Существует мнение, что настоящая высокая поэзия несовместима с юмором. Мне кажется, что книга Бахыта Кенжеева это мнение убедительно опровергает. Особенно юмор уместен в разрезе темы этой книги, поддерживая морально и не давая скатиться в нытьё.

Пóзднее Бахыта Кенжеева

Дмитрий Гаранин

Издательство: Геликон Плюс, 2016

Загрузил последнюю книгу стихов Бахыта Кенжеева ПОЗДНЕЕ (2013–16) с сайта http://bakhyt.org и читаю её с огромным удовольствием. Впечатление гораздо сильнее, чем от того, что я читал ранее. Может быть, отчасти потому, что лейтмотивом книги проходит тема старения, завершения земного существования, что особенно волнует как читателя, так и самого автора.

Меня поразила густота поэтической фактуры, вещность словарного запаса этих стихов:

Продай мне по дешевке пресс-папье, старьевщик. Я пристроюсь на скамье — на парковой, ребристой и зеленой — а рядом будет в шахматы играть…

Здесь бушует и цветёт органика. Я даже спросил Бахыта, не зачисляет ли он себя в акмеисты, что он энергично отрицал. Действительно, время литературных течений прошло и жизнь показала, что выживают индивидуумы. Группы акмеистов, включавшей Ахматову, Мандельштама и других, давно не существует. Однако идея оценки стихов по оси вещности, предметности используемых слов существует объективно и может быть применена и сейчас, так что можно говорить об акмеизме в широком смысле. За этим стоит идея о том, что слова, обозначающие материальные предметы и их свойства, богаче по запасу содержащихся в них языковых валентностей, чем слова, не связанные с материальным.

Сказанное выше представляется общим знанием. Очень материальны стихи Эдуарда Багрицкого. Сергей Гандлевский в своём биографическим очерке “Бездумное былое” признаётся, что он и его товарищи не любили символистов, и пишет буквально следующее:

“Мы были сторонниками наглядной поэзии: зелены щи с желтком, темное стадо грачей, роза в кабине роллс-ройса. А всякие смутные паренья, напевы встающих теней и прочие вихри враждебные нас бесили.”

Сам я тоже предпочитаю материальные слова. Недавно в строке “Если на дворе жестокий минус” я заменил “жестокий” на “железный”, что лучше, тем более что затем идёт “клином клин”.

С другой стороны, многие советские поэты на материальность внимания не обращали. Борис Слуцкий, Давид Самойлов, Александр Межиров — поэты мысли, не кисти. Фактура у них негустая. Мастера силлогизмов Иосифа Бродского также можно отнести к этой категории — у него мало красок и форм, нет особой изобразительности.

Бахыт Кенжеев, на мой взгляд, занимает крайнюю позицию по оси материальности, приближаясь к 100% предметности словарного запаса. Это делает его стихи исключительно выпуклыми, живописными. В качестве примера приведу следующее стихотворение из книги.

Я почти разучился смеяться по пустякам,
как умел, бывало, сжимая в правой стакан
с горячительным, в левой же нечто типа
бутерброда со шпротой или соленого огурца,
полагая что мир продолжается без конца,
без элиотовского, как говорится, всхлипа.

И друзья мои посерьезнели, даже не пьют вина,
ни зеленого, ни крепленого, ни хрена.
Как пригубят сухого, так и отставят. Морды у них помяты.
И колеблется винноцветная гладь, выгибается вверх мениск
на границе воды и воздуха, как бесполезный иск
в европейский, допустим, суд по правам примата.

На компьютере тихий вагнер. Окрашен закат в цвета
побежалости. Воин невидимый неспроста
по инерции машет бесплотным мечом в валгалле.
Жизнь сворачивается, как вытершийся ковер
перед переездом. Торопят грузчики. Из-за гор
вылетал нам на помощь ангел, но мы его проморгали

Это стихотворение напоминает стихотворение Бродского

…Жить в эпоху свершений, имея возвышенный нрав,
к сожалению, трудно. Красавице платье задрав,
видишь то, что искал, а не новые дивные виды.
И не то чтобы здесь Лобачевского твердо блюдут,
но раздвинутый мир должен где-то сужаться, и тут —
тут конец перспективы…

Тот же разлитой скепсис, похожая ирония — мне понравился мениск-иск в европейский суд по правам приматов. Но у Кенжеева гораздо больше красок и форм за счёт вещности слов. На ум приходит следующая аналогия. Если стихотворение Бродского — заготовка под раскрашивание типа тех, что покупают для детей (предметных слов почти нет), то у Кенжеева эта заготовка уже раскрашена, светится всеми цветами радуги и побежалости. Сравните: у Бродского раздвинутый мир сужается по Лобачевскому, а у Кенжеева жизнь вполне предметно сворачивается в ковёр, да ещё вытершийся.

Было бы неверно думать, что насыщение стихов предметными словами — единственный стихотворный инструмент автора. В этих стихах встречаются эпитеты, для которых нет рецепта, до которых невозможно додуматься логически, левым мозговым полушарием. Тут вовсю задействовано правое полушарие, генерирующее неожиданное (в русской поэзии так блистательно освоенное Мандельштамом). Например, «растрёпанный свет», «ореховые и одноглазые грехи», «потерпевшая кровь», только из самого первого стихотворения. Впечатляют мощные переносы (так называемые анжамбеманы) в некоторых стихах, например

В один чудесный день проснусь
(читай, в гробу перевернусь),
небесный гром, сигнальный выстрел
услышав, песенку спою

о щастии в родном краю,
об извивающейся Истре
среди побитых молью дач
и заливных лугов. Не плачь:

прискорбна, но не интересна
смерть. Воскресение куда
прекрасней. Лей, моя звезда,
мироточивый свет на место

былых злодейств — пусть в этот день
вернутся кегли (дребедень
мальчишеская), руки-крюки
расправятся. Отставив грусть,

сердитым соколом взовьюсь
к зениту, по иной науке
существовать, (да, не такой,
что бардов старческой тоской…) —

и пронесусь по невесомым
проёмам в тверди (утро, хмель) —
как вербой пахнущий апрель,
что никому не адресован.

В книге бросается в глаза обилие литературных аллюзий. Некоторые стихи можно рассматривать как отклики на стихи поэтов прошлого, вполне в духе постмодернизма. Но это не превращается в пустое жонглирование, потому что мера соблюдается и авторская индивидуальность везде видна. Например, здесь

Ну вот и мы отцокали копытцами по льду —
а так любили брокколи, здоровую еду.
Приснись мне, овощь сладкая, согрей меня в конце,
богатая клетчаткою и витамином С,
для печени полезная! Нет, весь я не умру.
Сварю тебя, любезная, на водяном пару,
залью густой сметаною, и жизнью смерть поправ,
сожру тебя, желанная, как некий костоправ.

Но хватит гастрономии! Отменен харч, но в нем
совсем не зрит гармонии суровый астроном.
Мурлычет, звезды меряя линейкой давних лет,
про темную материю (отечественный свет).
И просит: «Положи мою тетрадь обратно, брат!»
Ему недостижимое милее во сто крат,
а ночь его, разметчица простых небесных сфер,
прохладной водкой лечится и спиртом, например

кроме очевидных цитат из Пушкина и из Нового Завета в первой строфе, в конце проступает стихотворение Пастернака:

Идёт без проволочек
И тает ночь пока
Над спящим миром лётчик
Уходит в облака.
…
Не спи, не спи, художник,
Не предавайся сну!
Ты вечности заложник
У времени в плену.

Кроме сходства интонаций, здесь та же идея: Прочь от низких занятий, займёмся высокими!

А в этом стихотворении отсылки к Мандельштаму и Державину:

Вчера еще мне было девятнадцать.
Как англичане говорят, «я есть»
(допустим, сколько-то). Черт знает что. Спина
болит, немеют пальцы, сердце
частит, и даже выпивка не в радость.
Знай пью таблетки от холестерина,
от той ли мандельштамовской известки,
в крови, с которой вряд ли совладать
медикаментам…

……

…Приятели мои,
ярились, и подтягивали песням,
протяжным, словно родина, а ныне
утихомирились и молча тлеют,
читай — гниют, в недорогих гробах.

Сопровский. Пригов. Лосев. Величанский.
Пахомов. Шварц. Кривулин. Инна Клемент.
Дашевский. Всех не вспомнить, только имя
от каждого осталось, только имя
звенит в ночи, ни пить, ни есть не просит.
Где стол был яств, там мартовский сквозняк
листки слепой машинописи носит
по пыльным коммунальным коридорам.

На первом месте по аллюзиям и полуцитатам в книге стоит, конечно, Мандельштам, к которому у Кенжеева явное сродство:

Где незадачливый трепещет
бард, где набоковский уют,
где ангцы, овощи и вещи
хвалу Всевышнему поют

уверен, есть края такие
в четырехмерной глубине
вселенной, паруса тугие,
осадок дымчатый на дне

стаканчика с невинным vino,
как в Чехии, и вообще —
давно уже за середину
перевалила жизнь. Вотще

мы плачем над ее распадом.
Всё разрушается. Одна
любовь, как золото и ладан,
еще, прощальна и влажна,

мурлычет — с ней, такой же смертной,
как крючья сонных хромосом,
мы вечность предаем и ветру
дары пасхальные несем

Кроме общей метафизичности, стаканчики и крючья здесь явно мандельштамовские:

В игольчатых чумных бокалах
Мы пьём наважденье причин,
Касаемся крючьями малых,
Как лёгкая смерть, величин…

Или вот это:

цветет природа чудная
(и прелесть в ней и грусть)
одну молитву трудную
читая наизусть

вот белка скачет по лесу
во всей своей красе
ни страхового полиса
ни юбочки-плиссе

спит рощица красивая
сухих иголок хруст
вся в зарослях крапивы
и заячьих капуст

а я дышу обидою
гляжу куда-то вкось
не то чтобы завидую,
но жаль, что не пришлось,

зато на пне березовом
не плача ни о ком
утешусь крепким розовым
и плавленым сырком

и на природном лоне я
стерев слезу с лица
засну сражен гармонией
и мудростью творца

отталкивающееся от мандельштамовского

Жил Александр Герцович,
Еврейский музыкант,—
Он Шуберта наверчивал,
Как чистый бриллиант.
И всласть, с утра до вечера,
Заученную вхруст,
Одну сонату вечную
Играл он наизусть…

Подобных цитат из книги, разной степени явности, можно привести очень много. Читатель получит массу удовольствия, узнавая их.

Следует отметить, что в стихах этой книги много очень хорошего юмора:

Допустимъ, фета взять (не брынзу, а поэта) —

Или вот это:

Когда зевес, с олимпа изгнанный,
разжалованный в львиный зев,
на тощем стебельке колышется
и вспоминает нараспев

свои победы над титанами
(был кипяток — и нет его)…

Существует мнение, что настоящая высокая поэзия несовместима с юмором. Мне кажется, что книга Бахыта Кенжеева это мнение убедительно опровергает. Особенно юмор уместен в разрезе темы этой книги, поддерживая морально и не давая скатиться в нытьё.

Политических стихов Кенжеев избегает, предпочитая выражать свои взгляды косвенным путём искусства. Но чего стоят строки

…Паси, царедворец
лукавый, мой бедный народ,
покуда гневливая Мориц
веревку и мыло поет.

Что-либо сильнее этого трудно придумать!

Закончить этот обзор хочется оптимистическим стихотворением Бахыта в стиле, который я определил бы как соц-арт, по аналогии с картинами Комара и Меламида:

МАРШ ЭНТУЗИАСТОВ

Прочь, тревога! Прочь, зевота! В ясный майский день
повстречал я patriot‘a в майке набекрень.
Плыли струги синим плесом, мир пускался в пляс, —
ах, как был русоволос он и голубоглаз!

Познакомились, обнялись и, приняв вина,
затянули: über alles, милая страна!
Велес, Молох, навьи чары, славный Сталинград!
Никакие янычары нас не покорят.

Письмецо в пустом конверте. Горло. Водолей.
Здравствуй, patria muerte, колосись, алей!
Пограничник смотрит зорко. На дворе дрова.
Детская скороговорка. Душная Москва. —

не на белке, не на дятле, мутный сжав стакан, —
на крылах Кетцалькоатля к низким облакам
уплывет, от счастья тая, всякий индивид,
ибо родина простая всех благословит.