Начал я расспрашивать старух. Бабы все в голос начали рассказывать, что был этот бугай зверем, много людей поубивал и замучил. А плачущая женщина — мать ему. Одна из баб подскакивает к матери: «Что ж ты, сука, плачешь, убиваешься?.. Выродка родила, как выродок помер!»
Первый комендант
Лазарь Городницкий
Освобожденный город еще стонал. Раны его, зияющие грудами развалин и покореженных домов, были открыты июньскому солнцу и ветру. Уже не было огня и удушливого запаха пожарищ, но еще раздавались одиночные взрывы и гибли дети, подобравшие на развалинах и дорогах игрушки, начиненные взрывчаткой. Война во времени отодвинулась от города на пять месяцев, но по центральной улице часто двигались к кладбищу траурные процессии с маленькими гробами и тогда жители не замечали солнца и погружались в гнетущий страх.
Но в город были уже вода и свет, вокруг некоторых полуразрушенных домов возводились строительные леса, спонтанно возник рынок. Изо дня в день город насыщался людьми и жизнью. В один из таких дней наша семья одной из первых еврейских семей возвратилась в город из эвакуации. Мы недосчитались отца. Наступило лето 1944 года.
Мать моя, напуганная гибелью детей, не выпускала меня со двора и только когда сама шла в центр брала с собой. Еще сравнительно редкие прохожие, знавшие ее еще по довоенным временам, иногда останавливались:
— Ой, Рахилечко! Вже приихалы? Мабуть вы перши. Вси живы, здоровы? А дэ Шая?
И, увидя слезы на лице матери, невольно замолкали. А иногда плакали вместе с ней. Это было время горьких слез.
История с нашим ранним возвращением в родной город тогда, по молодости лет, прошла мимо меня незамеченной, но много лет спустя вновь возникла передо мной, положив начало рассказу моего брата.
Как-то летом поехал я на побывку к матери. По дороге заехал в Киев к моему двоюродному брату. Услышав, что я еду к матери, он неожиданно предложил:
— Задержись на денек у меня, а в субботу поедем вместе. Надо на кладбище побывать, да и покушать у Рахили: уж очень вкусно она готовит. Сейчас позвоним ей и договоримся.
Так мы оказались в одном автобусе.
— По правде сказать, я ведь еду туда не только на кладбище. Да будет тебе известно, что после освобождения города я был его первым комендантом. Это я вам вызов выслал, одним из первых. А нынче в почетных гражданах города числюсь. Так что еду как домой.
Я от удивления вскинул на него глаза, но он принял мой вызов, молча дважды утвердительно кивнул головой в знак подтверждения своих слов. Потом какая-то пауза установилась, я уже готов был выпалить кучу возникших вопросов, но он меня опередил:
— Домой-то, домой, а совесть обратно гонит. Боюсь повстречать в городе одного человека, вот и хожу, оглядываясь по сторонам, как уголовник.
Я ведь комендантом стал случайно, по обстоятельствам. Город мы взяли сходу, немцы сначала к вокзалу отступили, а потом уже мы их догнать не сумели. А тут команда поступила остановиться, и двухдневный отдых нам дали. Мы ведь два экипажа потеряли, да еще три танка требовали ремонта, да горючее от нас далеко отстало.
Командир нашей танковой группы и назначил меня комендантом.
— Ефим Михайлович! Ты у нас человек хозяйственный, город в развалинах, ни воды, ни света. Займись на пару дней, а там тыловики подойдут. Помнится, ты же из этого города родом, тебе сам бог велел начать его восстанавливать.
И закрутилась карусель: там стреляют, там мина взорвалась, здесь трубы для воды нужны, электриков для электоростанции не хватает, пошли слухи, что бендеровцы по городу бродят и еще, и еще.
А на второй день моей комендантской работы ближе к полудню прибежал к нам мальчишка и рассказал, что бабы полицая поймали и нас зовут. Когда я с двумя солдатами и мальчиком-поводырем прибежали на место, человек десять старух, потемневшихся, ссохшихся и вконец сморщенных, вцепившись в высокого бугая своими маленькими кулачками старались ударить его, а он на наших глазах, вырвавшись, кованым сапогом одну из них отбросил. И замолкла она неподвижная, на секунду-другую замолкли все, а потом завыли с плачем и проклятьями, да с поднятыми своими кулачками. И только тогда все заметили нас. Бугай-то оторопел вначале, потом убежать захотел, да поздно было: солдаты уже крепко его держали. Вот в этот момент заметил я женщину, стоявшую поодаль, не кричавшую, а притихшую, сжавшуюся от страха и смотревшую на меня с мольбой.
Я подбежал к лежавшей старухе, а она уже мертвая. Знаешь, бывает такое, когда вдруг сразу все в тебе поднимается: злость, ненависть, память о погибших и сообща отключают твой разум. И тогда начинает действовать инстинкт: разрядил я обойму в этого здоровяка. Он упал, бабы от неожиданности замолчали, а на тело убитого бросилась та молящая меня женщина и завопила таким нечеловеческим голосом, что, как вспомню, еще сейчас дрожь по телу пробегает. И забилась она в судорогах…
Начал я расспрашивать старух. Бабы все в голос начали рассказывать, что был этот бугай зверем, много людей поубивал и замучил. А плачущая женщина — мать ему.
Одна из баб подскакивает к матери:
— Что ж ты, сука, плачешь, убиваешься? Вспомни моего Ванюшу, Еську-скорняка, Петра Вагина, а Веру Прохоренко, изнасилованную твоим бугаем и убитую! Мало тебе? Да я всю жизнь буду молиться на этого капитана. Выродка родила, как выродок помер!
И вдруг приподнимается на колени эта мать и смотрит на меня, зло, с ненавистью смотрит… Хочешь верь, хочешь — нет, страшно мне стало.
Ушли мы. Командиру я доложил о случившемся.
— Правильно сделал. Приказ немцев пленных не стрелять, а своих скотов в плен брать не будем.
А дальше продолжалась война. Не думал я о случившемся, забылось. А как стал в город наезжать, так появился страх встретится с этой женщиной.
Я ведь понимаю: нет у матерей плохих сыновей. И что я могу ей сказать даже через столько лет?
Вот и получается, что почетный гражданин города ходит по нему крадучись.
