Лазарь Городницкий: Тернии на стыке разных культур

Loading

Я стал ей рассказывать о прочитанном недавно романе, как вдруг неожиданно, быстро, но уверенно и решительно, она проговорила: «Я вышла замуж… — и с маленькой паузой, — за араба». И уставилась на меня в упор, глаза в глаза, словно я был главный противник этого события.

Тернии на стыке разных культур

Лазарь Городницкий

ИСКЛЮЧЕНИЙ НЕ БЫВАЕТ

Александр Солженицын, имея в виду русских и евреев, написал книгу «Двести лет вместе». По плохо скрытой недружелюбной манере изложения, по зачастую недосказанной в острых местах личной позиции автора я понял: не вместе, а рядом. Совместную жизнь русских и евреев лауреат Нобелевской премии не разглядел, но независимо от этого она дала богатый посев: и теперь налицо поколение людей, родившихся в смешанных семьях. Эти люди, как правило, безразличны к истории и традициям своих еврейских предков, но нет правил без исключений.

* * *

Я познакомился с ней из-за обыкновенной эмигрантской потребности: ей нужна была помощь переводчика.

Моя знакомая, испросившая у меня разрешение дать номер моего телефона, охарактеризовала ее:

— Учти, эта молодая особа, которую зовут Галя, воспитана в украинской среде: у нее мама и все родственники, окружавшие Галю с детства, украинцы и, что особенно важно, ее папа, еврей, бросил их, когда девочке было всего два года. Папа, вскоре переехав в другой город, завел новую семью и участвовал в воспитании своей дочери только алиментами, да и то по суду. И, как ты понимаешь, недружелюбие со стороны матери Гали приняло еврейский оттенок.

Галя еще успела закончить школу и тут же огорошила мать необходимостью срочной свадьбы. Через семь месяцев она родила здоровую дочь и еще через год развелась с мужем. Мать и родственники были убиты положением Гали, когда ее отец, решивший переехать с новой семьей в Германию, вспомнил о своей дочери и предложил ей последовать за ним. Здесь он поддерживает с дочерью редкий контакт, а опекает ее бабушка, сохранившая от евреев разве что старческую грузность, следы еврейской кухни и чуть ли не собачью любовь к сыну.

Вскоре Галя мне позвонила и предложила сходить с ней в социальное ведомство. Договорились о времени и месте встречи.

Я пришел несколько раньше и еще издали увидел молодую, среднего роста женщину, как бы плывущую вдоль земли из-за частого, но мелкого шага. Но движение это было не однообразным, как патока, в нем чувствовались энергия и напор, словно она на ходу, встречая сопротивление воздуха, раздвигала его. Между незнакомыми людьми, впервые встречающимися, возникают какие-то мистические силы притяжения и опознания, и моя незнакомка решительно направилась ко мне, хотя неподалеку стоял еще один мужчина моих лет.

Она подошла, приветливо улыбнулась, просто произнесла:

— Я Галя, а вы, наверное, Володя? Здравствуйте.

Мягкий, грудной голос оторвал меня от ее лица. Сейчас я пытаюсь представить себе то впечатление, которое произвело на меня тогда ее лицо, и единственное слово, упрямо и назойливо приходящее мне на ум, это — ласковость. Чуть тронутое улыбкой это лицо излучало приветливое тепло и испускало мягкое, мне казалось голубое, свечение, создавая вокруг свою, ласковую атмосферу, враз пропало напряжение от ожидаемой встречи, стало свободно и светлее.

— Да, я Володя, — и протянул руку.

Мы пошли к нужному нам зданию. Пришлось долго ждать и мне удалось разглядеть ее лицо поподробнее. Вряд ли кто-нибудь назвал бы ее красавицей, но матовый цвет лица с большими, синими, как зрелая слива, глазами, чуть припухшими любвеобильными губами и полудетским подбородком с ямочкой привлекали к себе внимание. И мне пришлось убедиться, что не я один любовался этим лицом. Не знаю почему, но мне показалось, что она похоже на отца. Может быть потому, что мне, еврею, хотелось красоту разместить среди своих соплеменников..

У нас были довольно часто деловые встречи, где я выполнял роль переводчика, но иногда нам удавалось переговорить на отвлеченные бытовые темы.

Так я узнал, что на Украине остался ее любимый мужчина, в связи с которым она была целый год до отъезда. Он был к тому времени еще женат, они не могли расписаться и она вынуждена была уехать одна. По национальности он украинец и его не пускают в Германию для заключения брака. Она собирается поехать на Украину, и там они распишутся.

Через некоторое время, обнаружив во мне смирного, но неравнодушного слушателя, она стала рассказывать не только о бытовых проблемах и происшествиях, но и о своих раздумьях, желаниях, мечтах.

Так сложился в моем сознании ее внутренний, не связанный с внешней красотой, облик: она не отличалась от своих сверстников с присущей им экзальтацией нескольких идолов экрана и поп-музыки, относительной свободой в сексуальных отношениях, излишним эгоцентризмом и резко ослабленными общинными, гражданскими связями. Но инстинкт матери постоянно ей подсказывал, что на нее смотрят и ей подражают. И это заставляло ее постоянно себя контролировать.

Однажды, когда мы очередной раз ждали своей очереди, она повернулась ко мне, взгляд ее стал серьезным и напряженным, еле слышно, словно боясь, произнесла:

— Объясните мне, почему евреев так не любят, что они такое сделали?

И я понял, что в ее оценке упустил еще одно обстоятельство: с переездом в Германию она пытается, повидимому в одиночку, освоить свои еврейские корни.

— Поверьте мне, Галя, их не любят только за то, что они евреи, по традиции. А на самом деле они не хуже и не лучше других, — отговорился я в этот раз.

В другой раз она уже более решительно удивила меня вопросом:

— Евреев не любят все, но мне кажется, что евреи тоже не любят друг друга. Это правда?

На такой вопрос у меня не было готового ответа, хотя я знал, что в ее словах таится значительная доля правды. В ответ я неопределенно пожал плечами: думай, мол, как хочешь.

Вскоре она надолго уехала на Украину к матери. От нее не было звонков, я не был востребован. Сначала я удивлялся, не зная об ее отъезде, потом даже ревновал ее к мифическому конкуренту, затем, как это всегда случается, стал остывать: другие события и впечатления стали смазывать ее портрет, и образ ее все реже и реже возникал в моей памяти.

Известно, что неожидаемые события случаются чаще, чем ожидаемые. Так было и в этот раз. Неожиданно она позвонила:

— Володя! Не могли бы вы уделить мне немножко времени не по делу, просто так, например погулять со мной?

Я годился ей в отцы, если не в деды, и такое предложение должно было прозвучать для меня как обычная товарищеская просьба, но ведь бес сидит в душе каждого человека и только ждет выгодного момента … И я тут же с радостью согласился.

Сначала мы долго и медленно шли, оба молчали, уткнув глаза себе под ноги. Признаюсь, временами мне хотелось также молча и расстаться, и пусть это напряжение между нами так и останется, как несостоявшаяся молния. Она первой нарушила молчание:

— Я недавно была в гостях. Там был молодой человек, с большой бородой, бухарский еврей. И вот за разговором он, указав на меня пальцем, сказал, что меня не пустят в еврейскую церковь, потому что у меня мама украинка. Кстати, как называется еврейская церковь?

— Синагога, — автоматически ответил я.

Да, да, он так и сказал, что меня не пустят в синагогу, потому что у меня мама украинка. И мне стало так обидно. Разве он правду сказал?

Она смотрела на меня с надеждой, ожидая, что я скажу ей, что над ней зло пошутили.

— Вам сказали правду, Галя, — могильным голосом, не смея ей врать, произнес я.

И снова молчание. Трудно было прочитать что-то на ее лице, замкнутом, побледневшем, отсутствующем. И вдруг с жаром, взволнованно, громким голосом:

— А я так хотела своей дочери еврейскую песню спеть и рассказать ей кто ее дед!

Она безнадежно махнула рукой.

А я … Я хотел остановить время, я хотел заморозить ее слова в воздухе, выбить в камне, кричать их криком, я хотел, чтобы они не умирали …

Кто-то взял меня под руку. Это была Галя.

— Пойдемте, уже темнеет. Меня ждет дочь.

Была осень. Падающие листья прокладывали пути будущим снежинкам, на земле ветер собирал их в сугробы, напоминая людям, что вскоре их сменят сугробы снежные, потому что за осенью неизбежно следует зима, исключений не бывает.

ЗА ЧЕРТОЙ

В уличной толпе она была неразличима, как солдаты в строю. Внешне в ней все было обычным, однотонным, примелькавшимся. Ниже среднего роста, с фигурой без ярко выраженных контурных линий, с походкой знергичной, но с разрывами, словно она временами уставала, с короткой, под мальчика, прической, а серые джинсы и такого же цвета свитерок обрамляли картину.

И только в общении с ней искрилась ее необычность: вулканическая взрывчатость, необычайная живость глаз, импульсивность мимики и жестов, быстрота реакции, словно она предугадывала мысли собеседника, наконец, этот свой взгляд на события и вещи, как правило, не совпадающий с общепринятым. Часто усевшись с ногами на диван, она собиралась в клубок и, вступив в разговор, как шаровая молния, насыщала пространство своей энергией и напором. Но вопреки этим резким и подавляющим чертам ее лицо не покидала какая-то детскость, высвечивая ее мягкость, округлость, женственность.

Мы были людьми разных поколений и наши пути в прошлом не пересеклись, хотя жили в одном городе, а вот в Германии, где ностальгия, как опытная сводница, собирает людей, познакомились. Ее звали Машей.

Она чаще звонила, редко приходила выпить чашечку кофе, поболтать о сегодняшнем, вернуться в прошлое.

С некоторых пор в ее всегда эмоциональной речи я стал различать нотки разочарования, сожаления, неудолетворенности: вот, мол, реальная жизнь резко отличается от задуманного образца, трудно устроить свою личную судьбу, кому-то счастье улыбается, а ее обходит.

И я впервые явственно услышал зов природы и напористая, энергичная Машенька вдруг обрела облик боттиччелевской грации с лицом, подкрашенным румянцем, с глазами, затянутыми мечтательной поволокой, и с какой-то неземной открытостью окружающему миру.

Через некоторое время она пришла со своей матерью, приехавшей к ней в гости. Когда Маша оставила нас на минутку, мать с нескрываемым беспокойством проговорила:

— Я так боюсь за Машу. Она в таком возрасте, да еще в отрыве от нас, с таким импульсивным характером… Мы дома все живем в страхе за нее. Признаюсь вам, я никогда не посещала синагогу, а теперь хожу и молюсь за нее…

Приход Маши оборвал наш разговор.

Прошел еще год, где частые звонки Маши перемежались с редкими приходами. Маша уже сравнительно хорошо говорила по-немецки, работала в каком-то магазине кассиршей и готовилась продолжить свое образование. Она выглядела бодрой и попрежнему темпераментной, а я еще приметил, что она стала оптимистичней, чаще шутила и смеялась, мечтала вслух.

В очередной приход я ее не узнал: за обычным кофепитием она не проронила ни слова, была задумчива, часто уходила в себя. Такой я видел ее впервые. Зная ее, я побоялся задавать вопросы, возможно ранящие, и положился на целебный эффект времени. Я стал ей рассказывать о прочитанном недавно романе, как вдруг неожиданно, быстро, но уверенно и решительно, она проговорила:

— Я вышла замуж… — и с маленькой паузой, — за араба.

И уставилась на меня в упор, глаза в глаза, словно я был главный противник этого события.

Конечно, я был противник этого, может быть, не главный, но противник. Мне казалось, что Маша переступила рубеж, запретную черту, за которой ее ожидает не только ислам, но и положение женщины в арабском мире. Передо мной всплыли слухи, что многие арабы, боясь выселения из Германии, используют все средства, в том числе женитьбу. Мы, евреи русской культуры, никогда раньше не сталкивались с арабским миром, где моральные законы обрели зачастую другие формы, часто неприемлемые нами. И разве эта хрупкая молодая девушка могла служить объектом испытаний, где две совершенно разные культуры будут пришлифовываться друг к другу? И разве так уж неправы были наши предки, запрещавшие брак с инородцами? Я был далек от шолом-алейхемского Тевье, проклявшего свою дочь, вышедшую замуж за украинца, и, может быть, поэтому испытал совсем другую реакцию: страх, въедливый страх, как патока, стал заполнять мое тело. Все мои сомнения я решил высказать немедленно Маше, но на меня смотрели такие просительные, такие умоляющие глаза, что дружелюбно произнес:

— Я поздравляю вас, Машенька! Почему бы вам не придти с мужем?

Она подпрыгнула от радости, улыбка залила лицо:

— Мы обязательно придем, можно завтра?

Когда я впервые увидел Али, машиного мужа, во мне сразу заговорил собственник, который должен отдать что-то свое. Высокий, статный, спортивного телосложения с приветливым лицом юноша производил приятное впечатление.

Мы проговорили весь вечер. Али прекрасно владел немецким языком. Я при Маше напрямую задал ему вопросы, волновавшие меня: «Как он решился жениться на Маше? Как воспримут это событие его семья и окружение? Значит ли это, что Маша должна принять ислам и традиции арабского мира?»

— У нас в Марокко евреи живут издавна и со стороны аборигенов испытывали, насколько я знаю, только дружелюбие. Я верующий человек, но почему Маша должна следовать обрядам ислама, ведь мы живем в Германии? Я уверен, что родители одобрят мой выбор.

Я понимал, что Маша от меня уходит, но был рад ее счастью.

До своего отъезда на юг Германии, где Маша поступила в университет, она дважды сама ненадолго заходила. Душевного, откровенного разговора у нас не получалось: она болезненно реагировала на любой вопрос, касавшийся ее личной жизни. Но от меня не скрылись ее нервозность, смятение и подавленное состояние.

Потом они уехали и я полгода о ней ничего не слыхал. Как-то однажды вечером она позвонила, сообщила, что приезжает по делам и хочет меня навестить.

Я открыл дверь, на пороге стояла Маша, та Маша, к которой я привык и не знаю в каком качестве считал своей.

Стоило ей раздеться и зайти в комнату, как она тут же схватила свой ручной телефон и стала куда-то звонить. Видимо телефон корреспондента не отвечал, но она с упорством человека, у которого нет выбора, звонила и звонила. Лицо ее покраснело, стало угрюмым, мне казалось, что она сейчас заплачет. Она привычно забралась на диван, поджав ноги, сжалась в комок, словно на нее со всех сторон сыпались удары и она, нервно, конвульсивно поддергиваясь, безропотно их принимала.

Поняв, что она безрезультатно звонила мужу, в дверях я ее остановил:

— Маша, тяжело?

Она молча кивнула головой и отвернулась, чтобы скрыть слезы.

А мне остается пассивная роль фиксатора событий, гнетущая меня моей бесомощностью что-либо изменить, хотя я понимаю, что в этом мире коммуникаций, где сталкиваются, налезают друг на друга, трутся такие громадные материки, как культуры разных народов, возникают свои землетрясения, цунами, извержения и, к несчастью, жертвы.

Print Friendly, PDF & Email

2 комментария для “Лазарь Городницкий: Тернии на стыке разных культур

  1. Что-то я не понял насчет синагоги и еврейской песни. Во-первых, в синагоге не учат светским песням, но и не запрещают входить никому, а женщины там сидят отдельно от мужчин. Может быть имелосб в виду, что еврейский дед не означает принадлежности к еврейству по галахе. Но это никак не мешает жить еврейской семьей хоть в Германии, хоть в Израиле. Видимо этот отец ее не очень-то еврей был на самом деле: не знал ни истории, ни обычаев, ни культуры, чтобы дочке рассказать. А может автор вообще не об этом написал, а про то, что евреям надо жить среди своих?

  2. Лазарь Городницкий: Тернии на стыке разных культур

    ИСКЛЮЧЕНИЙ НЕ БЫВАЕТ
    =====
    Бывает и достаточно много. Много больше, чем хотелось бы.
    У меня в родне, кроме евреев, состоят русские, армянин, латыш, поляк, кореец; среди них — потомок декабристов, унтер-офицер бундесвера, один из начальников ГУЛАГА, помощник одного из российских премьеров …
    Но такова жизнь. Задним числом её не исправить.

Добавить комментарий для Soplemennik Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.