Александр Левинтов: Лето 17-го. Продолжение

Loading

За ужином ко мне подсел какой-то писатель в косоворотке: «Спасибо, вот настоящий русачок! Вот как должен поступать и говорить настоящий коммунист! Вот настоящий русский писатель!» — «Да я не писатель, — прервал я эту выспренность. — Я — географ, к тому же беспартийный и даже еврей». Памятник немедленно отсел.

Лето 17-го

Заметки

Александр Левинтов

Продолжение. Начало

Бортовуха в новую жизнь

Это произошло 1 июня 1957 года.

К нашему бараку на 1-ой Прядильной подкатил газик-полуторка, и началась погрузка нашего скарба на его борт. Мы были первыми в нашем бараке, кто получил новое жильё: для большинства обитателей нашего двухподъездного, двухэтажного, восьмиквартирного барака это было внове, да и для жителей других довоенных бараков и «дворцов», выстроенных пленными немцами, а именно этим и заполнено было наше Измайлово на 90%, также необычно. Мы казались всем не первыми, а единственными. И нам, наверно, многие завидовали.

Жильё же мы получили, поскольку отец как демобилизованный офицер имел право на внеочередное улучшение жилищных условий. То, что он — участник войны (тогда понятия «ветеран войны» ещё не было, а инвалидов войны уже почти всех истребили в специально для того созданных лагерях ГУЛАГа), отец пяти детей, коммунист и директор небольшого завода, в расчет не принималось, но учитывалось: если бы он, к примеру, был пьяницей и имел приводы в милицию, ждали бы мы своей очереди, как все другие, а, скорей всего, и из очереди бы выкинули — это у нас запросто делалось аж да самого окончания советской власти, до начала 90-х.

Барачная жизнь постепенно улучшалась сама по себе: в дома провели газ, а с ним исчезли керосиновая лавка, примусы и керогазы, появилось паровое отопление, а с ним исчезли сараи с углём и дровами. На 6-ой Парковой открыли баню и уже не надо было ездить на Соколинку и Большую Семёновскую. Появились булочные самообслуживания и исчезли хлеборезки. Стали появляться телевизоры: КВН и более древние модели (у нас, например, появился Т-1 «Ленинград» с экраном в размер коробка хозяйственных спичек или даже меньше).

Это была суббота, обычный рабочий день — совсем недавно ввели 48-часовую рабочую неделю и ещё не сократили этот день на два рабочих часа. Грузовик дал завод, директором которого был отец, зрителей собралось много — как ни странно, но домохозяек тогда было гораздо больше, чем сейчас, правда, пенсионеров было очень мало, но зато в избытке — детей, и они ещё не разъехались по пионерлагерям, деревням и дачам.

Мы погрузили наше барахло, оставлять соседям практически нечего было, да они особо на это и не рассчитывали. Кому-то, наверняка, досталась наша 19-тиметровка, самая большая комната в нашей трёхкомнатной коммуналке. До нового дома было рукой подать — чуть более километра, так что мы добежали чуть не вровень с машиной, которой всё-таки надо было давать сильного крюка и кругаля.

И вот мы в новом, серого кирпича, аж пятиэтажном доме. Трёхкомнатная угловая квартира на втором этаже. Наших — две комнаты, в третью, 20-тиметровку, соседи заехали спустя несколько дней: семейная пара с двумя детьми, Борисом, младше меня на год, и Леной, ровесницей моей младшей сестры. А нас — семеро: бабушку увезли к папиной сестре, но прописана она была у нас. Метров это не добавляло, и без того нам дали вдвое больше того, что имелось в бараке, аж 37 метров жилой площади, но коммунальные расходы за бабушку остались за нами.

Дальняя 17-метровая комната стала нашей, детской: на одной полутораспальной кровати спали мы, братья, на другой — старшие сёстры, младшая сестрёнка спала в большой комнате с родителями. В нашей комнате ещё был письменный стол, трёхстворчатый гардероб с большим, в рост, зеркалом внутри, и стулья, в родительской — диван-кровать, детская кровать, круглый раздвижной обеденный стол, книжный шкаф, книжная этажерка, тумбочка с телевизором и двухламповый торшер, а вместо абажура — трёхрожковая люстра. Почти вся мебель — новая. Совсем как в кино о советской жизни. Потом появится гордость всей семьи — книжный стеллаж.

Кухня просто огромная, метров 11-12, и всего на две хозяйки. Ну, туалет в принципе точно такой же, как в бараке, зато — ванная с настоящей ванной, раковиной, краном, поворачивающимся и в ванну, и в раковину, и с газовой колонкой, дающей горячую воду сюда и на кухню.

Длиннющий коридор, над которым антресоль, правда, всего с одним входом со стороны кухни.

Шикарная прихожая, метров 5 или 6, никак не меньше, глубокий чулан, а над ним ещё одна антресоль, соседская.

Мы радостно и счастливо смотрим в будущее: этим летом в Москве пройдёт VII-ой фестиваль молодёжи и студентов, куда мы всей своей барачной ватагой будем ездить, собирая совершенно бессмысленные автографы участников, обменивая значки и монеты. Потом это перерастет в коллекционирование и интенсивный обмен значками, монетами, марками и бонами на коллекционном рынке на Кузнецком мосту.

После фестиваля мы той же ватагой ездим на 11-ом трамвае на ВДНХ ближе к вечеру и закрытию обтрясать яблони в Мичуринском саду и вылавливать из бассейнов с осетрами и фонтанов бросаемые туда зачем-то монетки.

Во дворе нашего дома — котлован для следующего дома, котлован заполнен водой, и мы катаемся по нему на секциях деревянных заборов, отталкиваясь от дна и стенок дрынами и слегами, исследуем подвал и чердак — уже с пацанами нашего дома. Дальше идет строительная дорога, которая через несколько лет станет Сиреневым бульваром, а за ней — поле: слева — угодья колхоза «Красная гряда» в Калошине, здесь мы воруем чахлую морковку («доброму вору всё в пору»), прямо перед нами — аэродром «Сталинец», бывший дублёр аэродрома полярной авиации на Чкаловской, отданный ДОСААФу. Здесь часто в воздухе весят разноцветные парашюты и тарахтят бипланы А-2. Справа — сады совхоза имени 1 мая с невыразительными яблоками («доброму вору и это в пору»), а на горизонте — одинокое Щёлковское шоссе, по которому раз в час пробегает автобус №516 и какой-нибудь шальной грузовичок.

Я собираю в поле здоровые пуки полевых цветов — маме. Цветы быстро вянут и их приходится менять.

Мы все полны мечтаний и ожиданий от предстоящей — доброй, спокойной и счастливой жизни. Как же.

Но здесь я прожил восемь лет своего становления, здесь кончилось многое и многое началось, от чего щемит сердце, когда проезжаю это место.

Лёха-Тимоха

— Вы на что меня толкаете?! — разорялся на всю бухгалтерию Лёха-Тимоха из техотдела. Месяц он провалялся в Склифе после перебора с «солнцедаром». Лечащий врач был неумолим и вместо «пищевой токсикоз» в строке «диагноз» поставил «алкогольный токсикоз», а это значит — белый, а не синий бюллетень, который оправдывает невыход на работу, но не оплачивается.

Это также значит: лишение звания ударника комтруда (отпуск в нелетнее время), выговор с занесением в трудовую книжку, общее презрение и насмешки, склонение по всем падежам на всех собраниях в течение нескольких месяцев.

А тут ещё бухгалтерия.

Они посчитали какие-то остатки и выписали по ним в аванс 3.62, копейка в копеечку. Самое же обидное было то, что эта цена осталась только по ту сторону мифологии: страна жила в ритме «Пшеничной» и «Сибирской» по 8 и 10 рублей всё за ту же поллитровку.

Весть о Лёхином послесклифовском доходе мгновенно облетела весть трудовой коллектив и даже докатилась до филиалов, где у Лёхи-Тимохи были кореша и корешата, что-что, а радиосвязь у нас работает надёжно.

Помимо очевидных насмешек были и сочувственные реплики, но далее предложения себя в соучастники пропития этой суммы не прошёл никто.

Лёха курил уже третью сигарету на подоконнике между своим и вторым этажом, его отдел всегда только тут курит. Как жить-то до получки две недели? — в долг ему никто не даст — ему и раньше-то не особенно давали, на кассу взаимопомощи даже и не думай рассчитывать, продать решительно нечего, все друзья на подсосе, без не то чтобы лишней — без никакой копейки, в «Моспогрузе» сейчас не сезон, они только в июне начнут разворачиваться, а за окном начало февраля, пятое число, жить на что? и сигареты кончаются, и проездной уже кончился… другие, он знал, в таких экстренных случаях ехали в Боткинскую сдавать кровь: по 6 рублей за 100 грамм, это 24 рубля за один присест плюс приличный обед и два законных отгула, но этот путь для него был заказан: в детстве отболел желтухой, а это — шлагбаум на всю оставшуюся жизнь.

Лучшее время своей жизни Лёха-Тимоха провёл в утробе своей матери и потому, наверно, любимой его присказкой было «ой, мама, роди меня обратно», но выродить она его уже никак не могла, потому что умерла три года тому назад всё от той же желтухи, заработанной в райкоме партии секретарь-машинисткой, вот, где бабам приходилось пить в своё , а чаще чужое удовольствие.

Подошла Маринка, известная всему рабочему коллективу давалка, с ней не спал только тот, кто предпочитает делать это стоя. Она ежегодно выезжала в их ведомственный пионерлагерь и работала в первом отряде пионервожатой, отлавливая новые приключения на свою ненасытную.

— Лёха, слышала, извини, сейчас вернуть не смогу — она была единственным человеком во всей Вселенной, кто должен был Лёхе-Тимохе чирик, должен давно и безнадёжно, — хочешь? поедем сегодня ко мне, у меня в морозилке полпачки креветок осталось

— А поехали, Мариш, давно ведь мы с тобой не это дело, у меня курево кончается, отсыпешь немного?

Всё-таки Маринка его понимала и была, по сути, отличным парнем, когда приспичит.

До конца рабочего он как-то прокантовался. Маринка жила у чёрта на рогах. Он сначала думал купить пару пива и на том успокоиться, но у метро в двух магазинах пива не было, у неё в этом чёртовом Люблино, пришлось пилить ещё куда-то, поэтому он взял десять — на все имеющиеся.

Он весь день ни черта не ел, да и в больнице желудок от этих каш, что прилипают к потолку вместе с тарелкой, сжался — с десяти бутылок на двоих он отвлёкся от жизни и Маринки вместе с ней, проснулся лишь жалким утром — почти опаздывая на работу.

Как-то мимо него прошли важные события — в этот день были назначены перевыборы всех, разгул демократии. Никто не знал, что это такое, чем кончится и к чему ведёт, но общее собрание в огромном актовом зале шло непривычно бурно: клеймили и директорат, и партбюро, и отдел кадров, и столовку, и даже первый отдел. Проехались, безнаказанно и потому по-хамски, почти по всем начальникам и руководителям.

И только после этого полоскания приступили к процедуре.

Начались выдвижения.

На пост директора выдвинулся зам по экономике и начальник отдела связи — победил зам.

Потом пошли выдвижения вниз по иерархии.

Когда дела дошло до главного инженера, а до него дело дошло довольно быстро, кто-то брякнул:

— Предлагаю Тимофеева!

Зал грохнул.

Но при голосовании Лёха-Тимоха неожиданно для себя и всех остальных победил с огромным отрывом. Пока ещё действующий главный инженер грохнул дверью:

— Балаган устроили!

* * *

Сегодня Алексей Петрович Тимофеев, верой-правдой отсидев два срока в Думе и три — в губернаторах хлебного на валюту края, вошёл в ближайшую обойму, растолкав таких же, как он, Лёх-Тимох.

Завербованный

В Москве его оставили по распределению исключительно благодаря своевременному браку на москвичке — естественно, по любви, по бешеной любви, её к нему.

Одна незадача: в первый же полевой сезон, растянувшийся месяца на три, жена, успевшая привыкнуть к регулярному сексу, сошлась с его другом, сошлась настолько, что они написали ему одно общее, очень благородное и честное, письмо, в котором описали чувства, овладевшие ими.

Оно как бы и к чёрту эту сучку, однако где-то надо жить, эпоха общаги кончилась, а после развода теряется и московская прописка, при зарплате в 105 рублей снимать жильё, даже самое низкопробное, накладно.

Друзья, конечно, сочувствовали, но это сочувствие в метры и штамп о прописке не желало конвертировать, хоть тресни.

Спасение всегда приходит оттуда, откуда и не ждёшь. Из глубокой задумчивости его вывел начальник Первого отдела. Разговор состоялся в кабинете этого начальника, без свидетелей, но под магнитофонную запись, включённую нарочито небрежно, почти в открытую:

— знаю, что случилось, моя бы воля, утопил бы в сортире эту тварь, что думаешь делать?

— Ума не приложу. Хоть в петлю.

— В петлю — зря. Ты нам живой нужен — шучу. Вот какое есть предложение: есть у меня приятель, председатель ЖСК в Бескудниково…

— У меня денег на кооператив нет.

— А родители?

— Оба — учителя, и ещё два брата, школьники.

— Понятно. А друзья?

— Такие же нищеброды, с маленькими детьми.

— Но сколько-то сможешь собрать?

— А сколько надо?

— Я думаю, тысячи полторы. А продать нет ничего?

— Труп в анатомический театр. Ну, если напрячься, полтысячи насшибаю.

— Вот, уже что-то… тысячу, пожалуй, я тебе займу, под расписку, конечно,… отдашь, когда сможешь, не горит. Ну, что: прорвёмся?

— Спасибо, конечно, огромное, но…

— Обо всех «но» потом. Звоню председателю?

Телефонный разговор был короче любого анекдота.

В однушку на первом этаже в кооперативе «Маяк» на Бескудниковском бульваре он въехал на следующий день, через две недели внёс полторы тысячи паевого взноса. На новоселье были только двое: начальник Первого отдела и председатель ЖСК. Они подарили двухрожковый торшер, пока единственную мебель. Сидели на полу. Пили водку. Закусывали вареной колбасой и батоном белого, по-спартански.

— Теперь всё путём пойдёт, раз вмазали.

— Само собой. А теперь давай поговорим о разных «но». Ты своих друзей-что тебе в долг дали, хорошо знаешь?

— Как себя,

— Вот и хорошо. Ты о каждом из них подробно напиши, кто чем дышит, чем интересен — да ты не пугайся: это не донос и не анонимка, хотя псевдоним себе возьми, сам придумай. Ты пойми, мы о них и без тебя всё знаем, это всего лишь проверка твоей наблюдательности, способности анализировать. С этими людьми ничего плохого не случится, даю слово офицера. Не те теперь времена.

— А мне важно — встрял председатель, — что ты живёшь на первом этаже и видишь, кто входит и выходит. Всех фиксировать не надо, только необычных, странных, особенно иностранцев, хотя — какие тут у нас могут быть иностранцы? Ну, а вдруг? Ты меня понимаешь?

И так оно само собой покатилось.

Он хотел было устроиться в Моспогруз, разгружать вагоны или ещё что, но начальник Первого отдела включил его в комиссию по инвентаризации и списанию секретных документов ДСП, не бог весть какие деньги, всего тридцатка в месяц, а тут ещё знакомый, тот, что триста дал, куда-то запропастился, прошёл слух, что по загранлинии завербовался — долг отложился на неопределённый срок. А другой, чисто случайно, загремел по элементарной спекуляции — на восемь лет с конфискацией.

Теперь он больше писал на сослуживцев, бытовуху, конечно: кто с кем пьёт и спит, что читают, о чём говорят — за такое не только не сажают, но даже на профсобрании не обсуждают. После каждой праздничной пьянки в отделе — хотя бы пару страниц.

Писал и о командировочных — этих у них всегда было много.

Однажды инспектор Первого отдела, молодая разведёнка Лена, пригласила его к себе на день рождения, где он и познакомился с Мариной. В тот же вечер приехала к нему в Бескудниково.

Боясь промахнуться со второй женой, он пригласил двух своих самых близких приятелей, которым вполне доверял. Один из них, вообще-то слабак по части выпивки, в конце концов уединился в ванной, где долго и безнадёжно проблёвывался, а другого Марина буквально изнасиловала, пока хозяин бегал в магазин за очередной.

— Этот тип приставал ко мне, прогони его, — приказала Марина, показывая на ещё зелёного и пошатывающегося после молений над унитазом.

Второй сразу всё понял и тут же ушёл, навсегда.

Так Марина обрела мужа, полностью освобождённого от друзей, старых привязанностей и привычек. У неё оказался майорский чин, и она многому научила своего мужа. Он, например, мог незаметно переложить в карман закадычного собутыльника свой червонец или паспорт, потом долго искать вместе с жертвой свою пропажу, потом вынимал из кармана изумлённого пропажу: изумлённый потом всю оставшуюся жизнь терзался своей клептоманией, что доставляло истинное наслаждение и удовольствие.

Этот брак продлился года два и закончился ничем: ни детей, ни сбережений, Марина хладнокровно обобрала его до нитки, прежде, чем стать генеральшей.

Между тем и служебная, и теневая карьеры шли своим чередом и довольно успешно.

Он вступил в партию и стал начальником, сначала небольшим, потом — выше, выше, выше, быстро и беспрепятственно.

Что касается теневой, то он уже давно не наблюдал за теми, кто читает «Архипелаг» или смотрит бульдозеристов: он прошёл значительно дальше. Теперь его интересуют сами пишущие тексты, картины, музыку. Мир его увлечений стал богаче и глубже. Наконец, он получил действительно серьёзное поручение: внедриться в среду верующих. Естественно, партбилет никак не мешал ему молиться в храме и даже истово верить: много позже выяснилось, что одно другому не мешает ни на массовом, ни на руководящем уровне.

Здесь он и обрёл свою третью и последнюю жену. Но сначала обрелась тёща. Она и пристроила свою безответную дочь, кроткую и тихую, как жертвенная овца на уразу байрам у татар.

Овца нарожала ему детей, на пятикомнатную квартиру в престижном микрорайоне, в новостройке улучшенной планировки.

До собственных похорон он не дожил совсем немного, буквально несколько дней. Его отпевали и некролог разместили в партийной газете: «смерть вырвала из наших рядов… прошёл славный путь … молодые поколения будут долго помнить…»

Моя партийная карьера

Моя партийная карьера длилась всего три года.

Ноябрь 1987 года, Тында

Шли выборы начальника штаба ЦК ВЛКСМ на БАМе. Одновременно, в теле этих выборов шла первая и последняя общественно-научная экспертиза «Генсхемы социального и экономического развития зоны БАМ на период до 2000 года», разработанной под эгидой Госплана СССР пятьюдесятью министерствами и ведомствами.

Я возглавлял эту самую экспертизу. Не поленился: тщательно изучил этот документ, а также материалы 25 научных сессий по зоне БАМа, возглавляемых бессменно академиком Аганбегяном. Кроме того, я проехал в июле того же года , делая довольно частые остановки и рывки в стороны, почти весь БАМ, от Комсомольска на Амуре до Северобайкальска и вёл тщательный дневник наблюдений, размышлений, разговоров, встреч, документов и материалов.

К борьбе с Генсхемой и её авторами я эпатажно экипировался: розовая сорочка, темно-красная бабочка, телогрейка-безрукавка, купленная в Тынде же, столице БАМа, за три рубля. К телогрейке нашил белый тряпичный номерок из фабрики-прачечной — вызывающий образ учёного зэка.

Мы жили в недостроенной, с неподключенными коммуникациями, но сданной в эксплуатацию общаге с текущими масляной краской стенами, а представители Госплана, министерств, ГлавБАМстроя и БАМ ж.д. — в загородной партийной вилле со всеми удобствами.

Основные недостатки, на которые мы напирали, заключались в:

— одноразовости социо-культурной инфраструктуры, рассчитанной только на одно поколение: ни техникумов, ни вузов или хотя бы их филиалов Генсхемой не предусматривалось;

— сильнейшим отставанием жилищного строительства от промышленного и транспортного, в результате чего многие строители БАМа жили в балках и других квазижилых строениях и помещениях годами, а иногда и более того;

-сильнейшим отставанием строительства зданий торговли и быта от жилищного строительства;

— плохой изученностью трассы, в результате чего некоторые города приходилось строить по нескольку раз, на новых местах;

— варварским отношением к природе и антиэкологичностью всего проекта БАМ;

— и ещё порядка пятидесяти пунктов, с указанием соответствующих строк, диаграмм и графиков Генсхемы.

Классовая ненависть к нам нарастала и однажды вся эта делегация опоздала на утреннее заседание аж на два часа.

Они вошли в зал, бледные и испуганные: ночью они провели партсобрание, на котором исключили из партии руководителя всего мероприятия Сергея Попова и меня. Позвонили в Москву, в ЦК, чтобы доложить о своем единогласном решении, а Москва не отвечает.

— Вы когда звонили?

— Вчера вечером, в 17:00.

— И никто не берёт трубку?

— Никто.

— А что, в 11 вечера ЦК всё ещё работает?

Ещё более их смутил тот факт, что ни Сергей, ни я членами КПСС не являемся. Чтобы как-то выйти из этой щекотливой ситуации, министерские решили, что Попов — аспирант Горбачёва, а я — научный руководитель его докторской.

Август 1988, Свалява

Закарпатский обком КПСС заказал у Г.П. Щедровицкого организационно-деятельностную игру «Программа регионального развития Закарпатья». Я был приглашен на это мероприятие как теоретик регионализма и теоретик туризма. Перед игрой я провел мини-экспедицию: областной архитектор, молодой казанский историк, московский геолог и я, географ, объездили всё Закарпатье — не спеша и внимательно.

Игра проходила в Сваляве, в помещении с крутым амфитеатром, вмещающем 300 человек.

На два доклада подряд мне дали час. Доклад о туризме прерывался возмущённым топаньем и хлопками по столам учебной аудитории: местному партхозактиву претили идеи коммерциализации и туризма и превращения его в сервис. Они привыкли считать туризм прежде всего идеологическим фронтом воспитания патриотизма у своих и зависти у иностранцев.

Страсти потихоньку накалялись.

Теория регионализма их меньше беспокоила, и всё прошло бы гладко и уныло, если бы в конце я в безразличной меланхолии не сказал бы:

— любое региональное развитие, региональная политика и региональная идеология противостоит империалистическому развитию, политике и идеологии. Я прекрасно понимаю, что, разрабатывая теорию регионализации страны, веду тем самым антисоветскую борьбу. Теперь в эту борьбу включились и вы.

Свист, грохот, хохот, возмущения не стихали двадцать минут. Они готовы были меня растерзать и растоптать, что само по себе было забавно. Сам Г.П. Щедровицкий, спасая ситуацию и игру, встал на сторону обкомата вместе со всей своей командой.

Когда заседание кончилось, а оно кончилось именно этим скандалом, я написал заявление, что отказываюсь от гонорара. Параллельно, как выяснилось позже, уже в Москве, обкомовские направили письмо в ЦК с требованием исключить меня из партии.

Но и опять не удалось лишить меня партбилета.

Игра закончилась позорно: обком отказался выплачивать гонорар из-за отсутствия конструктивных идей. Через пару лет кто-то из закарпатцев, занявшись туристским бизнесом, разыскивал меня как консультанта, но я постарался уклониться, тем более, что в это время налаживал рекреационно-хозяйственную программу и программу развитие туризма в дельте Дуная.

Ноябрь 1989, Новороссийск

Вообще-то я был в те времена заведующим сектором внешнеторговых перевозок грузов и пассажиров и развитием экспорта-импорта транспортных услуг института «Союзморниипроект» министерства морского флота СССР и в этом качестве был отправлен в командировку в Новороссийск на защиту Долгосрочной программы развития Новороссийского морского пароходства до 2010 года, разработанной моими коллегами из одесского «Черноморниипроекта», нашего филиала. Программа оказалась дискриминационной и не оставляла новороссийцам никаких надежд на будущее, сосредоточенное по воле проектировщиков исключительно в Черноморском пароходстве. Вопреки ожиданиям одесситов, с которыми я был в дружеских отношениях полтора десятка лет, я взял сторону обиженных новороссийцев, чего они никак не ожидали. Совместными усилиями мы завернули одесскую разработку, чего никогда в истории министерства и Союзморниипроекта не было. Растроганные горкомовцы свозили меня в Абрау-Дюрсо, снабдили в дорогу парой бутылок коллекционного шампанского. Через пару недель я получил на домашний адрес огромный пакет из Новороссийска. Фирменная, вся в красных знамёнах бумага торжественно сообщала, что я принят комиссию по транспорту Новороссийского горкома КПСС с еже квартальным вызовом меня на сессии этой комиссии за счет средств ГК.

В ответном благодарственном письме я очень вежливо отказался от оказываемой мне чести по причине беспартийности.

Позже я случайно узнал, что новороссийские товарищи всё-таки сильно обиделись на меня: не может человек с таким статусом, полномочиями и должностью быть беспартийным.

Декабрь 1989, Подмосковье

В партийном пансионате (забыл, каком именно) шла очередная экологическая хрень-говорильня. Аудиторию составляли в основном направление в советской литературе.

Не знаю, как я попал туда, но долго терпеть это косноязычие ни о чем не смог и выступил — резко, резче, совсем резко. Как бывает в таких случаях, сорвал неожиданный аплодисмент. За ужином ко мне подсел какой-то писатель в косоворотке:

Спасибо, вот настоящий русачок! Вот как должен поступать и говорить настоящий коммунист! Вот настоящий русский писатель, а не эти мямли! Какой богатый, сочный русский язык!

А у меня, действительно, то ли былинная, как у Ильи Муромца, то ли библейская, как у начинающего Мафусаила, борода лопатой.

— Да я не писатель, — прервал я эту выспренность. — Я — географ, к тому же беспартийный и даже еврей.

Памятник немедленно отсел.

И вскоре, через полтора года, все они попрятали свои партбилеты, до лучших времён.

Развод

Подготовка к разводу заняла фактически год: тайная, трусливая, построенная на каскаде обманов и подстав — неизвестно, зачем всё это надо было городить и залезать в дебри лжи. Собственно, все обманы строились преимущественно на моём плохом английском, но даже здесь выползала чрезмерность, которую никакими лингвистическими драпировками не скроешь. Не знаю, как и что чувствовала она, но мне было несколько раз крайне неловко и неудобно от уж очень очевидного розыгрыша.

Чтобы набраться храбрости перед разводом (мне было сказано: «чтобы самоутвердиться на работе»), она поехала на трёхдневный семинар в Есален (надо ли вспоминать, кто платил?), там с кем-то, для усиления своей позиции, переспала.

В общем, целый год человек сжигал собственные мосты втайне от меня и втихомолку.

Сам развод проходил по сценариям худших образцов домольеровского театра, особенно в имущественных делах:

— До объявления о разводе я был выставлен на несколько тысяч баксов для её гардероба;

— У каждого из нас была своя машина: свою, купленную мною за 4.5 тысячи баксов, она оценила в штуку, мою, купленную за штуку — в полторы;

— книги из нашей общей библиотеки она делила так: «это моё, потому что мне нужнее», «это моё, потому что это ты покупал мне», «это моё, потому что это я сама покупала». У нас случайно в библиотеке было два русско-греческих-греко-русских словарях (ими пользовался только я) — обе оказались у неё;

— Все наши совместные ценные бумаги стали исключительно её;

— Даже свою косметику она умудрилась записать в мои доходы («я старалась хорошо выглядеть, чтобы поднять твой авторитет», хотя она работала преподавателем, а я — развозчиком пиццы, и её внешность никак не влияла на мои занятия и положение);

— Ну, и так далее, до утомительного однообразия.

По каким-то американским рецептам она узнала, что при разводе надо рассказать всё, что было.

И она доставала меня рассказами, как боялась потерять меня и потому, как только я куда-нибудь уезжал (а ездил я много), она изменяла мне: с нашими общими знакомыми и со своими прежними знакомыми, и с незнакомыми, вплоть до того, что выходила к метро и снимала подозрительных кавказцев, один из которых едва не пристрелил её.

А ещё она усиленно тащила меня — согласно американским традициям — к психоаналитику: за мои же деньги она бы сочиняла «переводы» моих слов и «переводы» консультанта мне. Это должно было доставить ей особое удовольствие, наверно.

Всем нашим общим знакомым красочно описывалось, какой я пьяница, бабник и импотент, что, наверно, очень смущало людей. Впрочем, эти же вещи она распространяла и на моей новой работе — преподавателем: незнакомые косились на это чудовище, то есть на меня, и лишь спустя месяцы признавались: а мы думали, ты и вправду…

Для меня вся эта фантасмагория и мерзость проходили где-то на окраинах сознания, и в этом смысле все её усилия пролетали мимо цели.

Я настолько переживал случившееся и происходящее, что несколько раз выскакивал на перекрёстках на красный свет, ловил себя на том, что совершенно не пользуюсь тормозами, не понимаю, куда и зачем еду на страшной, за 90 миль в час, скорости. Мне всё время казалось, что это — мучительный сон, кто-то из нас двоих должен проснуться — и всё кончится.

Единственной опорой и утешением мне был её отец Николай и моя американская теща Маргарет, отнесшиеся ко мне сочувственно и не поверившие ни одной басне обо мне.

Но виделся я с ними, понятное дело, нечасто, тем более, что переехал подальше и от них, и от неё, в другой город.

Да, я переехал в невзрачный и плоский городок Марину на 22 тысячи спальных мест. После работы я приезжал к океану. Налево шёл пустынный песчаный пляж в сторону Монтерея. Над пляжем висело тусклое облако водяной пыли от прибоя. Океан рыдал навзрыд, долго, мерно, протяжно. А чайки кричали со свистящими нервными всхлипами. Направо, в сторону Санта Круза, пляж тянулся ещё дольше и был ещё пустынней. Я брёл по тяжёлому мокрому песку прочь от Монтерея, одну, две мили — не знаю, это было очень утомительно и бессмысленно. Потом надо было возвращаться к машине, и я не поднимал головы, чтобы не видеть Монтерей и его лесистый хребет. Часто я, в компании других машин, сидел лицом к закату, открыв все дверцы. Обычно я смотрел один и тот же спектакль об уходящем за океанский горизонт солнце, выпивал бутылку шампанского, с маслинами и горгонзолой (кажется, именно так я и заработал подагру), это зрелище рассказывало мне о предстоящей жизни и её конце, а потом я ехал полмили домой, валился в постель и засыпал, а океан ухал в стену моего дома хоровой хэви-реквием, засыпал ненадолго, чтобы проснуться от малейшего шороха мысли: «как же так?».

Однажды и совершенно случайно я познакомился в Санта Крузе (чего это меня туда занесло?) с художницей-иконописицей. У неё оказалась очень похожая ситуация: горячо любимый ею американец просто выгнал её из дому и добился судебного решения (restrict order), по которому ей было запрещено приближаться к забору его особняка ближе, чем на 15 футов.

Мы пили любимый её коньяк «курвуазье». Рассказывала свои печали она одна — я и вообще-то не умею говорить о себе, а в этом случае перешёл на внутренний диалог как единственный способ коммуникации с миром — объявление о разводе прозвучало в мае, а первый текст я написал только в ноябре, весьма странный текст.

Этот внутренний монолог был нескончаемым: и днём, и ночью, утомительно бесконечный монолог, монолог — только с самим собой. О чём? — я не помню, помню только беспомощную тоску, совершенно безразличную к жизни и будням, тоску необыкновенной потери, даже бóльшую, чет та тоска, что охватила меня, когда умерла мама, а за ней, подряд, ещё семь очень близких и любимых людей. Как же так? недоумевал я: ведь мы прожили более десяти лет, а я ничего такого раньше в ней не замечал. Но убить её, это точно, я мечтал.

Потом мы поехали в её спальный автобус: она жила в лесу и плохо ориентировалась в нём. Автобус стоял недалеко от забора особняка её мужа, всё ещё мужа: был виден дом, большой, двухэтажный. В автобусе не было ни капли бензина, сама она перемещалась на каком-то вдрызг раздолбанном драндулете.

Секса не было — но было какое-то тихое единение душ, плачущих одна над другой.

Когда она уснула, уже на рассвете, я уехал домой: кому-то было ещё хуже, чем мне, и потому моё немного отступило.

Мы несколько раз виделись ещё, но вскоре расстались, чтобы не утомлять друг друга одинаковым горем.

У меня были женщины, даже много женщин — и со всеми устанавливались нормальные и простые человеческие отношения, построенные на понимании и сочувствии. Они, эти женщины, были разными и не похожими. Но никто из них ни на что всерьёз не претендовал, да и у меня никаких настроений не было.

И это не было ни отмщением, ни компенсацией — просто, я так освобождался от непосильной тяжести, это всё-таки лучше, чем спиваться. Приближалось шестидесятилетие, и будущее казалось тусклым и безрадостным. Моя бывшая быстро нашла — сначала способ поиска очередного мужа, на танцульках, а там и самого мужа, человека состоятельного. От неё у меня не осталось ничего, слава Богу.

* * *

В этом году мы с женой отметили 14-ую годовщину нашей свадьбы. Мы очень редко ссоримся, это даже трудно назвать ссорами — размолвки. Я уверен — она будет и хорошей вдовой. У меня всё в порядке, две дочки, два зятя, четыре внука — всё, как у нормальных людей. А о своём разводе я могу, наконец, говорить более или менее спокойно и вменяемо.

Тишка и Пётр Петрович

Меня зовут Тишка. Говорят, моя прабабка была немецкой овчаркой, но я думаю, это — брехня: откуда у нас взяться немецким овчаркам, если немцы не дошли до наших мест километров 200?, а, кроме того, прабабка — это такая дремучая даль времён, что никаких немцев ещё на свете не было.

Я живу в своём отдельном доме, у меня своя цепь и две миски — для воды и жратвы. Рядом, в своём доме, живёт Баушка, которая кормит и обслуживает меня. Я непритязателен в питании и в принципе ем любую её стряпню, но более всего люблю куриные лапки, бросаемые ею: на лету я, одним лязгом клыков, размалываю каждую лапку на фрагменты и проглатываю их.

Мы с ней ровесники, каждый по-своему, конечно. Ещё у меня во дворе стоит сарай. Баушка упросила Соседа устроить в нём курятник и, собственно, с этого всё и началось.

Баушка у меня — не очень далёкая женщина: где-то купила по дешёвке три десятка недельных цыплят, а на квочку то ли денег не хватило, то ли ума. А ведь у нас тут и вороны летают, и даже коршуны. А какая из меня квочка? — пернатых хищников я, конечно, облаю, но цыплят?! — я же их всех потопчу своими лапами. Нет, увольте, Баушка, управляйтесь с этим как-нибудь сами.

В этих размышлениях я лежал перед своими только что опустевшими мисками, лишь изредка поднимая взор к небу — нет ли там этих чёрных тварей?

Вдруг что-то кольнуло меня легонько в лапу: это был цыплёнок, шустрый нахал-петушок, ничего не боящийся, даже меня, по своей не смышлёности.

— Ты кто?

— Пётр Петрович.

— Ты что?

— Разрешите познакомиться.

Если бы я не лежал, я бы упал от такого. Однако он показался мне потешным.

— Очень приятно, nice to meet you, Тишка, эсквайр.

Мы разговорились. Пётр Петрович оказался, между прочим, весьма учтив, при всём своём дворовом воспитании, скорее любознателен, чем любопытен, а, главное, весьма и весьма почтителен, понимая всю разницу наших интеллектуальных потенциалов.

Так мы подружились и даже привязались друг к другу. Если честно, я побаивался за себя: а вдруг ненароком прихлопну или зашибу его лапой? Поэтому старался не шевелиться во время наших встреч и бесед, а пётр Петрович, как назло, очень щекотно ползал по мне, царапался своими коготками и, вообще, всячески шалил и проказничал, полагая, наверно, что я совершенно не чувствителен к его лапкам и клювику.

Да, признаться, мне нравилась эта возня и болтовня, переходящая порой на серьёзные темы — не всё ж ребячиться, надо же и учиться, заниматься образованием.

Так шло время, поскольку ничего другого это время не умеет, только идти. Пётр Петрович подрастал и крепчал, он всё менее дурачился и уже не позволял себе взлесть мне на спину или даже на голову, как частенько бывало прежде. Нет, ребячества уходили в прошлое. Он пробовал себя в вокале, не очень уверенно, но задатки у него, несомненно, были. Как и положено в его возрасте, он уже гонялся за курочками, не зная, правда, толком, зачем и что с ними надо делать. Но наше общение не прекращалось и — я чувствовал это — доставляло ему интеллектуальное и душевное наслаждение.

Так кончилось лето, ведь даже лето может кончиться, не только один отдельно взятый день.

По осени Сосед по просьбе Баушки по воскресеньям резал подросших цыплят, отбирая главным образом петушков — у курочек строилась карьера стать несушками. Как я ни умолял и ни скулил, однажды Сосед зарезал Петра Петровича. На моих глазах, безжалостно и жестоко.

Три дня я не мог видеть никакой жратвы, тем более куриных лапок. Испуганная Баушка хотела даже вести меня к ветеринару, но откуда в деревне ветеринары? А до города — слишком далеко, и меня ей не удержать на поводке, я сильнее её раза в два-три.

Три дня я лежал в тоске и унынии, обливаясь слезами и угрызаясь тем, что не смог заступиться за Петра Петровича: цепь коротковата, а то б я непременно порвал Соседа, клянусь прабабкой.

На четвёртый день я встал на шатающиеся от слабости и голода лапы, позволил налить себе по мискам воды и горячего постного супчика, заправленного крошевом чёрного хлеба и постным маслом.

С тех пор я не ем ничего куриного, грызу чей-нибудь мосёл, размышляю о бренности бытия и подумываю переходить на полное вегетарианство. А Пётр Петрович иногда приходит ко мне по ночам, во сне, и пытается клювиком и коготками хоть как-то утешить меня, и от этого становится так больно и сладко на душе, что выть хочется.

Продолжение
Print Friendly, PDF & Email

8 комментариев для “Александр Левинтов: Лето 17-го. Продолжение

  1. «Спичечный коробок» — вполне законная метафора. А в целом — замечательная двойная глава. Есть над чем посмеяться, есть над чем задуматься, есть что вспомнить.

  2. Александр Левинтов — 2017-09-19
    …. Но главное: господа, что вы обсуждаете? Что-то своё или написанное мною?
    ===
    Обсуждают всякое — своё, Ваше, а также не имеющее никакого отношения ни к чему.
    Вот я — другое дело!
    Во-первых, «немотря на отмеченные недостатки, диссертант заслуживает присуждения степени». Ностальгические моменты есть у всех. Кто-то может их выразить прилично, как Вы в Ваших зписках, которым я немного завидую. Кто-то расказывает о добывании путёвок и … всё!
    В-вторых, цапнуть любого автора, хоть за штанину, довольно легко. Тут и я не удержуть:
    Экран телевизоров «Т-1» и «Т-2», изготовленных в ГДР, был не со «спичечный коробок», а в потора раза(!) больше экрана «КВН». Т-2 «Ленинград» с великолепным радиоприёмником, ещё можно было купить в ГУМе, выстояв огромную очередь с трёх-четырёх часов ночи. Зато, возвратившись из школы, я «втыкал» 25-метровый диапазон и слушал передачу ВВС «Music for dancing». А каждый вечер? Либо гости, либо соседи по коммуналке, приходили «на телевизор». Где это время? Куда и на что оно ушло?

    1. Спасибо за немецкие детали. Конечно «спичечный коробок (если это не хозяйственные спички, появившиеся позже) — явно преуменьшение

  3. «аэродром «Сталинец», бывший дублёр аэродрома полярной авиации на Чкаловской, отданный ДСААФу.»
    ——————
    В Измайлово был построен Бункер для Сталина с подходившей к нему тупиковой линией метро от метростанции, тоже Сталинской, ныне Партизанская. Гид в бункере прямо заявил, что Измайлово было выбрано для Бункера , ибо оттуда в случае чего можно было улететь в Чкаловский аэропорт.
    Бункер строился тайно, под прикрытием соседней официальной стройки — стадиона «Спартак». Когда Бункер был готов (где-то 1939 год) , стройку стадиона остановили под предлогом межд. событий, и он стоял недостроенным ещё лет 50. Не уверен, достроен ли он сейчас.

    1. а ведь мы вроде договаривались….
      Станция метро «Сталинская» теаерь называется «Семеновская», стадион строился как олимпийский, к Московской олимпиаде его достроили как тренировочный и после Олимпиады-80 передали институту физкультуры — и т. д.
      Мне до сих пор непонятно, зачем Вам писать комментарии к моим текстам — пишите свои, обещаю — я их читать не буду

      1. Нет, стадион «Сталинец» был построен ещё в 1935 г., когда СССР никакого участия в Олимпийском движении не принимал. Над буржуазным спортом смеялись, множество было карикатур. Даже а 1948г., в первых послевоенных Олимпийских играх СССР участия не принял, их раскритиковали в советской печати. И только в в 1952г. СССР впервые принял участие в Олимпийских играх в Хельсинки.

        1. Я писал об аэродроме «Сталинец», а не о стадионе. Стадион в Измайлове до войны не был достроен,и мы, пацаны, часто играли на этом недострое. СССР хотел провести Олимпиаду, но нас выгнали из Лиги Наций за нападение на Финляндию. В 1940 году Олимпиады не было вообще. Станция метро «Парк имени Сталина» (нынешняя «Партизанская») трёхпутна и до сих пор считается самой большой или одной из самых больших, именно потому, что рассчитывалась на 100-тысячный стадион (нынешний вмещает только 15 тысяч).
          Но главное: господа, что вы обсуждаете? Что-то своё или написанное мною?

  4. » — Разрешите познакомиться.
    Если бы я не лежал, я бы упал от такого. Однако он показался мне потешным.
    — Очень приятно, nice to meet you, Тишка, эсквайр.
    Мы разговорились. Пётр Петрович оказался, между прочим, весьма учтив, при всём своём дворовом воспитании, скорее любознателен, чем любопытен, а, главное, весьма и весьма почтителен, понимая всю разницу наших интеллектуальных потенциалов … »
    :::::: :::::: :::::: Давно познакомился с работами эсквайра, нет, Мастера Александра Левинтова; однако, не перестаю удивляться -д и а п а з о н у
    мастерства писателя-географа-учёного-Гражданина. И по тундре, и по широкой по дороге, а сегодня — новый эксперимент — и тундра, и дорога (БАМ) и цыплёнок П.П., рассказывающий о житье-бытье. Всё — бесконечно интересно, здОрово и — познавательно. С п а с и Б О.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.