В 90-е годы произошел исторический катаклизм: рухнул Советский Союз, ушла в небытие КПСС. На смену монополии одной партии пришел многопартийный плюрализм. И что же? Оказалось, что хрен редьки не слаще.

Памяти Л.Левитан и Л.Цилевича

Яков Сосновский

Жизни и деятельности этой четы ученых и пропагандистов литературы и искусства были посвящены публикации в Мастерской в 2015 и 2017 гг.

Лия Соломоновна ушла из жизни в 2016 г., Леонид Максович скончался 1 августа 2017 г.

Памяти Леонида Максовича Цилевича был посвящен вечер 14 сентября с.г. в Общинном доме г. Хадеры, где на протяжении многих лет систематически, примерно раз в месяц, проводились литературные вечера, подготовленные этими учеными. С воспоминаниями выступили председатель совета ветеранов Д. Раппопорт, директор музея «Энергия мужества» подполковник Д. Зельвенский, постоянные участники — исполнители литературных вечеров: мастер художественного слова Давид Слободник, преподаватель литературы Мира Генихова. Было зачитано обращение одного из бывших студентов, ныне сотрудника музея Яд-ва-Шем д-ра Арона Шнеера, с воспоминаниями об учителях. Выступила также дочь покойных Юлия Резинская. Были исполнены отдельные места из подготовленного Л.М. Цилевичем сценария литературного вечера на тему «Творчество Ренаты Мухи». Выступавшие отдали дань многолетнему сотрудничеству этой четы с ветеранами Хадеры. Леонид Максович и Лия Соломоновна оставили о себе самые лучшие воспоминания. Их лекции неизменно пользовались большим успехом. Когда Л. С. по состоянию здоровья не могла присутствовать, Л.М. не забывал подчеркивать ее соавторство в подготовке сценариев.

Эта чета неоднократно выступала также в других городах, в частности, на общественном межотраслевом семинаре в Нетании; всем запомнилась лекция Л.М. Цилевича на тему «Что такое красота». За свою деятельность оба ученых были удостоены почетной грамоты муниципалитета Нетании. В последние годы Л.М. систематически выступал в клубе ветеранов поселка Кацир, где семья проживала последние 11 лет.

Л.М. Цилевич готовил материал для следующего литературного вечера на тему «Еврейские мотивы в творчестве Чехова», своего любимого автора, исследованию творчества которого была посвящена его докторская диссертация. В личной беседе незадолго до своей кончины он рассказывал, что широко использует в своей работе повесть «Степь». Мы посчитали возможным привести здесь доклад, прочитанный Л.М. в 2004 г., к 100-летию со дня смерти Чехова.

Л. Цилевич
Слово о Чехове

Выступление на литературном вечере «Сто лет без Чехова» в клубе ветеранов Второй мировой войны «Бейт Элиезер», г. Хадера 2-го июня 2004 года

В 1904-м году завершилась земная жизнь Чехова — и началось его бессмертие. Жизнь писателя — в его произведениях. Пока они издаются, читаются, привлекают внимание и волнуют читателя, — писатель жив. Чехов сейчас гораздо живее, чем сто лет тому назад. На все языки мира переводятся его рассказы и повести, в театрах всего мира ставятся его пьесы, зрители кино и телевидения смотрят всё новые и новые экранизации его произведений.

Нынешние читатели и зрители знают, понимают Чехова лучше и любят больше, чем те, что были его современниками. Почему? Прежде всего потому, что современники Чехова не сразу поняли тот новый художественный язык, который создал Чехов, на котором он говорил с людьми. Вспомним, что пьеса «Чайка» в первой ее постановке на сцене потерпела сокрушительный провал, — потому что эту новаторскую пьесу ставили и играли по-старинке. И только когда появился новаторский театр — Московский Художественный, пьесы Чехова — от «Чайки» до «Вишневого сада» получили достойное их сценическое воплощение.

Рассказ Чехова «Скрипка Ротшильда» начинается так: «Городок был маленький, хуже деревни, и жили в нём почти одни только старики, которые умирали так редко, что даже досадно». Когда рассказ был напечатан, критики ополчились на писателя: «Какой Чехов жестокий, черствый человек! Ему досадно, что старики редко умирают!» Они не поняли, что досадует не автор, а герой рассказа — гробовщик Яков Бронза: ведь он лишается своего дохода. (Да и городов, в которых живут одни только старики, — не бывает, это гробовщик видит его таким, населяя теми, кто составляет его основную клиентуру). А не поняли потому, что ожидали традиционного начала; в 19-м веке принято было писать примерно так: » В городке жил гробовщик Яков Бронза, он думал: » … — после двоеточия и кавычек следовала прямая речь персонажа, выражающая его сознание. Чехов убрал кавычки, заменил прямую речь несобственно-прямой — и читатель узнал о чувствах и мыслях героя от него самого, услышал его внутренний голос. Так Чехов-прозаик прокладывал дорогу искусству кино: ведь именно так знакомится с героем зритель современного кинофильма, когда сначала слышит его закадровый голос, а затем видит его лицо на экране крупным планом. То, о чём до Чехова рассказывали «по порядку», последовательно, Чехов совместил в едином тексте. Это позволило ему отбросить традиционные «въезды» и «выезды» из рассказа. Он шутливо, а по сути — всерьез, советовал начинающему писателю: «Напишите, перегните рукопись пополам и оторвите первую половину».

Так писал Чехов. О чём же он писал? Для какого нового содержания понадобилась новаторская форма?

Чехов писал об обыденной, будничной жизни обычных людей. Но в этой жизни он открывал такие поистине катастрофические проблемы и конфликты — трагические и трагикомические, которые таились под личиной бытовой повседневности. Чехов говорил: «Пусть на сцене будет так же сложно и так же вместе с тем просто, как и в жизни. Люди обедают, только обедают, а в это время слагается их счастье и разбиваются их жизни». Читатель-зритель Чехова открывал истинный смысл того, что его окружало: то, что казалось нормальным, оказывалось ненормальным, нестрашное — страшным, привлекательное — отталкивающим…

Иногда читатель совершал это открытие сам, самостоятельно, иногда — вместе с героем, который «прозревал», у которого открывались глаза на жизнь. Такое прозрение переживает герой рассказа «Учитель словесности» Никитин. Сначала ему, романтически влюбленному, всё нравится: и невеста, и её дом, его обитатели и гости… А в финале рассказа Никитин пишет в своем дневнике: «Где я, боже мой?! Меня окружает пошлость и пошлость. Скучные, ничтожные люди, горшочки со сметаной, кувшины с молоком, тараканы, глупые женщины… Нет ничего страшнее, оскорбительнее, тоскливее пошлости.Бежать отсюда, бежать сегодня же, иначе я сойду с ума!»

Но куда может убежать чеховский герой? Он способен в лучшем случае на анархический протест. Так поступает Соломон, герой повести «Степь». Внешность его комична: он некрасив, бедно одет. Но ведет он себя гордо и вызывающе. Вот что говорит о нём его старший брат Мойсей Мойсеич: » Папаша, когда помирал, оставил ему и мне по шести тысяч рублей. Я купил себе постоялый двор, женился и таперича деточек имею, а он спалил свои деньги в печке. Так жалко, так жалко! Зачем палить! Тебе не надо, так отдай мне, а зачем же палить?» Лишившись денег, Соломон стал слугой на постоялом дворе брата, обрёк себя на жалкое, унизительное существование. Но Соломон знал, зачем палить. Оставь он деньги себе или отдай их брату, — в любом случае он стал бы причастен к владению собственностью, так или иначе был бы зависим от денег. А он хочет быть от них абсолютно независим. Уничтожив деньги, он освободил себя от их власти — и получил право обличать рабов денег, в том числе и богача Варламова, перед которым пресмыкаются все окружающие: «Я лакей у брата, брат лакей у проезжающих, проезжающие лакеи у Варламова, а если бы я имел десять миллионов, то Варламов был бы у меня лакеем… Я теперь жид пархатый и нищий, … а если б у меня были деньги, то Варламов передо мной ломал бы такого дурака, как Мойсей перед вами». Антисемитскую кличку Соломон превращает в моральное обличение, и оно, подобно бумерангу, поражает противника: «Варламов хоть и русский, но в душе он жид пархатый; вся жизнь у него в деньгах и в наживе, а я свои деньги спалил в печке. Мне не нужны ни деньги, ни земля, ни овцы, и не нужно, чтоб меня боялись и снимали шапки, когда я еду. Значит, я умнее вашего Варламова и больше похож на человека». Вдвойне унижаемый — и как бедняк, и как еврей, Соломон утверждает свое человеческое достоинство. Оставаясь комичным, он возвышается до трагического величия.

Рассказ «Человек в футляре» завершается криком души героя — Ивана Иваныча Чимши-Гималайского: » Видеть и слышать, как лгут и тебя же называют дураком за то, что ты терпишь эту ложь; сносить обиды, унижения, не сметь открыто заявить, что ты на стороне честных, свободных людей, и самому лгать, улыбаться, и всё это из-за куска хлеба, из-за тёплого угла, из-за какого-нибудь чинишка, которому грош цена, — нет, больше жить так невозможно!» Как актуально звучали эти слова в годы брежневского застоя! Как созвучны они были нашему протесту против лжи, лицемерия, двоедушия, которые размывали самые основы общественного и государственного строя. Именно в эти годы оживился интерес к Чехову. Об этом на самом пике застоя писала Э.А.Полоцкая: «Чехов выходит на авансцену читательской аудитории преимущественно накануне исторических катаклизмов, когда людям становится невмоготу в пределах прежнего порядка жизни, и усиленное размышление над вопросами бытия становится потребностью каждого честного человека. Время переоценок перед серьёзными процессами в жизни общества это и есть время наибольшего интереса к Чехову» (Полоцкая Э.А. Чехов: (Личность, творчество) // Время и судьбы русских писателей. — М., 1981, с. 300).

В 90-е годы произошел исторический катаклизм: рухнул Советский Союз, ушла в небытие КПСС. На смену монополии одной партии пришел многопартийный плюрализм. И что же? Оказалось, что хрен редьки не слаще. И снова, как сегодня сказанные, воспринимались слова Чехова: «Я не либерал, не консерватор, не постепеновец, не монах, не индиферентист. Я хотел бы быть свободным художником — и только… Я ненавижу ложь и насилие во всех их видах… Моё святая святых — это человеческое тело, здоровье, ум, талант, вдохновение, любовь и абсолютнейшая свобода, свобода от силы и лжи, в чем бы последние две ни выражались».

Многие герои Чехова говорят о светлом, прекрасном будущем человечества, говорят с убежденностью, с верой и надеждой. Вспомним Вершинина: » …все на свете должно измениться мало-помалу и уже меняется на наших глазах. Через двести–триста, наконец, тысячу лет, — дело не в сроке, — настанет новая, счастливая жизнь»; Петю Трофимова: «Человечество идёт к высшей правде, к высшему счастью, которое только возможно на земле»; Сашу в «Невесте»: » От вашего города … мало-помалу не останется камня на камне — всё полетит вверх дном, всё изменится, точно по волшебству. И будут тогда здесь громадные, великолепнейшие дома, чудесные сады, фонтаны необыкновенные, замечательные люди…» Прошло сто лет. Кто торжествует, процветает в новой России? «Новые русские». Чьи они преемники, духовные наследники? Лопахина? Нет! У Лопахина была, по словам Пети, «тонкая, нежная душа», он ценил красоту, он остро чувствовал трагическую противоречивость своей деятельности. «Новые русские» ведут свою родословную от лакея Яши и тупой мещанки Наташи. Подобно Наташе, они вырубают деревья в заповедных лесах, чтобы расчичтить место для своих аляповатых дворцов. Вслед за Яшей они устремляются в чужие края, — но уже не как холопы, а как богачи — владельцы вилл на Лазурном берегу, на Канарах, во Флориде…

Как же быть с прогнозами чеховских героев? Что это — беспочвенные иллюзии, неосуществимые утопии? Не будем спешить с оценками, не будем заниматься арифметическими подсчетами: сколько лет осталось до намеченных сроков. Ответим так, как Маяковский отвечал тем, кто кричал, что его стихи скоро умрут: «А вы зайдите лет через тысячу, — тогда поговорим!»