать свой труп?
а было б, наверно, клёво:
я был бы с собою не скуп

и мы б погудели вволю,
друзей помянув, а потом
с черняшкой и крупной солью –
в последний, с громами, Потоп

Трёхпалый

Я родился трёхпалым.

Это — не такой уж редкий дефект, хотя, конечно, он встречается гораздо реже, чем шестипалость. У меня полная трёхпалость — и на руках, и на ногах. Строго говоря, никто не знает, отчего такое происходит — какая-то отрыжка очень давнего прошлого, атавизм. Но это имеет даже научное название на латыни — tridactyly: на руках не хватает указательных и безымянных пальцев, на ногах — их аналогов, вторых и четвёртых.

То, что у меня не хватает пальцев, я понял довольно рано — мне не было ещё двух лет. Этот эпизод я хорошо помню: мама молилась перед иконой Богородицы, что всегда висела у нас в углу — она и сейчас там висит, только она одна и висит, Богу некогда заниматься такой мелочью, как мы, а вот Ей до нас терпения хватает.

Мама молилась, время от времени осеняя себя двоеперстием — мы всегда сохраняем старую веру в единство Бога и человека, как то велит Первая Заповедь. Я долго не решался прервать её молитвенное рвение — с этим у нас в семье очень строго — но мне очень хотелось тоже пообщаться с Богородицей:

— Ма, можно я вот так? — спросил я шёпотом и сложил большой и средний, как я почти всегда делаю: когда ем или хватаю что-нибудь, или застёгиваю пуговку.

Она медленно отвела взгляд от Образа, чуть усмехнулась:

— Конечно, можно.

А потом, укладывая меня спать, она вместо сказки завела разговор:

— Твой большой палец — это ты сам, и без него тебе никак нельзя. А твой средний палец — это Бог, любой Бог, и Бог-Отец, и Бог-Сын, и Бог-Дух Святой, Великая Троица. Совершенно неважно к кому их Них ты обращаешься, потому что все Трое едины, а вот твой мизинец — это твой ангел-хранитель, во имя которого ты назван. Он — как ты. А правильнее — ты как он, ведь он гораздо раньше тебя жил, давно-давно. Всегда слушай его — он никогда тебе не подскажет худого, ведь он — твой хранитель. И не забывай спрашивать его, если не уверен в себе. А когда обращаешься к нему, то складывай мизинец с большим пальцем, так ему легче слушать тебя и отвечать тебе.

Так я с тех пор всю жизнь и делаю.

Мне приятно говорить со своим ангелом, слегка наклонив мизинец большим пальцем, чтобы ангел лучше слышал меня, а я его.

Да двух пальцев мне сильно не хватает, особенно на ногах, ведь вся обувь рассчитана на пятипалых, а таких, как я, слишком мало, чтобы шить нам отдельную обувь. Однажды в кино я увидел, как идёт сапёр по минному полю, и сначала подумал, что он тоже трёхпалый — мы именно так ходим, очень настороженно, готовые в любой момент взлететь. Никто так не мечтает летать, как мы, трёхпалые, мы просто жаждаем летать, не только ночью во сне — в любое время. Впрочем, я говорю «мы» совсем напрасно: я никого другого трёхпалого в своей жизни не видал и не встречал. Просто, я иногда думаю за всех нас, впрочем, вовсе не иногда, а всегда, потому что мне надо не только уединение, но и единение с такими же, как я. А всех остальных, пятипалых, шестипалых и даже беспалых, я просто люблю — ведь мы все люди и нам велено любить друг друга, а не обижать или убивать, мы же — люди.

У меня никогда ничего не валится из рук — уж, если я что зацепил своими клешнями, то ни за что не выпущу и не упущу. Я цепкий и хваткий, а пальцы, когда держат что-нибудь, что железные крючья. И поэтому у меня очень ровный почерк — я писал ровней любой, даже самой старательной девочки. Теперь, правда, говорят, дети совсем не умеют писать, их этому никто не учит — они всё печатают. Я, конечно, тоже печатаю. Как пулемёт, быстрей каждого пятипалого, потому что мне почти не надо перебирать так часто пальцами.

И, уж, конечно, никаких проблем с сексом: большинству людей пальцы только мешают заниматься любовью, они порой не знают, куда девать свои руки и пальцы, а заодно ноги, животы, головы и мозги. Им всё мешает, потому что у них много лишнего и ненужного. И они привыкли быть прямоходящими, а я, если честно, предпочитаю сидеть или лежать — так я себя чувствую увереннее.

Вы знаете, моя жизнь мало отличается от вашей: ну, да, мне и мечтать не приходится ни о гитаре, ни о фортепьяно, но музыку я люблю — хотя бы слушать; да, мне не дано танцевать, и это большая потеря: ритмы ходят во мне ходуном, не имея выхода, но зато я ловчее многих в картах и на биллиарде.

И мне нравится всё, что связано с паузами. Вообще-то я по образованию — филолог, специалист по метонимии. Мне кажется, истинная поэзия и истинная философия держатся не метонимии, на недомолвках и умалчиваниях, на догадках и ловушках. Смыслы — не то, что в словах, а что между ними. И чем глубже умолчание и метонимия, тем больше в них удерживается смыслов, тем выразительнее наше воображение и картины, рисуемые в нём.

Я долго думал, что, раз я так отличаюсь от остальных, то мне предстоит сделать свершить что-то очень важное и уникальное, ведь для чего-то я рождён таким. Но ничего особенного со мной не произошло и не происходит и ничего сверхъестественного от меня уже ждать не стоит. Я понял простой и оказавшийся очевидным замысел Бога: каждый из нас явился сюда для испытания и каждого своё испытание. И заключается оно не в том, чтобы совершить что-то, а чтобы не совершить, ведь и все почти заповеди — о том, чего делать нельзя. И моё испытание, следовательно, в том, чтоб быть независимым от своей необычности, прожить жизнь, как все остальные, нормальные и пятипалые, не вызывая ни сострадания, ни жалости, ни омерзения. И, собственно, так я прожил свою жизнь, почти всю прожил. Настанет Судный день, и меня спросят:

— Что ты сделал?

А я спокойно отвечу:

— Ничего, что выделяло бы меня от остальных.

Тинейджерское

кто-то лайкнул — вот и появился
смысл жизни, бренной и усталой,
Бог на мне, видать, не отличился:
то ль не в настроеньи или просто пьяный

по сетям опять одно и то же:
дур смазливых, мудаков — без меры,
чьи-то не то жопы, не то рожи,
испытанье прочности и веры

кто-то букв просыпал миллионы,
неужели всё это читают?!
чем гондон отличен галлона,
из друзей моих никто не знает

что же делать? я б, наверно, зáпил:
говорят, у пьяных по колено,
или круче, как недавно малый,
покемонить посреди молебна

Семантика российской публичной речи

Советская публичная речь начала формироваться в революционных митингах усилиями Троцкого, Володарского, отчасти Ленина и других записных ораторов. Она шла от собачьего лая — не только орфографически, но смысловым образом, точнее, обессмысливанием слов.

В 1927 году, после введения цензуры СМИ и литературы, советская публичная речь заметно поскучнела и обесцветилась, однако она окончательно сложилась к Большому Репрессансу, когда каждый публично говорящий стал заботиться более всего о своей личной безопасности. Основной особенностью советской публичной речи стала её штампованность: «встреча прошла в дружественной обстановке», «всё прогрессивное человечество», «вспашка зяби под озимые» и другие иероглифы безмыслия.

Российской публичной речи всего 17 лет, но она уже полностью вызрела и потому теперь можно проводить её семантический анализ.

Тюремный жаргон как символ народности власти

Сначала на фене заговорил один человек — и сразу приобрёл любовь и доверие народа: «свой пацан». «настоящий пахан». Он стал внятен и понятен. Никто и не думал, что он может говорить на нормальном языке, а он, как выяснилось, не бравирует — просто не может, не знает, что такое приличия. И тем он стал ещё ближе и любимее — народ ведь тоже говорить прилично не обучен.

За ним на фене заговорили все: министры и политические деятели, депутаты и делегаты, губернаторы и мэры, дипломаты и журналисты, дикторы и учителя в школах: дозволено! Наконец-то дозволено говорить прямо и так, как думаешь: матом и полуматом, такое у нас, стало быть, мышление масс.

Тюремный жаргон как признак силы

Когда Христос говорил истины, фарисеи удивлялись: откуда у него на то полномочия? Когда Путин, Лавров, Жириновский, Рогозин и иже с ними доктора наук переходят на феню и откровенный мат, они чувствуют необыкновенный прилив силы: им дано, им разрешено говорить ТАК и такое, прямом текстом и громким голосом. И действительно становится страшновато: с такими мозгами да с атомной бомбой наперевес.

Вот чему, оказывается, у нас в школе учат.

Тюремный жаргон как средство устрашения

Феня обладает необыкновенной экспрессией и энергетикой, особенно, если она контрастна ситуации: идут переговоры на высшем уровне и, стало быть, с соблюдением этикета дипломатической речи, построенной на тончайших смысловых нюансов, и вдруг в это батистовое кружево врывается грязная дерюга лагерного мата — именно так был запуган и деморализован Саркози, напрочь и навсегда. Он перестал быть джентльменом, даже в собственных глазах. Он понял, что живёт вовсе не в мире политеса, а находится в одной камере с насильником и паханом. Шик хамства — высший шик российской публичности: в лицо, наотмашь и ничего не стесняясь, тем более, что ты вообще — женщина и пресс-спикер дипломатического ведомства ядерной державы.

Шутки как оскал

Улыбка присуща только людям и дельфинам, всё остальное зверьё умеет только смеяться. Смех произошёл от звериного оскала устрашения. Так скалятся многие приматы: павианы, гамадрилы и им подобные. Шутки, исходящие от Путина, Захаровой и им подобных — оскал, пугающий и запугивающий. В улыбке много от стыда и застенчивости, от извинений. Солдафонские шутки наших дипломатов и генералов призваны пугать и отпугивать.

Ложь, наглая ложь и клевета

Чей очевидней и нелепей ложь, тем она эффектней: «НКО получили миллиард долларов» — попробуй опровергнуть! «У Ходорковского руки по локоть в крови» — а ты докажи обратное!

Если ложь и клевета, переваливаясь через край, становится невыносимой, следует опровержение и уточнение: «соврамши» звучит на весь свет или на 140 миллионов своих, а опровержение и извинения — шепотком и на ушко: «ну, мы ведь, типа, извинились»

Завиральность как бесстрашие

Завиральность Хлестакова шла от выпитого и непопадания в ситуацию, нынешняя завиральность — только от непопадания. Мистера Хиггинса рядом нет, да и не было никогда рядом — цветочница Элиза Дулиттл может нести на прополую любую чушь, залетевшую в её взбалмошную голову. И приличные люди, опешив, примолкают и отходят в сторонку, подальше. На публичной сцене — только цветочницы со своим «тридцать тысяч одних курьеров!»

Отсутствие рефлексии как вызов и оборона

Беспамятство сказанного вчера или только что или год назад идёт от радикального запрета на рефлексию.

Кто помнит «ПЛАН ПУТИНА» и его содержание? А ведь на Новом Арбате это было выведено буквами размером с дом. А ведь это было единственное обещанное всего лишь на прошлых выборах, при вхождении в третий срок, который не кончился.

Кто помнит «СТРАТЕГИЮ 2020» и что там нам понаобещано? А ведь из обещанного не выполнено и не будет выполнено ничего.

Однако отсутствие рефлексии — не только оборонительная риторика. Это ещё и вызов, прежде всего памяти и совести. Воинствующие беспамятство и бессовестность стали нормой журналистики. Это позволяет утверждать нечто противоположное сказанному вчера — на голубом глазу и даже не моргнув им.

И это же позволяет пользоваться двойными стандартными, тройными смыслами и четвертными моралями.

Когда всё это кончится? — а вы знаете, никогда. Даже, если в публичном пространстве появятся приличные люди, выпущенное когда-то просто уйдёт в тину, затаится, чтобы вновь всплыть при удобном случае, ведь это так удобно и сладко быть негодяем.

Образ жизни

как мы умели некрасиво жить!
какие мастера несчастья бытового!
кому-то нервы драть и на луну повыть,
и наступать на грабли: вновь и снова

как скверно мы любили наших баб,
как скверно бабы мужиков любили,
чуть подставляясь под исканье лап,
и в потной страсти в одеяло выли

мы из долгов не вылезали прочь,
и рвали жилы за гроши и даром,
и наше время было — только ночь:
ночь озарений, действий и пожаров

мы неумело жили для других,
не зная их, но веря в чьё-то счастье,
и был над нами кнут начальства лих,
и вся-то наша жизнь — лишь хмурое ненастье

Мысли врассыпную

Индустриальное общество ориентировано на продукт, постиндустриальное — на результат, коммуникативное/герменевтическое — на процесс.

Горацио: есть вещи поважнее, чем Лубянка (У. Шекспир «Гамлет», зачёркнуто автором).

Чтоб такую собачью погоду в Москве сотворить, одного Собянина мало — тут без Путина явно не обошлось.

Нарушение существующих норм нормально, если устанавливаются новые, но бармалейство — если нарушаются ради нарушения.

Человек становящийся — human huming. Он же — человек, приобретающий образование, очеловечивающийся.

Сегодняшние студенты доживут до конца века, когда бессмертие станет доступно, но кому охота быть вечным стариком? Их дети будут раздираемы между жаждой бессмертия и родительским альтруизмом, а дети их детей будут воспринимать бессмертие как норму.

Мы всё ищем ресурсы для туризма, а антиресурсы для него, как внутреннего, так и международного, на поверхности: не умеем вкусно готовить в общепите, негостеприимны, грязнули, не умеем соблюдать нормы. Скоро не только к нам никто не поедет, но и мы сами не будем ездить к себе, разве что молодёжная шантрапа и пенсионерские нищеброды.

Нигде не ощущается приближение смерти так остро, как в цветочных магазинах: зашёл и как попал на собственные похороны.

В России почти повсеместно существуют туалеты для инвалидов и практически все они наглухо заперты — удивительная страна.

У нас распространено мнение, что рынок — это, когда много денег и все продажны, но это — очевидные характеристики рабства.

Наша поп-эстрада очень напоминает патолого-анатомическое отделение своей наготой и смердящей мертвечиной.

Когда у России кончатся нефть и газ или когда они будут никому не нужны (интересно, что произойдет первым?), экономика рухнет, но от этого ничего хорошего, даже арабам, не будет: сытые и обеспеченные россияне, конечно, хамы, но безопасны. Они опасны, когда голодны и нищи: читай Достоевского и Рунет.

Когда-нибудь, когда меня не будет, на принтере в формате 6D будут печатать свежие помидоры, без нитратов и прочей химии, ароматом и вкусом совершенно настоящие, а в формате 7D ещё и порежут, и посолят, и положат на тарелочку рядом с запотевшей сорокаградусной.

Чем больше слов в минуту, тем меньше мыслей в ту же минуту.

Если женщина не может взять красотой или фигурой, она берет глупостью.

Признание

простыми словами,
такими простыми словами
я думаю и живу,
я мыслю — почти наяву:
летаю, но с вами, да, с вами

короткие дни,
такие короткие дни
настали с моими годами,
текущими к пропасти сами
сквозь тихие тёплые сны

цветные мечты,
такие цветные мечты
о том, что когда-то приснилось,
несбыточное, но явилось —
наверно, пришедшая ты

Цвета времён и народов

Мир, времена и страны, слава Богу, не монохромны, они пестры и красочны, радужны, но мне кажется, что каждое время имеет свою хроматическую доминанту, как и каждое место (любая страна — место, и крошечная Гамбия и безобразно огромная Россия).

Более того, каждый из нас видит эти доминанты по-своему: 2на вкус и цвет товарища нет». Эту игру я придумал только что и приглашаю вас сделать в ней свой ход.

Сотворение мира

3 И сказал Бог: да будет свет. И стал свет.
4 И увидел Бог свет, что он хорош, и отделил Бог свет от тьмы.
5 И назвал Бог свет днём, а тьму ночью. И был вечер, и было утро: день один.
(Бытие. Кн.1)

Это — самая острая кульминация Сотворения мира, самое яркое и запоминающееся. Ещё нет цветов — и вот они появляются из никакого по цвету месива и хаоса: черный и золотой. В христианской традиции свет — золотого цвета. И до сих пор контраст черного и золотого считается самым красивым, самым благородным, самым богатым. Из него потом произрастут все остальные цвета.

Потоп

Всё серое — и вода, и небо, и исчезающий берег, покидаемая Яффа. Ной с женой и детьми, и все скоты, и все вообще отправляющиеся в дальнее и далёкое путешествие с щемящей тоской смотрят на тонущие скалы, и глаза коровы влажны от слёз. Плачут все, даже рыбы в море — и их глаза влажны. А дождь всё льёт и льёт, серый, скучный, непрерывный и монотонный. И эта печальная гармония плачущих существ и неба говорит нам, зрителям: а так ли уж нужна нам эта гармония? Не лучше ли быть контрастными друг другу и небесам?

Исход

Тёмно-пепельный цвет Синайской пустыни, в которую вошли люди сквозь расступившееся море. Лабиринт мелкогорья. Унылые и утомляющие краски. По сути, они крутятся на месте, запутавшись в синайской паутине, а тут ещё Моисей куда-то исчез. Пепел мягок и пуст, надежды вытесняются отчаянием, оно сжимает сердца: «всё кончено, мы неминуемо погибнем».

Ранняя антика

Одинокий, последний пеласг сидит на берегу неистово синего моря, которому ещё предстоит назваться Эгейским. Пеласг означает «человек моря» — у него такие же синие глаза, как глубины прозрачного моря. Он сидит у самого прибоя и считает накатывающиеся волны: «раз, раз, раз…», он надеется, что это будет бесконечно, но счёт конечен — смертью последнего пеласга. А волны будут накатывать уже совсем другим людям: ахейцам, эллинам, грекам, а теперь ещё и нам, понаехавшим сюда отогреться и отлежаться у самого синего моря.

Италия

Зелёная страна, вечно зелёная, вечно беспечная, вечно спокойная, вечно тёплая, потому что под внешней зеленью её поверхности лежат тёплые жёлто-коричневые краски: сиена жжёная, терракота, каррарский мрамор, туфы Везувия, Этны, Стромболи, Волкано. И это сочетание зелени и жёлто-красно-коричневых цветов, которыми окрашены города и замки, поселения и вина, скалы и пляжи, говорят о красоте сиювечного, о нашей сиюминутной привязанности к вечному, возрождающемуся и неутихающему.

Китай

Загадочный тысячелетиями своей жизни Китай — мандариновая, апельсиновая страна (Apfelsine — «яблоко из Китая», так немцы назвали апельсин), стана нежно-рыжих тонов. Это — румянец на щеках Конфуция и Лао-цзы, на щеках китайских девушек и младенцев. Это — цвет плодов, в отличие от Японии, потому что

Япония

это цветущие сады: сакуры, вишни, сливы, цвет от розового до кисельно-муссового. Страна только восходящего солнца и никогда — заходящего, в оперении легких розовых островов, начертанных легчайшими и осторожными мазками кисти, чтоб не спугнуть розовых рыб и слегка фиолетовых мотыльков.

Великое переселение народов

Готы увидели на другом, низком берегу Дона огни костров во всю ширь горизонта, поняли, что им не одолеть этой силы, поднялись и тронулись в путь.

И так и шли, до самого океана, гонимые гуннами, сидящими на их плечах. А гуннов гнали их кони — от гари сгоревших костров, селений и нив, навстречу свежим и сочным травам.

И эти волны костров и пожаров и есть огненный цвет 5-го века новой эры, после которых осталась чёрная гарь и пыль Тёмных Веков. На этой бесплодной и остывшей гари взошёл зелёный ислам, жадный до жизни и неистовый в утончённых наслаждениях, неизбывно юный, горячий, необузданный, как и полагается быть степи и лесу на гарях.

Россия

Многолика, но монотонна. Она — цвета суглинков и глин, грязных тонов испачканного исподнего и мучительных родов. Она вечно рожает: гениев, злодеев, бунты и революции, с потом и грязью из неё выдавливаются блистательные сокровища и затейливые дворцы царей, генсеков и президентов, их челяди и опричнины, а материал, матерясь и чертыхаясь, покорно смешивается с глиной и дерьмом.

Доколумбова Америка

Мы никогда этого не узнаем: какого цвета была доколумбова Америка? Сибонеи на Кубе — уничтожены, навахо в Калифорнии — уничтожены, майя, тольтеки и ацтеки в Мексике — уничтожены, чиму и инки Южной Америки — уничтожены. Жалкие остатки индейцев потонули в беспамятстве.

Но мне мнится — эта огромная страна была красноватой — от индейцев и смеси с землёй их крови.

Арктика

Только кажется белой, это лишь поначалу, а потом познаешь и понимаешь — она голубая: голубые торосы, голубые сполохи, голубые озёра, голубенькое и очень низкое небо, до которого можно дотянуться рукой и развести в стороны плоские облачка.

Будущее

И не голубое и не розовое. Оно — ядовитых кроваво-фиолетовых тонов, какие появляются в самом начале ядерного взрыва, когда начинает подниматься зловещий гриб с фиолетовым подом.

Московская воскресная жара

московская воскресная жара:
ни ветра, ни души, застыли даже мухи,
амперы в проводах, а в Интернете слухи,
в колясках спит надёжно детвора

московская воскресная жара:
для девочек отличная причина
открыть коленки, плечи, грудь и спины
и так гулять — с утра и до утра

московская воскресная жара:
от воблы шелуха и в пенном пиве губы,
чем медленней глотки, тем шутки стали грубы,
и опьянение — ни два-ни полтора

московская воскресная жара:
а завтра, удавись, но снова надо в пекло,
а завтра угорать опять в поту, до пепла —
скорей бы возвращалось к нам вчера

Нансеновский паспорт

Не знаю, надо ли теперь оформлять ПМЖ, но даже, если надо, я не стал бы этого делать, а просто — уехал бы по обыкновенному загранпаспорту и не вернулся бы, из упрямства не стал бы оформлять.

А ведь я уезжал в Америку на ПМЖ в 1995 году, в уже вполне вегетарианские времена, без проклятий в хвост и в гриву, при скромных, но деньгах, где-то почти тридцать тысяч вполне легальных долларов, правда, в жуткой волоките: полгода я мотался на Покровке в ОВИР каждую неделю, слушал какой-то нелепый бред про допуск к сов. секретным документам, а потому всё-таки выяснилось, что у них на Лубянке рухнула электронная картотека и они обрабатывали меня вручную, наощупь.

В советские времена отъезд за границу сопровождался партийными обсуждениями, разрешениями, наставлениями, а отъезд на ПМЖ, то есть эмиграция — жутким улюлюканием и взаимными оскорблениями. Помню, например, как уезжал Додик Бродский неоднократный чемпион СССР по настольному теннису. Провожающих было двое: Гена Аверин и я: «Всех посылаю на… (понятно, на что), а с вами вот сейчас выпью на прощанье, жаль, что вы не евреи, а то бы прислал приглашение». Да, мне довелось провожать десятки людей — в Америку, в Израиль, в Германию, так много, что сам в конце концов уехал, и всегда это была горечь, обида — с одной стороны, оскорбления и несправедливость — с другой.

У Шолом-Алейхема красочно описано, как бежали из России евреи: контрабандой, нелегально, с перинами и подушками, полными клопов: Россия во все времена цепко держала всех, особенно тех, кто ей был не нужен и ненавидим или презираем ею. Такая удивительная страна.

И еще более удивительное государство. Это — не репрессивное государство, это вам не Третий Рейх. Россия, начиная с 1917 года, то есть уже целый век, — террористическое государство, главный интерес которого: запугивание своих подчинённых, которые, с точки зрения государства, даже не граждане, а так, мусор с пола. Отсюда его непредсказуемость, таинственность, глухая закрытость информации. Отсюда и отношение к паспортам (по советским и российским законам паспорт принадлежит не гражданам, а является собственностью государства) и к носителям этих паспортов.

Но так, оказывается, было не всегда.

Знаменитый полярный исследователь норвежец Фритьоф Нансен в 1922 году был избран комиссаром по делам беженцев Лиги Наций и разработал для апатридов, людей без гражданства, паспорт, заменявший этим несчастным обычные паспорта. За этот паспорт как выдающуюся гуманитарную идею он получил в том же году Нобелевскую премию мира. В 1938 году такую же премию получил международный офис Нансена по делам беженцев. Сами паспорта были бесплатными, но требовалось купить 5-франковую марку с портретом Нансена и вклеить её в паспорт. На эти скромнейшие деньги существовал особый фонд помощи эмигрантам.

Изначально эти паспорта получали только бегущие из советской России. Среди них было много людей уже бывших знаменитыми или ставших такими в эмиграции: Иван Бунин, Владимир Жаботинский, Владимир Набоков, Анна Павлова, Сергей Рахманинов, Илья Репин, Зинаида Серебрякова, Игорь Стравинский, Тамара Туманова и большинство несчастных философов, отправленных из СССР двумя пароходами. Гнали или отпускали также ученых, инженеров, профессуру: авиаконструкторов Сикорского и Северского, изобретателя телевизора Зворыкина, математика Стратонова, декана физмата МГУ — большевики панически не понимали и откровенно боялись их, считали ненужными и потенциально опасными. Опомнились, только когда возникла необходимость иметь свою науку, инженерию и образование.

Конечно, чтобы получить этот паспорт, надо было хоть что-то значить, но при этом не быть реальной или потенциальной жертвой Лубянки, поэтому получить его удавалось очень немногим. Положа руку на сердце, признаю и понимаю — мне бы его не дали: скорее посадили бы или расстреляли, чем выпустили бы — по моей не вредности для советской власти, а просто обывательской незаметности.

Надо сказать, что всего таких паспортов было выдано за 30 лет существования 450 тысяч, гораздо меньше, чем был реальный спрос на них — особенно во Вторую мировую. Скольких евреев он бы мог спасти! А заодно — поляков, немцев, цыган, прибалтов, испанцев, югославов и многих других.

Более всех повезло армянам, бежавшим после турецкой резни: 320 тысяч армян, воспользовавшись этими паспортами, бежали и в Европу, и в Америку, и в Латинскую Америку, куда глаза глядят, в 52 страны мира, где этот документ признавался.

Сейчас, когда поток беженцев в Европу принял более или менее устойчивый характер, так нужен мужественный гуманист масштаба Нансена, так нужна спасительная для этих жертв идея, подобная Нансенову паспорту.

Мемориальная доска в Осло
Мемориальная доска в Осло
С благодарностью к великому человеку
С благодарностью к великому человеку
Продолжение
Print Friendly, PDF & Email

9 комментариев для “Александр Левинтов: Лето 17-го. Продолжение

  1. Разъяснение о том, как покинул Россию Жаботинский, можно найти даже по ссылке, которую приводит сам автор статьи, там в разделе Первая Мировая Война написано:
    «С началом Первой мировой войны — разъездной корреспондент газеты «Русские ведомости» «в районе Западного фронта». По вступлении в войну Турции выдвигает идею создания еврейской военной силы и участия евреев как стороны в мировой войне. До сих пор сионисты старались придерживаться нейтралитета; Жаботинский выдвинул идею, что сионистам следует однозначно принять сторону Антанты и сформировать в составе её сил еврейскую армию, которая бы приняла участие в освобождении Палестины и затем стала костяком организации там еврейского государства. Находясь в Египте, совместно с Иосифом Трумпельдором сформировал Еврейский легион в составе британской армии. Эти события Жаботинский впоследствии описал в книге «Слово о полку» (1928 год). Отрицательно относился к активному участию евреев в Февральской и Октябрьской революции».
    но автор видимо эти сведения игнорировал, поскольку «бежал из России», да еще между Буниным и Набоковым выглядит более эффектно.

    1. Эмоционально, Многословно. Но не по теме. Речь не об авторе, а о Жаботинском. Нужно просто аккуратно обращаться с фактами, и проверять собственные ссылки в статье, без пафоса и без «если бы».

      1. Мой второй комментарий был послан как Reply .С.Л. Если у С.Л. есть желание продоложать переписку со мной, прошу пожаловать в Гостевую.

  2. Интересно бы было получить разъснение, как, куда и когда Владимир Жабатинский бежал из советской России.
    Во время 1МВ он воевал в Еврейском Легионе британской армии, участвуя в освобождении Палестины от турок и остался в Палестине, пока не был выслан англичанами.

  3. уважаемые коллеги. Спасибо и вам за тёплые и искренние слова.

  4. Игорь Ю.
    — 2017-09-23 09:54:51(293)

    Постоянная колонка А. Левинтова настолько хороша и настолько привычна, что вызывает всё меньше отзывов. В самом деле, вроде бы уже все высказались. И не раз. Не думаю, что это справедливо по отношению к автору. Не поленюсь еще раз сказать — спасибо.
    =====================
    Это очень верно. Я надеюсь, Александр знает, как многие на Портале высоко ценят его публикации. Они побуждают размышлять, вспоминать, иной раз переоценивать былое и привычное. Но выкладывать размышления и воспоминания дело нелегкое. Так что облегчу себе задачу и просто повторю за Игорем: Спасибо.

  5. 1) ««вспашка зяби под озимые»»
    ——-
    Прошу прощения, зябь (под зиму) пашется под будущие яровые. Сеять будут весной.
    2) К числу создателей нынешнего полит. фона в России я бы добавил собирательную Феклушу из «Грозы» Островского. Она хоть парт. школы не кончала, но знала, что польстить кухонным слушателям можно и нужно, выставив в дурном свете жителей других стран, например с пёсьими головами. Резко повышается самоуважение слушателей, а Феклуше в тарелку подкладывают кусок получше.

  6. Постоянная колонка А. Левинтова настолько хороша и настолько привычна, что вызывает всё меньше отзывов. В самом деле, вроде бы уже все высказались. И не раз. Не думаю, что это справедливо по отношению к автору. Не поленюсь еще раз сказать — спасибо.

    1. Игорь Ю.
      23 сентября 2017 at 5:01

      Постоянная колонка А. Левинтова настолько хороша и настолько привычна, что вызывает всё меньше отзывов…. Не поленюсь еще раз сказать — спасибо.
      —————————————————————————————————
      К хорошему быстро привыкаешь, кажется — так и должно быть.
      Как всегда у А.Левинтова: интересно, познавательно, замечательны и проза, и стихи, и грусть существования, и радость нового видения уже давно знакомого… уже и «спасибом» трудно ответить, настолько все выходит из привычных рамок.

Добавить комментарий для Сильвия Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.