Зоя Мастер: Муза

Loading

Зоя Мастер

Муза

1

Киевский вокзал встретил нудной, холодной моросью, и Вике показалось, что за двадцать часов её путешествия кто-то вырвал из календаря летние страницы, а на этой вымарал все краски, кроме серой. Дома был сезон клубники, на базаре продавали черешню — ведрами, как принято на юге. Дозревала вишня. На подоконниках остывали прикрытые бумажками первые в сезоне баночки ароматного варенья. Дольки лимона, в стеклянных блюдцах ждали своей очереди быть брошенными в почти доваренный компот. И солнце ежеутренне выплывало из-за крыш новых многоэтажек, лишь изредка уступая место ватным, скользящим облакам, чтобы потом мгновенно высушить следы нечаянного летнего дождя.

А здесь — мокрый асфальт, серые плащи, серые здания, уходящие в стальное, запачканное тучами небо, и медленно проплывающий мимо троллейбусных окон муравейник московских улиц, к шуму и сутолоке которых Вике не пришлось привыкать. Она сразу почувствовала себя так, будто всегда ныряла и растворялась в толпах вечно спешащих людей. Её не раздражали потоки машин и толкотня в метро. Ей почти не приходилось спрашивать как куда пройти, потому что улицы и переулки каким-то необъяснимым образом сами выводили её именно туда, куда ей было надо. И ей нравилось, выбрав какую-нибудь неприметную улочку, следовать её изгибам, стараясь угадать, что откроется за следующим поворотом. В первый же вечер она попала в Большой на лишний билетик, и это тоже показалось ей добрым знаком. А наутро распогодилось, и сейчас о недавнем дожде напоминал только свежий запах вымытой июньской листвы.

Вика шла по пустынным в этот полуденный час, аллеям парка Горького, стараясь не думать о конкурсе в институт и о результате первого, только что сданного вступительного экзамена. Внезапно к ней подбежал мальчик лет пяти, смуглый, черноглазый и черноволосый, в шароварах и короткой курточке с криво застегнутыми пуговицами.

— Тетя, — заканючил он, ухватив её за рукав платья, — ты такая красивая. Дай рубль. И будет тебе удача.

— Удача — это именно то, что мне нужнее всего, — подумала Вика, расстегивая сумку. Она вложила купюру в грязную ладошку, выпрямилась и вздрогнула от неожиданности, обнаружив позади себя группу цыганок. Мальчик исчез так же неожиданно, как появился, а они, беззвучно, как тени, окружили Вику. Их вид хоть и не вызывал страха, но был ей неприятен. Яркие блузы, заправленные в длинные юбки, а поверх — нелепые кримпленовые, у иных — грубо вязаные кофты. Маслянистые волосы. И глаза. Взгляд — вязкий, как мазут. Одна из них — в красной капроновой с блестками косынке, подошла вплотную и зашептала на ухо — так, что круг золотой серьги коснулся викиного лица.

— Ты ведь расстроена, боишься чего-то. Вижу, хорошая ты девушка, добрая, вот сыночку рубль подарила. Но проблемы у тебя. Ты кошелек-то не прячь. Денег дашь — глядишь, и уйдут твои заботы. Вот пятерочку эту не пожалей. Не последняя ведь.

— С какой радости буду я вам деньги давать? Нашли дуру, — сказала Вика, стараясь не отводить взгляд от лица цыганки. И зачем-то протянула ей пять рублей.

Остальные женщины что-то непрерывно бормотали, и было непонятно, то ли они переговаривались, то ли нарочно создавали этот гул, от которого хотелось бежать. Вика попыталась оттолкнуть ту, в массивных серьгах. Цыганка не противилась, но Вика почему-то не могла сдвинуться с места. От ощущения собственного бессилия, ей стало страшно до тошноты.

— А вон у тебя десяточка рваная. Зачем тебе такая? Ты ведь не хочешь рваную жизнь? — бумажка растворилась в ладони, прижатая пальцами с обломанными, ярко-красными ногтями.

Гул не прекращался. Цыганки плотно обступили Вику, и ей показалось, что запах их дешевых духов начал впитываться в её собственную одежду.

— А, не видать ей счастья всё равно. Не от сердца деньги отдает, — дыхнула в лицо сигаретной вонью пожилая цыганка с волосами, заплетенными в две жидкие, длинные косицы, и выхватила из кошелька двадцать пять рублей.

— Отдайте, у меня же ничего не осталось, — пробормотала Вика.

— А на те рублик сдачи, — весело рассмеялась та, в серьгах, потом порылась в декольте цветастой кофты, вытащила рублевую бумажку и, смачно плюнув на неё, припечатала к пустому кошельку.

Вику стошнило на её черную, в воланах юбку. Цыганка грязно выругалась и, глядя Вике в глаза, прошипела, брызгая слюной: «Прóклятая будешь пять лет, и каждый день рождения будешь меня вспоминать. А расскажешь или пожалуешься кому, тебя перекосит навсегда. Уродкой станешь.»

— Так, разошлись гражданочки. Ишь, опять стаей налетели, — послышался мужской голос, — и Вика увидела милиционера, пробирающегося к ней сквозь кольцо нехотя расходящихся цыганок.

— Тебе что, мало дают, Степан? — поинтересовалась молодая, поправляя капроновую косынку. Чё-то ты прыти много показываешь.

Она прошла мимо, вызывающе покачивая бедрами.

— Иди, иди, шалава, — неуверенно проворчал милиционер ей вслед.

— Мои деньги, — сказала Вика, морщась от внезапной головной боли, — они взяли все мои деньги.

— Ну так, на то они и цыгане. Сама виновата. Небось шла ворон считала. Документы-то целы?

— В общежитии оставила.

— Ну вот, хоть в этом тебе повезло. И сережки на тебе, и часики. Ты ещё хорошо отделалась, — заключил он, и, погрозив цыганкам вслед, пошел в противоположную сторону.

Стараясь не прикасаться к заплеванной рублевой бумажке, Вика бросила кошелек в бетонную урну и вытерла руки влажной травой. В кармане платья оставалась мелочь на метро, а в общежитии, в паспорте, лежал обратный билет и двадцать пять рублей, которые надо было каким-то образом растянуть на две недели вступительных экзаменов.

2

Хлесткий порыв ветра плюнул в лицо снегом. Вика передвигалась перебежками — от метро в магазин и мимо театра на Таганке — через дорогу и за угол, в булочную. Слегка отогревшись горячим, отвратительного вкуса ячменным кофе, она замотала лицо шарфом по самые глаза, глубоко, про запас, вдохнула теплого воздуха и обреченно шагнула на улицу. Дворами прошла к дому, взобралась по засыпанным ступенькам, набрав полные сапоги снега, и позвонила в дверь. Ей открыл высокий полноватый мужчина лет сорока, в коричневом бархатном халате поверх пижамы.

— Вы к кому? — недоуменно спросил он.

— Так это же… забыла имя, наших танцоров племянница, — возникла из-за его плеча плоскогрудая рыжеволосая женщина в выпирающих из-под косынки бигудях, пахнущих пивом. — Девушка, видно, не в курсе, они уехали на гастроли. Дай бог, надолго.

— Я в курсе, — невнятно сказала Вика. — Замерзшие губы не слушались. — Тетя разрешила здесь пожить. У нас в общежитии отключили воду и отопление…

Тонкие губы скривились бескровными насмешливыми шнурками.

— Надо же, твоя добрая тетя год назад как вселилась, а уже гостиницу устраивает. Надеюсь, вы не надолго. — низким, прокуренным голосом уточнила она.

— Да что ты, Валюша, в самом деле, — не выдержал мужчина, — девушка окоченела, синяя вся. Вы проходите…

— Вика.

— Очень приятно. Виктор Янович. Можно просто Виктор. Ключ от комнаты под половиком. Располагайтесь.

— В кухню пойдете, за собой уберите, — не сдавалась Валюша, — а то крошек оставите — опять тараканы набегут.

— Согреться и спать, — подумала Вика, завернувшись в теткин байковый халат, — с сумками разберусь утром. — И вскрикнула от боли, пытаясь снять примерзшие к ногам колготки. Стараясь не споткнуться о выставленную вдоль стены обувь, она на ощупь добралась до ванной и долго стояла под горячим душем, потихоньку отрывая капрон он покрасневшей кожи. Потом аккуратно собрала ошметки колготок и проскользнула в комнату.

— Не день, а одно расстройство, — пожалела она себя, — с самого утра неприятности…

Накануне пьяный истопник уснул в котельной, и ночью трубы в общежитии полопались из-за замерзшей в них воды. Притащившись на Главпочтамт в семь утра и прождав больше двух часов, периодически напоминая о себе в голос зевающей телефонистке, Вика поговорила с теткой и поехала на занятия. Она опаздывала, и потому неслась по ступенькам эскалатора и потом по застывшим от холода улицам, обгоняя осторожно идущих прохожих, соскальзывая с протоптанных дорожек в сугробы. До сессии оставалась неделя, а курсовая не клеилась, и Вика должна была встретиться с профессором Красотиной в десять, чтобы забрать просмотренные главы. Но в одиннадцать её, всё ещё сидящую у кабинета, нашла Регина Эристави и сообщила, что та не вышла на работу по причине погоды, «несовместимой с нормальной деятельностью», и потому ждет Вику у себя дома.

— Представляешь, КАК тебе повезло, — позавидовала она, — никому из наших не довелось побывать у неё, а тебя сама Красотина будет поить чаем с вареньем, водить по квартире, показывать фотографии небожителей с их автографами.

Воодушевившись пророчествами Регины, Вика отправилась на другой конец города, долго ходила кругами пока нашла нужный дом только для того, чтобы поднявшись на третий этаж, увидеть свернутую трубочкой, привязанную ниткой к дверной ручке, свою тетрадку. И записку — «Просмотрела. Увидимся завтра по расписанию. В.К.»

— Вот стерва, — искренне расстроилась Регина, — поверить не могу, что она заставила тебя тащиться в такую погоду и даже не открыла дверь. Единственная польза от этой беготни, что ты двигалась и не ела — наверняка сбросила килограмм-другой.

— Ну разве что, — Вика нехотя улыбнулась, подхватив шутку. — Самое интересное, что в курсовой она позачеркивала то, что сама же насоветовала добавить неделю назад. Не пойму, что ей от меня надо.

— Да сунь ей чего-нибудь. — посоветовала Регина.

— В смысле?

— Ну, я не знаю. Пару бутылок вашего южного вина, например. Москвичи любят сладкое, крепленое вино, а в сухом ни черта не понимают.

— А если не возьмет, — засомневалась Вика. — ещё хуже может быть.

— Возьмет и не моргнет, — заверила Регина. — Проверено временем. — Ладно, пошли к Ланде, а то мест опять не будет. И точно, в аудитории уже не оставалось свободных мест, и им пришлось довольствоваться предусмотрительно расставленными в коридоре стульями.

— Вот ОН — необыкновенный, — прошептала Регина, провожая повлажневшими глазами пробирающегося к кафедре невысокого лысоватого человека. — Настоящий профессор, не то что эта крыса Красотина, со всеми её степенями, званиями и мелким перманентом времен моей бабушки. Ты посмотри на его лицо — сразу видна порода. А как одежда на нём сидит! А как говорит! Без бумажки, без эканий-бэканий. Вообще непонятно, как можно держать в голове столько информации. Я бы его слушала и слушала, особенно где-нибудь наедине. Кстати, он холостяк…

Слушая Ланду, Вика на время забывала о ненавидимом ею общежитии с двумя душевыми на этаж и невыводимым запахом сигарет, о вонючих столовках с непременным рассольником и плавающими в нём кружками сырых сосисок, о нелепой московской погоде, когда в июне носишь плащ, а зима длится девять месяцев в году.

Лекция прервалась внезапным появлением Кузнецова — полковника в отставке, преподавателя научного коммунизма. С рукой, вдетой в неизменную черную кожаную перчатку, с безупречной выправкой, седой стрижкой ежиком и серыми колючими глазами, он неизменно создавал вокруг себя ощущение непонятной, идущей из области диафрагмы, тревоги. Не повышая голоса, Кузнецов предложил всем разойтись. Студенты нарочито медленно собирали тетради, негромко переговаривались, стесняясь встречаться взглядом с Ландой. А тот тоже избегал их взглядов и старался казаться невозмутимым, следуя за безупречной полковничьей спиной и продолжая бормотать список рекомендуемой для зачета литературы. И чем больше своим видом он старался убедить их в том, что ничего особенного не происходило, тем очевиднее было испытываемое им унижение.

— Это из-за вчерашнего, — трагическим шёпотом сообщила Регина. — Помнишь, он рассказывал о цензуре при Елизавете. А потом не выдержал — провел параллели с тем, как это делается в театре сейчас. Ну, ещё о любимовском «Гамлете» чего-то вякнул? Точно, кто-то уже успел заложить. Теперь ему ещё больше часов урежут. А всё почему? Жаба ест, что к нему, а не к ним народ валит. И ведет-то всего лишь факультатив…

— Что-то сегодня всё с ног на голову, — подумала Вика, смазывая теткиным импортным кремом шелушащуюся кожу ног. Ну что ж, эта непроветренная, неприбранная, с подозрительными пятнами на старых обоях, но теплая комната, приятнее неотапливаемого общежития с его неистребимым запахом дешевой гостиницы.

3

Вика проснулась от запаха хорошо заваренного кофе. Сквозь неплотно задёрнутые шторы несмело пробивался сероватый свет. Зимнее московское утро ничем не отличалось от сумерек.

На широком кухонном подоконнике, с чашкой в одной руке и сигаретой в другой, сидела худощавая, элегантно одетая, умело накрашенная женщина, в которой Вика с трудом признала Валентину.

— Доброе утро, — сказала та, стряхнув палочку пепла в красную, граненого стекла, пепельницу, — как спалось?

— Уже не помню, — осторожно ответила Вика, потуже запахивая коротковатый халат. — Я, пожалуй, попозже чай вскипячу.

— А ты мне не мешаешь. Хочешь, угощу кофе, — равнодушно-дружелюбным тоном предложила Валентина.

— Куришь?

— Нет, бросила.

— Тебе на вид лет двадцать, — усмехнулась Валентина, — а ты уже успела и начать, и бросить.

— Хотела похудеть, — не зная зачем, начала объяснять Вика, показывая на грудь и бедра, — но сигареты не помогли. Зато зубы стали темнеть.

— Худеть? — удивилась Валентина. — Вот уж точно, что имеем — не ценим. У тебя какой размер — третий? А у меня первый. Со школы мучаюсь, таким, как ты завидую.

— Сейчас широкие бедра и полная грудь уже не в моде. У меня все подружки миниатюрные, худенькие, а я среди них, как корова, — сказала Вика и рассмеялась. Она всегда предпочитала первой посмеяться над собой, это было проще, чем подыгрывать чужим насмешкам. Но смеха не последовало.

— Глупости. Тебе внушили — ты поверила. Высокая, длинноногая. Какого черта не хватает? Кстати, что у тебя с ногами? — она с недоумением посмотрела на красные, свисающие с обмороженных коленей пленочки кожи.

— А, вчера колготки примёрзли. Пройдет, — ответила Вика, допивая кофе.

— Я, конечно, понимаю, что ты из южной провинциальной столицы, но уже здесь, в Москве, можно было догадаться купить пару брюк?

— Как раз у нас на периферии носят и брюки, и джинсы. Это в вашем столичном ВУЗе они запрещены, — обиделась Вика.

— Это где такие драконовские законы? — не поверила Валентина. — Ты где учишься?

— В пединституте.

— Да, дремучесть у нас всегда была в почете. А что будет, если штаны наденешь?

— Стипендию снимут. Мы же будущие учителя. Должны воспитывать нравственность.

— Логично, — зло хмыкнула Валентина и затушила сигарету, — нравственность — она в штанах и находится. Пошли, я тебе хороший крем дам.

В комнате Валентины горел свет — большая настольная лампа под желтоватым, расшитым стеклярусом абажуром, вокруг которой на письменном, покрытым толстым стеклом столе, аккуратными стопками были разложены рукописи.

— Вот, возьми крем с алое, — Валентина протянула тюбик, — вернешь, когда заживет.

— Спасибо. А… вы что, редактор или корректор? — не удержалась Вика, хотя ещё в кухне интуитивно почувствовала, что Валентина — человек настроения, и что её благожелательность может резко смениться раздражением.

— Редактор отдела поэзии, в газете «Молодежная правда». Слыхала о такой?

— Конечно, слыхала. Значит, вы — Валентина Касьянова? Я же была в вашем кабинете весной, в мае, помните? Пришла узнать, напечатаете ли моё стихотворение. Я тогда не смогла вас как следует разглядеть, потому что вы стояли спиной к окну, а солнце так интересно огибало спину со всех сторон, что лицо казалось пустым, как бы не разрисованным. Я ещё подумала, что лучи венцом над головой делали вас похожей на лубочного Иисуса. А потом вы меня быстро выгнали.

— И правильно сделала, — без тени раскаяния отрезала Валентина. — Нечего осаждать редакцию. Представь, что будет, если все начинающие авторы, каждый из которых считает себя гением, станут требовать личных встреч с редактором. Терпение надо иметь.

— Я ждала полгода. Подумала, может, затерялось. Я вам напомню, — с энтузиазмом сказала Вика и, засунув руки в карманы разошедшегося на груди халата, начала читать:

«Во сне, как наяву,
Но — ближе,
Закрыв глаза, на ощупь,
Зная,
что не надеясь,
Лишь мечтая,
Я ту Испанию увижу,
Которая…»

— Достаточно, — оборвала Валентина, — ты не на концерте. Это во-первых. А во-вторых, тебе не те сны снятся. У нас страна какая огромная, а тебя в Испанию занесло. Нам это по тематике не подходит.

— А как же Блок, Светлов, вы бы их тоже из-за этого не напечатали? — возразила Вика.

— Нет, твое провинциальное нахальство меня забавляет. Ты кем себя вообразила? Я хотела помягче, но ты вынудила. Стихотворение — дерьмовое. И мой совет — не обольщай себя понапрасну, потому что разбитые мечты порождают неудачников. И халат запахни. Розовое белье — это пошло. Запомни — только черное или красное.

4

Под ногами чавкал разбухший от химикатов снег. Сверху продолжала сыпать мокрая крупа, но на этот раз Вика не замечала ни сырости, ни ветра. «Вот дура. Чего меня понесло! Обрадовалась случаю — такое полезное знакомство! Вела себя, как настоящая идиотка. Ещё бы на стул залезла эту чушь собачью декламировать.» Ей стало жарко от недавней картины: она, в тесном халате, розовое кружево из декольте, обмороженные колени, испанские страсти… Больше не посмотрит в мою сторону — и правильно сделает. Она споткнулась, чуть не сбив с ног идущую навстречу даму в дубленке и изящным «дипломатом» в руке.

— Смотреть под ноги надо, деревня. Тут нормальные люди на шпильках ходят, а ты в своих валенках болониевых ползать ещё не научилась.

И она пошла дальше, каким-то непонятным образом легко и уверенно рассекая каблучками комки смерзшейся рыжей слякоти.

— Вот она, «бегущая по волнам», — подумала ей вслед Вика. — Я тоже научусь так ходить… Как только достану сапоги на шпильках.

— Ну что, принесла мзду? — встретила её Регина.

— Принесла. Там в серванте у тети этого добра немеряно.

— Так вперед и с песней, — благословила та.

Постучав в обитую коричневым дерматином дверь, Вика вошла в просторный, заставленный горшками с геранью кабинет.

— Ну что вы встали на пороге? Проходите. Надеюсь, вы нашли время поработать над моими замечаниями прошлой ночью?

— Да, конечно, — замямлила Вика, ковыряясь в сумке. — Я вот всё забываю отдать. А тут как раз Новый год скоро.

Ненавидя себя за неумение скрыть дрожь в пальцах, стараясь избегать взглядом вермишельки поджатых розово-перламутровые губ на нездоровом, мучнистом лице, она поставила на массивный стол две бутылки коньяка.

— Действительно, Новый Год на носу. Так отдаешься работе, что совершенно забываешь о праздниках. Спасибо за своевременное напоминание. Не прикасаясь к бутылкам, она протянула руку, — Давайте свою курсовую.

— Я ещё не переписала её начисто, — засуетилась Вика.

— Ничего, перепишете, когда будете из неё кандидатскую делать. В вашем светлом будущем.

Она открыла тетрадь на последней странице и мелким, витиеватым почерком, написала: «Отлично. За сообразительность и раскрытие темы». — Занесете зачетку через неделю…

— Это ты мне должна поставить за сообразительность, — ворчала Регина в кондитерской, доедая пирожное картошка. — А знаешь что, я и твоё съем. Ты всё равно на вечной диете, и я, как настоящая подруга, не позволю тебе с неё слезть.

— Я вообще сегодня не ела.

— И не ешь. Ты же хочешь носить батнички в обтяжку, а не эти бесформенные свитера?

— А мне сказали, что у меня ноги красивые, — невпопад сказала Вика, перекладывая своё пирожное Регине в тарелку.

— Это да. Но только до бедер. А бедра должны быть, как у мальчика, чтоб джинсы сидели. И ещё кудри твои… совершенно не по делу. Сейчас модно под Мирей Матье — пажиком. Хотя из твоих волос такое не получится. — вздохнула она с сожалением, поправляя свою безупречно подстриженную, спадающую на выщипанные стрелочками брови, челку. — Вот ничего не скажешь, хорошие пирожные, но на Арбате — лучше, — добавила она, облизывая ложечку.

— Я пойду, — засобиралась Вика, — между лекциями три часа, как раз успею на репетицию в филармонию.

— Что-то ты подозрительно часто туда бегаешь, — сощурилась Регина. — откуда такая любовь к симфонической музыке?

— Просто на концерты билетов не достать.

— Неужели?

Вика улыбнулась этому трескучему неужееели не с вопросительной, а характерной падающей интонацией.

— Я, пожалуй, пойду с тобой, приобщусь к прекрасному.

5

Пятый ряд, слева у прохода. Оттуда его было видно лучше всего. Он выходил из кулис, обычно переговариваясь с кем-то из оркестрантов, как бы невзначай оглядывал зал и, сев за пульт, открывал ноты, которые, в принципе, были ему не нужны. Потом настраивал скрипку, присоединяясь к общему разнозвучию и снова смотрел в зал. Вике казалось — на неё. Но скорее всего, на серьезного, тучного парня с клавиром в руках, вечно садившегося позади неё. Или на молодую женщину сбоку, наверное, журналистку, что-то строчившую в толстой тетради. Появлялся дирижер — молодой, но уже седеющий, почти всегда в черной водолазке, заправленной в черные брюки — стучал палочкой по пюпитру, и они начинали. Вике было всё равно, что они играли, она смотрела на скрипача, а он, в паузах, на неё. И потому лучше всего она запоминала очередность пауз, когда струнная группа отдыхала, и он, опустив скрипку с плеча, слегка поворачивал голову, чтобы встретиться с ней взглядом. Во всяком случае, ей отчаянно хотелось в это верить.

— Слушай, зашептала Регина, — а этот, с шевелюрой и бархатными глазами, на тебя смотрит. Вы что, знакомы?

— О, гобои опоздали, — удовлетворенно отметил парень сзади, шурша листами партитуры.

— Нет, мы не знакомы, И с чего ты взяла, что он смотрит на меня? Он просто знает свою партию наизусть, ему делать нечего, вот и разглядывает публику.

— Неужееели? — ехидно улыбнулась Регина. — А я вот вижу, вы оба друг на друга взгляды кидаете.

— О, вторые валторны не пошли на крещендо, или я пропустил? — озабоченно пробормотал парень.

— Слушай, ты, музыкальный инспектор, что ты гундосишь? Пересядь куда-нибудь, — не выдержала Регина.

— Я учусь на композиторском, и у меня, между прочим, пропуск есть на посещение репетиций. И вообще завтра зкзамен по инструментовке. А вы, наверное, сюда греться ходите. Сами валите. Сейчас позову кого надо.

— Ладно, не кипятись, — резко подобрела Регина, — а то чего-нибудь важное пропустишь.

Скрипки наслаждались собственным звучанием, они синхронно вздыхали, переставая дышать, когда на мгновение смычки покидали струны, и снова оживали от их прикосновений. И его скрипка играла так, будто именно в ней рождалась эта музыка. Дирижер резко опустил руки, и перегнувшись через пюпитр, ткнул палочкой в сторону медной группы, потом пропел несколько нот и нервно дернул головой

— Ну, что я говорил? — торжествующе воскликнул парень, — валторны не тянут!

— Свободен. Пять! — немедленно отреагировала Регина.

И они все рассмеялись. И скрипач отвернулся, увидя их, над чем-то смеющимися.

И только в самом конце, уходя со сцены, оглянулся. А Вика не встала, пока не опустела сцена — не хотела, чтобы он видел её, пусть и скрытую длинным свитером, явно не мальчишескую фигуру…

— Так что у тебя с ним, — не отставала Регина по дороге в институт, — это из-за него ты туда бегаешь?

— Ничего у меня с ним нет и быть не может, — отмахнулась Вика. — ты посмотри на него и на меня.

— Да, у него тоже порода видна, — согласилась Регина, — как у Ланды. И так же, кстати, как и он, лет через десять лишится своей пышной шевелюры..

— Не в этом дело. Он — талант и красавец. А я такая, обыкновенная. И толстая.

— Ты не толстая, ты упитанная, — сочувственно сказала Регина. — Некоторые мужчины таких любят. Правда, при этом всё равно на миниатюрных косятся, потому что с ними чувствуют себя сильными. Слушай, а давай после лекции пойдём ко мне. Я попрошу отца достать нам билеты в филармонию, а ты мне заодно поможешь с английским.

У Регины в доме пахло пирогами с капустой.

— Ну, всё, это значит, к пирогам будет борщ и капустняк. Бабуля если уж накупает капусты, значит на первое, на второе и на десерт будет одна капуста. А следующие пару дней — всё картофельное, потом — творожное или мясное. Она это называет безотходным производством. Правда, бабуля? — обратилась она к вышедшей в переднюю дородной пожилой женщине.

— Правда, что вы очень вовремя пришли. Всё горячее. Садитесь за стол.

Вика любила бывать в этой пятикомнатной, с высоченными потолками и просторной кухней, квартире. Тишина, уют, запах домашней еды, сумрак гостиной, заставленной книжными шкафами красного дерева, коллекция картин, собранная дедом Регины — бывшим батраком, а ныне знаменитым революционным поэтом — на обклеенных полосатыми обоями стенах, окна, завешенные тяжелыми бордовыми шторами — всё это создавало ощущение покоя, надежности и стабильности, чего так не хватало Вике последние годы.

— Что же ты пирожок не попробуешь? — осведомилась бабушка.

— Она на диете, — ответила Регина.

— Да нет, я просто пирожки с капустой не очень люблю.

— Надо же! Какая привереда! Это ж самая что ни на есть русская еда! А с чем, если не секрет, ты любишь?

— С картошкой, яблоками и особенно вишней, — разоткровенничалась Вика.

— С вишней! Странные какие капризы после общежития. Ну, милая моя, это не юг, у нас тут вишня не растет. Так что чем богаты, как говорится.

— Да она просто худеет, бабуля, не обращай внимания, — сказала Регина, доедая второй пирожок, — она волю закаляет.

— А-а, ну тогда хоть борщика поешь. Диеты какие-то выдумывают. Разве с природой поспоришь?

— Борщ я с удовольствием, — торопливо заверила Вика, опасаясь остаться ещё и без обеда.

— Только сметаны ей не клади, — крикнула Регина.

До вечера они занимались английским, и когда Вика добралась на Таганку, металлический голос Нонны Бодровой, несущийся из комнаты Виктора Яновича и Валентины, уже объявлял о начале программы «Время».

6

Время стояло на месте, и утро никак не наступало. От четвёртой чашки растворимого кофе разболелся желудок, а усталость не уходила, и спать хотелось ещё больше.

— Ты ведь не спишь? — после короткого поскрёбывания, в комнату вошла Валентина. — Три часа ночи. Свет горит, пахнет хоть и паршивым, но кофе. К сессии готовишься?

— И это тоже. А вообще-то у меня день, вернее, ночь рождения.

— Не вижу связи.

— Уже три года подряд в ночь на мой день рождения мне снится один и тот же сон. Жуткий. Его цыганка нажелала. Я вот подумала, не лягу спать, может, на этот раз пронесет. — Вика помолчала. — Я знаю, это звучит смешно.

Валентина не рассмеялась. Закурила сигарету. — Расскажи.

— Ничего особенного, никакого закрученного сюжета и цветных полетов. Сначала возникает тёмное пятно с прожилками, как если ты на ярком солнце с закрытыми глазами. Потом, постепенно, очень-очень медленно, но неотвратимо оно расползается и в его центре появляется желтый глаз. Да, тёмно-жёлтый, с угольно-черным зрачком. А прожилки перетекают в паутину. И просыпаешься в этой липкой, серо-желтой паутине, содрогаясь от брезгливости и страха. В свой день рождения. Зная, что и от этого года ничего хорошего ждать не следует.

— Какой кошмар, — сказала Валентина, содрогнувшись, — это что же, сглаз?

— Да, на пять лет. Глупо во всё это верить да?

— Верь-не верь, но сон-то повторяется. Ну ладно, бодрствуй.

Она вышла в коридор, но, снова приоткрыв дверь, сказала, — Да, знаешь, я праздники проведу за городом. У меня есть абонемент в филармонию. Если тебя это интересует, можешь воспользоваться. Жаль, если билеты пропадут. Хотя… ты, наверное, на каникулы домой уедешь?

— Нет, — почти крикнула Вика, — я останусь.

Чтобы не уснуть, она пересела с дивана на стул и снова раскрыла конспекты. Билет номер пять: Образная система в романах Толстого. Билеты на два концерта — невероятность, совпавшая с мечтой и удачей. Билет номер десять: История и личность в поэме «Медный всадник»… Черный зрачок в желтом облаке прожилок был неподвижен, но когда он вздрогнул, дав сигнал изломанным сосудикам заплестись воняющей плесенью паутиной, Вика побежала, безуспешно стряхивая с рук и плеч липнувшие ворсинки, и проснулась от собственного крика.

Было шесть утра. 

7

Вставать не хотелось, но и лежать, непроизвольно соскальзывая в судорожное дыхание никак не оставляющего её сна, не имело смысла. После душа Вика почувствовала себя лучше — чувство гадливости постепенно уступало место именинному настроению. И первый подарок лежал на столе — билеты. Как будто кто-то подслушал её желание и руками Валентины исполнил его именно в этот день.

Слякотные улицы ещё не стряхнули зябкий ночной туман, и стягивающиеся к метро пешеходы, были похожи на серые тени с воткнутыми в плечи меховыми или вязаными головами. Вика развеселилась, осознав себя одной из таких безшеих фигур и, опустив монетку в турникет, стянула с головы шапку. До начала первой пары оставалось сорок минут, и сидящая в центре пустой аудитории, у самой кафедры, Регина, выглядела непривычно грустно и одиноко. Увидев Вику, она убрала сумку с соседнего стула. — Вот, для тебя держу, — сказала она, нисколько не удивившись столь раннему появлению подруги. — С днем рождения! Мажься на здоровье, — она протянула пластиковый пакетик с польской косметикой.

— Спасибо. А ты чего в такую рань притащилась?

— По двум причинам, — ответила та, не меняя выражение глубокой задумчивости на бледном лице. — Во-первых, это последняя лекция Ланды на нашем курсе, и я хотела сидеть не на галерке, а так, чтобы смотреть ему в глаза, — она вздохнула, — как ты своему скрипачу. А во-вторых вытекает их во-первых. Я почти не спала ночью, долго думала и решила попробовать выйти за него замуж.

— А как это можно пробовать? — не поняла Вика.

— По обстоятельствам. Но к ним надо быть готовой, не расслабляться. Пассивность — удел слабых.

— Ты придумала?

— Теодор Драйзер. Вот, к примеру, взять тебя. Влюблена в этого музыканта, а делать ничего не делаешь. Это — пассивность, просто вопящая о твоей слабости, нерешительности и заниженной самооценке.

— Да как я могу быть влюблена в человека, с которым даже не знакома? Подумай сама. Я чисто платонически… меня просто гипнотизирует манера его игры, в ней есть что-то особенное, чего нет в других. Одухотворенность, что ли?

— Нет, ну эту лапшу ты можешь моей бабуле вешать. Она у нас любит читать Жорж Санд, то бишь, Аврору Дюдеван, которая, кстати, только в своих слащавых книжках, а не в реальной жизни, проповедовала эту самую платоническую любовь. А бедного, маленького, чахоточного «воробушка» Шопена замордовала своей совсем не книжной страстью.

— Регина, ну что ты несешь, — возмутилась Вика, — при чём тут Шопен? У тебя с утра с головой нехорошо.

— Ладно, сиди, жди пока он сам к тебе явится, на белом коне, к тете в коммуналку. Или в общежитие. Ой, всё, идет.

Дождавшись, когда Ланда дошел до их ряда, она встала со стула, эффектно, рывком сняла шубку и, вильнув обтянутой красным трикотажным платьем фигуркой, грациозно скользнула обратно на сиденье.

— Здравствуйте, Илья Михайлович, — незнакомым, грудным голосом сказала она. И погруженный в свои мысли, вечно чем-то озабоченный, Ланда моментально среагировал на этот насыщенный гормонами тембр. Он внимательно посмотрел на Регину, похожую в этот момент на гимназистку перед грехопадением, и ответил, — Доброе утро, э-э-э…

— Регина, — глядя ему в глаза уточнила та.

Ланда поставил свой разбухший от книг портфель рядом с кафедрой, а «дипломат» — на неё. Разложив перед собой несколько томиков Шекспира, он немедленно углубился в чтение одного из них, не обращая внимания ни на рассаживающихся студентов, ни на Регину. Аудитория быстро заполнялась, и сквозь равномерный гул голосов, Вика едва расслышала шепот Регины: «Смотри, Кузнецов и с ним какие-то люди.» Кузнецов с двумя отстающими от него на пол-шага сопровождающими, шел быстро и молча, стараясь не привлекать внимания, но с каждым его шагом, гул стихал, и когда он подошел к Ланде, в комнате стояла напряженная тишина. Группа остновилась. Прямо перед собой Вика видела три одинаковые черные спины, одна из которых слегка наклонилась вперед, к Ланде: « До нас, уважаемый Илья Михайлович, дошли нелепые слухи, что вы, кроме, учебной литературы, интересуетесь запрещенной. Вы не против, если мы на время позаимствуем ваш дипломат?» Ланда не успел ответить. Он продолжал неподвижно сидеть в той же позе, сжимая побелевшими пальцами томик Шекспира. Регина, слегка подалась вперед и ногой, с усилием сдвинув стоящий на полу портфель, затолкала его под свой стул, надежно завесив полами шубки.

— И портфельчик ваш нам тоже интересен, — напомнила другая спина, которая, зайдя за стул Ланды, превратилась в плоский, застегнутый на три пуговицы живот.

Обычно смуглое лицо Ланды, налилось краской, у левой брови билась жилка.

— Они его до инсульта доведут. — шепнула Регина и добавила, уже в полный голос, — Вы, Илья Михайлович, свой портфель в библиотеке оставили. Я там его видела час назад.

— Надо же, какая забывчивость, — сказал Кузнецов.

— И какая неосмотрительность, — добавил застегнутый пиджак.

Он небрежно подхватил дипломат, — Продолжайте лекцию, Илья Михайлович…

Полтора часа спустя в аудитории оставались только Ланда, Регина и Вика.

— Так за чем идет охота? — спросила Регина, выдвигая портфель из-под стула.

— Спасибо, — произнес Ланда безжизненным голосом. Там Солженицын. Как вы понимаете, это не рекомендованная министерством образования литература. О чём я только думал, придя с этой книгой сюда? И вы из-за меня рисковали, Регина, сильно рисковали.

Она зябко повела узкими плечиками.

— А вы — из-за Солженицына, которого, наверняка, и в глаза не видели и который, как говорит мой папа, оттуда, с сытого запада даже сухарей не пошлет тем, кто из-за его книжек сядет прочно и надолго. Но в любом случае, выходить вам отсюда с портфелем нельзя. Так что давайте его здесь оставим — пусть кто-то из студентов «случайно» найдет и отнесет в деканат. Книжку я заберу и спрячу. А потом мы с вами как-нибудь встретимся, ну например — в субботу, в семь у входа в кафе «Космос», и я вам её отдам. Обещаю не загибать страницы и не раскладывать переплетом вверх. Договорились?

— Да, конечно, — кивнул Ланда, — хотя именно в субботу у меня назначена…

— Тогда до встречи, — улыбнулась Регина, засовывая книгу в сумку.

— Ну ты отчаянная! — восхитилась Вика, выйдя в коридор. — Тебя же могут за такое из института попереть. А вдруг кто-то ещё видел! Хотя ты так молниеносно среагировала, что вряд ли кто-то понял, что именно произшло. И потом ты фактически назначила ему встречу.

— Не встречу, а свидание. Но он об этом узнает позже. Теперь ты поняла, что значит быть готовой к обстоятельствам? Главное — четко знать, чего хочешь и ждать правильного момента. А теперь поехали к тебе.

— Зачем?

— Ну как, зачем? Спрячем книжку. Ты же не думаешь, что я её к себе потащу.

— Но ведь у вас больше для этого места — пять комнат, и мебели — как в музее, а у меня — каморка, и то чужая.

— С ума сошла! В нашей квартире ни самой спрятаться, ни что-то спрятать невозможно. У бабули — синдром навязчиво-вынужденного поведения. Она непрерывно что-то подтирает, убирает, моет, чистит, перекладывает, лезет во все уголки. Короче, никакого личного жизненного пространства. Так что у тебя надежнее. Ты, кстати, когда домой уезжаешь?

— Я остаюсь. Буду деньги зарабатывать — контрольные заочникам делать. У них сессия в январе начинается.

— Странно, то ты дождаться не могла, чтобы домой свалить, отогреться, отоспаться, то ни с того, ни с сего решила остаться. Зачем тебе так срочно деньги понадобились?

— Сапоги на шпильках хочу купить. И черный кружевной лифчик.

8

— Кто эта мышка, с которой ты вчера приходила, — спросила Валентина. Она жарила блины, подкладывая их по одному в тарелку мужу, который точно с такой же скоростью их сжевывал, так что блины жарились, но тарелка оставалась пустой.

— Это вы о моей подружке? Регине? — изумилась Вика.

— Её ещё и Регина зовут? — в свою очередь удивилась Валентина. — Надо же, как имя не подходит. Регина — значит королева. Тут стать должна быть, умение держаться. А эта самая заурядная… да, серая мышка, которой внушили, что она королева. Вела себя довольно бесцеремонно, и с тобой разговаривает покровительственным тоном. Впрочем, это твоё дело. Блины любишь? — поменяла она тему.

— Очень, но я побегу. Сегодня последний экзамен, а вечером — концерт.

— Хорошо, увидимся после праздников. Не забудь полить цветы.

Валентина молча скинула на тарелку последний блин и выключила плиту. Виктор Янович так же молча его съел и отправился в комнату собирать дорожные сумки.

9

Сессия была позади, а концерт начинался через три часа. Вика сидела в парикмахерской, безропотно отдавшись пожилой, с искривленными артритом пальцами, парикмахерше, которая второй час жгла её волосы раскаленными щипцами, пытаясь превратить кудри в струящийся «сэссон».

— Не жалко волос? — поинтересовалась она, вытягивая челку. — Люди сами не знают, чего хотят. До тебя одна завилась, как баран, а ты, наоборот, хочешь, чтобы волосы соломой висели. Хотя с другой стороны, если бы все довольны были тем, что Бог дал, мы бы без работы остались. Ну что, нравится? — она протянула зеркало.

— Да, очень, — ответила Вика. — Очень! Но понравиться должно не мне.

— Вот это зря. — возразила парикмахерша, сметая в совок отстриженные каштановые кольца. — Главное, чтобы ты себе нравилась, тогда и другим понравишься.

Сначала Вика хотела надеть сшитое на заказ голубое кримпленовое с искоркой платье. Но посмотрев на себя в зеркало, решила, что сборочки над талией полнят, а голубой цвет нелепо смотрится в промозглый зимний вечер. Чёрный свитерок — не новый, но мягкий, уютный, скрывающий полноту, и серая, со встречной складкой сбоку, юбка. Вика порылась в теткиных шкатулках. Перламутровые чешские клипсы — как раз то, что надо, не блескуче, но заметно, они так симпатично выглядывают из-под гладких, спадающих на уши волос. Вика жирно, до мохнатости, накрасила ресницы, синим карандашом навела легкую синеву под глазами, потом белой пудрой затерла румянец. Вот, так лучше.

И откуда что берется? И усталая, и неевшая, а румянец во всю щеку, до неприличия. Не то что у Регины — кожа смуглая, потому даже на морозе нос и щёки не краснеют. Всё, пора. Надо ещё успеть поменяться местами, десятый ряд справа — это со стороны контрабасов. Он не сможет её увидеть.

Но поменяться не удалось: на её месте остался сидеть несговорчивый гражданин в старомодном, с широкими лацканами, костюме, из нагрудного кармана которого торчал уголок застрявшего там на десятилетия, пожелтевшего платочка.

— Что значит вам очень надо? Не хватало мне, потомку Сергея Павловича фон Дервиза, того самого, между прочим, который почти сто лет назад подарил вот этот самый орган филармонии — он сделал жест ладонью, указывая на сцену, — выполнять ваши капризы. Что за бесцеремонность? — он никак не мог успокоиться и всё крутил головой, как бы ища поддержки и защиты от посягательства Вики на его причастность к славному историческому прошлому.

Музыканты, как скользящие по шахматному полю черно-белые фигуры, заняли строго предназначенные им места. Из-за кулис, стремительно, словно потеряв остатки терпения, вышел дирижер — черный фрак оттенял не по возрасту седые волосы, слегка приподнятая голова и взгляд — уже нездешний, уже там, в обманчивой легкости моцартовской темы. Дежурный поклон, поворот, взмах рук — и вступление скрипок на вздохе.

— Ма-а-ам, мне в туалет надо, — заканючила девочка лет десяти.

— Я же тебе говорила, сходи перед началом. Прямо как маленькая. Девушка, пропустите нас, пожалуйста. Мы мигом. До Andante вернемся.

А скрипач играл — как и все, подчиняясь воле дирижера, — и в то же время существовал сам по себе, в своей собственной ауре, а может, в ауре, видимой только Вике или придуманной ею. Так, глядя на разлитый в комнате солнечный свет, вдруг отмечаешь один луч, блик, скользящий по окну или зеркалу, и уже следишь за ним, забывая, что он — всего лишь составная, отголосок, которому суждено исчезнуть с заходом солнца. Последний аккорд растаял где-то высоко над сценой, на уровне медальона-барельефа Николая Рубинштейна. Отгремели аплодисменты, и публика начала продвигаться к дверям. Вика осталась сидеть в пустеющем зале, тупо наблюдая за рабочими, с шумом сдвигавшими стулья и пюпитры к кулисам.

Идти домой, в пустую квартиру не хотелось. — Ради чего, собственно, было торчать в парикмахерской, топать по снегу в туфельках, — подумала Вика, — да и вообще, оставаться тут на каникулы? Дурость идти на жертвы, когда о них никто не просит.

Она помчалась в раздевалку, схватила пальто и, выскочив на улицу, пошла к служебному ходу. Бережно неся футляры с инструментами, музыканты выходили из скрипучих дверей и растворялись в неярком свете фонарей. Девушка-виолончелистка на ходу подхватила под руку высокого парня, стоявшего чуть поодаль. Провожая их взглядом, Вика чуть не пропустила скрипача. Сделав шаг навстречу, она остановилась, пытаясь поймать его взгляд. Он посмотрел на неё вскользь, немного удивленно, потом ещё раз, чуть повернув голову, и прошел мимо.

— Привет, ты что тут делаешь? — она увидела тучного парня с репетиции. — Ладно, не отвечай, — он посмотрел на её растерянное лицо, — и так понятно, скрипача своего клеишь.

— Никого я не клею, и он не мой.

— А на репетициях смотрел на тебя. Это факт. Знаешь, настоящий музыкант, даже если он не солист, должен играть для конкретного слушателя, следить за его реакцией и купаться в обожании. Так что, наверное, он избрал тебя своей музой.

— И не узнал…

— Да-а-а? Ну, так во-первых, тебя сложно узнать с этой прической. Я тоже думал — ты, не ты? А во-вторых, сейчас он — вне зала, вне музыки, вне привычных ассоциаций. Вот к примеру, мой зубной врач точно знает, кто я, только, когда смотрит мне в рот. А в магазине встречает — и будто никогда меня до этого не видел.

— Спасибо, успокоил, — сказала Вика, — мне сразу полегчало.

— Кстати, его зовут Павел. Павел Ковач. И он действительно очень хороший музыкант. А меня, между прочим, зовут Гена. И я, как уже говорил, учусь в консерватории.

— И как сегодня, валторны тянули?

— Тянули, — без тени улыбки ответил тот. — А ты что, такая же языкатая, как твоя подружка?

— А у тебя что, с чувством юмора плохо? И вообще, что ты делаешь у служебного входа?

— Так. Мимо шёл. Может, пойдем, — предложил он, — чего стоять на холоде?

— Они дошли до «Арбатской». Вике не хотелось говорить, и она с благодарностью слушала байки и анекдоты, понимая, что Гена пытается поднять ей настроение.

— Я тебе как-нибудь позвоню, сказал он, засовывая в карман куртки листок с телефоном теткиной квартиры. — Привет подружке и удачи со скрипачом.

В квартире было тихо и темно. Вика включила свет и подошла к зеркалу.

От сырости и моросящего мокрого снега гладкая челка стала прежней, кудрявой, словно закрученной в крупные пружины.

— Муза недоделанная — сказала она саркастически, — и пошла ставить чайник.

«Je t’a-aime, je t’ame, je t’aime, je t’a-a-ime», — страдала в телевизоре Мирей Матье, словно невзначай, небрежным движением головы, накрывая идеальное лицо волной пышного сэссона.

10

В десять утра пришла Регина. — Ты уже завтракала? Я — нет. Завари кофе. Я купила пирожные в Столешниковом.

— А что празднуем? — спросила Вика, не отрывая глаз от её завивки.

— Утраченные иллюзии.

— Что, Ланда не пришел?

— Ну как это он не придет за своей книжкой! Пришел, смотрел благодарными глазами, как собака. Зашли мы в «Космос», сделали заказ. Он себе — сок, а я — самое дорогое мороженое, со всеми печенюшками, фруктами и шоколадками.

— Зачем, ведь он мог подумать, что ты обжора или транжирка?

— Глупости. Это я хотела проверить, жмот он или нет. И тебе на будущее советую делать то же самое.

— И…?

— По-моему, всё-таки жмот. Мог бы и себе что-то заказать. Короче, сидим, разговариваем. Вернее, говорит он, а я слушаю. Час слушаю, второй… Я, Вика, столько нового узнала — о Булгакове, Кафке, Прусте. И вдруг меня стукнуло — вот так всю жизнь слушать рассказы о чужих жизнях? Меня моя интересует, моя личная. И я его так вежливо спросила, а вот ради чего вы, Илья Михайлович, рискуете — запрещенные книжки с собой носите? И знаешь, что он мне ответил? — Регина выдержала паузу. — Он мне Гамлета процитировал: «Век расшатался — и скверней всего, что я рожден восстановить его.» Он, значит, будет в диссидента играть, а я — сухари сушить. Нет, я, может и мещанка, обыватель, но мне хочется нормальной жизни: дом, муж, дети, непыльная работа — такая, чтоб не гореть на ней, а для удовольствия, для собственного удовлетворения. Так что давай чокнемся за своевременно разбитые вдребезги иллюзии. — Она откусила маленький кусочек пирожного и зажмурилась, — Ой, вкуснотища.

— Так странно видеть тебя кудрявой, — не выдержала Вика, — ты же говорила, что сейчас все носят гладкие волосы.

— Так ведь неинтересно, как все. Тебе хорошо, у тебя волосы от природы вьются. А я два часа под колпаком в парикмахерской поджаривалась, чтоб кудри держались. И толку! Вечером вышли из кафе, сверху что-то непонятное капало, то ли снег, то ли дождик — они и рассыпались, обвисли, как сосульки. Это вот остаток роскоши. Да ладно, лучше скажи, ты со скрипачом познакомилась?

— Нет, на концерте он меня не мог видеть, а после — прошел мимо и не узнал.

— Ну ты балда. Надо было привлечь внимание.

— Как? — разозлилась Вика, — Начать кукарекать?

— Проще! Уронила бы сумку, например. Он бы автоматически поднял, ну и слово за слово…

— Да, — обескураженно согласилась Вика, — тебя послушать, всё так просто получается. Но мне это не дано. — Она помолчала. — Кстати, я того парня, помнишь, с клавиром, встретила. Он тебе привет передавал, и телефоны попросил — твой и мой. Его Гена зовут.

— На фиг он мне нужен, — поморщилась Регина, — зануда. Тем более, имя какое-то крокодилье. Можешь взять его себе.

— Спасибо, но мне скрипач нравится, — отведя взгляд, сказала Вика.

— Всё-таки странно. Может, он тебя узнал, но… ты ему не очень приглянулась?

— Ты хочешь сказать, как увидел вблизи, решил не узнавать?

— Ну, что-то вроде того. Не расстраивайся, может ты просто не в его вкусе. И знаешь, вот я лично не представляю вас вместе. Он среднего роста, худощавый, ему подходит девушка хрупкая. Это я тебе как подруга говорю.

— И как подруга всё напоминаешь мне о моих формах, потом приносишь пирожные, и сама же их поедаешь.

— Это я в тебе силу воли воспитываю.

— А с чего ты взяла, что у меня нет силы воли? — улыбнулась Вика, — У меня её — на двоих.

Она собрала оставшиеся, просвечивающие нежным кремом, с чуть подтаявшими шоколадными спинками эклеры, и стряхнула их в мусорное ведро. Регина торопливо придвинула к себе блюдце с недоеденным пирожным, — Совсем с ума сошла. Ты знаешь, какую я очередь выстояла!

— Знаешь что, мне надо к вечеру закончить контрольную по английскому для одного заочника. Он хорошо платит. А потом я буду собираться — тетка приезжает, надо возвращаться обратно в общагу. Так что ты иди, ладно?

— А ведь она права, — подумала Вика, закрывая дверь за Региной. — И что это я возомнила? Чем такая, как я, может ему понравиться?

11

Вечером неожиданно, тремя днями раньше, вернулись Валентина с мужем. Не глядя друг на друга, они разошлись по комнатам. Потом по очереди выходили на кухню, заваривали одинаковый чай в разных чайниках, молча мыли чашки и поспешно скрывались каждый за своей дверью, избегая невольных коридорных встреч. Ближе к полуночи, без стука зашла Валентина. Села на укрытый пледом диван.

— Ты, я вижу, времени не теряешь, — она кивнула на учебники и словари, — много заработала?

— На сапоги уже хватит. Вопрос только — где их взять.

Они помолчали. Вика опасалась задать вопрос. Валентина его ждала.

— Мы разводимся.

— Я думала, вы просто поссорились.

— Чтобы ссориться, надо или любить, или ненавидеть. А у нас ни любви, ни ненависти. Одна привычка. Каждый живет своей жизнью. Так удобно и комфортно — ни эмоциональных встрясок, ни скандалов, ни разочарований. И если бы не эта грудастая массажистка из Дома Творчества… Больше всего я ненавижу пошлость. Ну, переспал бы с актрисой, поэтессой, директрисой, докторшей на худой конец. Но опуститься до банальной самки. Хотя как мужчину его можно понять, — Она скосила глаза на свои чуть заметные под свитерком ручной вязки бугорки. — Ты бы видела её бюст! Но унизить меня до такой степени — это слишком. Короче, завтра он съезжает.

— Куда? — машинально спросила Вика.

— К маме, к другу, к этой одалиске в белом халате — меня не касается. Вся квартира до войны принадлежала моим родителям. Потом её превратили в коммуналку. Ещё хорошо, что две комнаты оставили, потому что тогда бабушка была жива. Так что, если хочешь, можешь переехать ко мне — в меньшую комнату. Вход отдельный, из коридора. И тебе, и мне удобно. Плату возьму символическую.

Вика растерялась. — А если через месяц вы помиритесь, мне тогда что делать?

— А я потому и предлагаю тебе этот вариант, чтобы пресечь и его попытки вернуться, и свои возможные сомнения на этот счет.

— Ответственная у меня роль, но какая-то непривлекательная. А можно подумать?

— Думай… До утра. Если не тебе, сдам кому-то другому.

Она резко встала и пошла к двери. Вика непроизвольно залюбовалась её ладной фигуркой. Со спины, в обтягивающих, трикотажных брючках и коротком, до талии, свитерке, Валентина выглядела лет на двадцать.

В коридоре зазвонил телефон.

— Вика, тебя. — крикнула Валентина. — Скажи своим молодым людям, чтобы не звонили по ночам. Тем более, что ты тут на птичьих правах.

Разбуженный звонком Виктор Янович, застыл в дверном проеме, но, поймав ледяной взгляд жены, юркнул в темноту комнаты. Одновременно хлопнули двери. Вика взяла трубку.

— Да, я слушаю.

— Это Павел. Из оркестра. Ну, вы, наверное, догадываетесь, кто я.

— Да, — прошептала Вика вмиг пересохшими губами.

— Извините, что звоню так поздно. Пока добрался домой после концерта, а с утра репетиция. Надеюсь, у вас не будет из-за меня неприятностей с хозяйкой?

— Нет.

— А я вот подумал, почему бы нам не встретиться вне концертного зала. К примеру, в пятницу, часов в шесть, в парке Горького, у катка. Вы придете?

— Да. — выдохнула Вика, и ей показалось, что рваный стук упавшего куда-то в желудок сердца, заглушил её голос.

12

— Да, классные сапожки, — сказала Регина, — даже из коробки вынуть жалко, не то что носить. Каблук — что надо. И название фирмы музыкальное, скрипичное — Stradivari, made in Austria. Прямо как по спецзаказу для тебя. Где взяла?

— Целый день в «Наташе» отстояла. И ушла ни с чем, потому что размер закончился. Вышла оттуда — просто плакать хотелось. И тут ко мне подошла женщина и перепродала свои на двадцатку дороже. Представляешь, как повезло!

Я их сегодня надену. Меня скрипач на свидание пригласил.

— Тебя? Шутишь! — рассмеялась Регина.

— Нет, я серьезно. Позвонил и назначил свидание. Вот Валентина слышала. — Для большей убедительности Вика махнула рукой в сторону коридора. — Ты представляешь, он всё-таки заметил меня, обратил внимание. Я ему понравилась.

— Неуже-е-ели? Почему тогда он прошел мимо, не узнал тебя после концерта?

— Ну, может темно было, и прическу я изменила, А может, спешил.

— К девушке своей, или жене, — подхватила Регина. — Ну что, не так? Ты ведь даже не знаешь, может он женат, может у него трое детей. Это первое. А второе, почему ты так уверена, что это именно он звонил? Ты голос его до этого когда-нибудь слышала? Ты вообще спросила, откуда у него твой телефон?

— Нет, но тогда кто это?

— Регина соболезнующе покачала головой, — Мало ли. Может, кто разыграть хотел, а ты в эйфорию ударилась. Сама говорила, что не влюблена, и тут же всякий здравый смысл потеряла. Ты спустись на землю. Припрешься, как дура, курам на смех, в новых сапожках, при параде, и кому-то доставишь огромное удовольствие.

— А если всё-таки это был он, а я не пришла…

— Ничего, — оборвала Регина, — ещё раз позвонит. Нет, ты делай, как понимаешь. Моё дело — предупредить.

Вика молчала. Она спускалась на землю, а счастье ожидания, жившее в ней последние несколько дней, наоборот, покидало её душу, и сердце уже билось на положенном ему месте — ровно и безразлично. Она натянула сапоги и встала перед зеркалом. Из собранных в тугой пучок волос выбилась кудрявая прядь цвета ржавчины. Карие глаза, вздернутый нос с нелепыми, не исчезающими даже зимой, веснушками, потрескавшиеся губы. Вика чуть сгорбилась — впалая грудь не так привлекает внимание, — потом сильно стянула по бокам юбку — вот так было бы лучше, без этого резкого перехода от талии к бедрам. И длинные, стройные ноги в высоких до колен, узких, безупречно облегающих сапожках. Вот если бы у неё была шубка трапецией, как у Валентины, позволяющая скрыть как недостаток выпуклостей, так и их избыток, тогда другое дело. А её сшитое «по фигуре» пальто, только подчеркивало всё то, что ей не нравилось самой и, безусловно, не могло понравиться кому-то. И Регина как всегда права, у него наверняка кто-то есть, девушка или жена, стройная, изящная, со спадающими на плечи волосами, в облегающих джинсах и приталеной импортной курточке с меховым капюшоном.

— Ой, что-то мне совсем нехорошо, — простонала вернувшаяся из ванной Регина. У тебя нет фталазола? Видать, не пошла бабушкина тыквенная каша с тыквенными пирогами и тыквенным же супчиком. Весь день с унитаза не слезаю.

Она посмотрела на застывшую у зеркала Вику, — А ты чего с лица сбледнула? Неужели так сильно из-за скрипача расстроилась? Ну так пойди на репетицию и спроси, звонил он или нет. Чего мучиться? Проще надо быть.

— С ума сошла. Мало того, что толстая. Так ещё подумает, что дура.

— Между прочим, женщине второе более простительно. Ой, я, пожалуй, прилягу. В животе — тыквенная революция. Вот, кстати, отличный способ похудеть — приходи сегодня к нам на ужин, и трех кило как не бывало.

Регина скрючилась на диване, прижав подушку к животу. — Так ты пойдёшь в парк или нет?

— Нет, не пойду. Чего позориться? Скорее всего, это была чья-то шутка. И на репетиции больше ходить не буду. Тем более, что весь их репертуар наизусть знаю.

— И правильно. Зачем тебе этот журавль в небе? — Она, кряхтя, повернулась на бок. — Ты куда?

— На кухню. Чайник поставлю. Мне очень чая с айвовым вареньем захотелось. Мама на праздники посылку прислала. Хотела тебя угостить, но, видно, не судьба. А ты лежи, вот таблетка.

— Знаешь, я лучше домой пойду. Попрошу бабулю риса сварить. — Сморщившись и стиснув зубы, Регина переждала очередной спазм. — Чтобы я ещё когда-нибудь взяла в рот что-то тыквенное! Вызови мне такси, ладно? А то на метро я не доеду. 

13

Уже было шесть вечера, а скандал не утихал. Наоборот, он разгорался с каждой вынесенной Виктором Яновичем вещью.

— Скажи, ну зачем тебе этот абажур, если лампа остается здесь? — спросила Валентина тихим, дрожащим от злости голосом.

— Если бы ты не надумала сдать мою комнату этой лишенке из общежития, которую, между прочим, именно я сюда впустил, всё бы тебе оставил. Всё! Кроме вещей, привезенных от мамы, естественно. Да, мне не нужен этот дурацкий абажур, и эта купленная в Болгарии подушка, но я их возьму именно потому, что они так дороги тебе. По-твоему я подлец? Так пусть я им действительно буду. Хоть не обидно. Но ты ещё передумаешь. Потому что кого ты себе найдешь? Ты же резкая, несдержанная, такая вся бескомпромиссно чёрно-белая. И жесткая.

— Конечно, твоя массажистка мягче, особенно в отдельных местах, — нервно хохотнула Валентина.

— Что! Как ты могла подумать, что я из-за этого… Хотя да, и это тоже! Пусть так! Но она — женщина, слабая, незащищенная, непритязательная, и этим соблазнительная. А ты! Ты… редактор!

— Звучит, как ругательство.

— Потому что ты всю жизнь всех поучаешь, наставляешь, критикуешь, лезешь со своими рекомендациями. — Голос Виктора Яныча сорвался на визг.

— А что делаешь ты? — Валентина закашлялась сигаретным дымом, — Сидишь над бухгалтерскими отчетами, тихо их ненавидишь и надеешься, что бесплатные массажи сделают тебя счастливым?

— А тебя осчастливит провинциалка, заселившаяся в комнату мужа?!

Что-то тяжелое прокатилось по коридору и со стеклянным стуком уткнулось в викину дверь. Она схватила с вешалки пальто, натянула болониевые сапожки и, пробежав мимо часто дышащего, красного от возмущения Виктора Яновича и бледной, в застиранном халате, Валентины, выскочила за дверь.

В метро был час пик. Дородная дама с пахнущими ветчиной свертками в руках прижала Вику к спине военного, от которого шел сильных дух невыветрившихся новогодних возлияний.

— Девушка, вы выходите? — подтолкнула её ветчинопахнущая тетка.

— Станция Парк Культуры имени Горького, следующая — Киевская.

И Вика очутилась на перроне. У крайней мраморной колонны, возле которой она стояла три года назад, пересчитывая оставшиеся в кармане копейки, стояла группа цыган — две женщины и мужчина.

— Неужели с тех пор меня ждут? Может, деньги хотят отдать? Подойти спросить? — Она невесело усмехнулась, — Нет, лучше их обходить за три версты.

Вика направилась к ступенькам, но остановилась, увидев, как цыган с размаху ударил по лицу старшую из женщин. Та схватилась за голову и, стараясь уклониться, пригнулась — следующий удар пришелся в глаз. Цыган вовсе не выглядел разозленным. Он наносил оплеухи спокойно, даже чуть лениво, при этом объясняя женщине на смеси русского и цыганского их причину и смысл.

— Ты, Тамилла, знаешь, сейчас зима. Кормиться трудно. А что ты заработала? Лавэ1! Где деньги, Тамилла? Ты потеряла шувани2, или ленишься? А может, прячешь для себя? Камама ту3, но этого не потерплю. Иди и работай. И не приноси больше такую дешёвку, — он вытащил из кармана часы на желтом металлическом браслете и потряс ими перед её носом. Другая цыганка, помоложе, видимо, дочь, молча вытирала кончиком своей цветастой шали кровь с разбитой губы матери. Та кивнула головой и, тоже не говоря ни слова, направилась к лестнице. Поравнявшись с Викой, она задела её плечом, повернулась и сказала,

— Что смотришь? Порча на тебе. Сильная порча. — И, не оглядываясь, пошла вперед. Капли крови были почти неразличимы на красной метлахской плитке переходного мостика. Вика шла за цыганкой, стараясь не упускать из виду её удлиненную наступившими сумерками фигуру. Теперь они были в нескольких шагах друг от друга, и Вика могла видеть намокшие от снега концы серой юбки и стертые каблуки разношенных сапог. Они зашли в парк. Едва успев застыть на месте, Вика почти налетела на внезапно остановившуюся цыганку.

— Чего ты ходишь за мной? Чего тебе надо? — спросила та, и Вика замерла, почувствовав на себе взгляд черных зрачков, окруженных прожилками желтой оболочки. Как во сне, этот взгляд её гипнотизировал, и паутинки страха, прорастая в сознание, сковывали сердце и волю.

— Погадай мне, — сказала Вика и протянула пять рублей.

— Не боишься?

— Нет.

— Ай врешь, — цыганка сплюнула кровавой слюной на снег, — в твоем сердце давно страх поселился.

— И в твоем тоже, — бросила Вика, стараясь не смотреть ей в глаза, — иначе бы не терпела побои. Да ещё в метро, при всех. Что же ты себе получше судьбы не нагадала?

— Не гадания хочешь, а чтоб порчу сняла. Но сказать правду боишься. Ты дышать боишься и жить тоже. Вот твоя порча. И снять её вонючей пятерки не хватит. Сережки-то хоть у тебя золотые?

— Я уже заплатила тебе три года назад. Когда ты с подружками у меня последние деньги вытащила, а я две недели на картошке сидела и экзамены сдавала.

— У гаджо4 своя жизнь, у нас — своя.

— Так и живите своей жизнью, чего в мою лезете?! И этот сон! Я ненавижу свои дни рождения!

Цыганка засунула деньги в карман серой болониевой куртки. — Шапку сними, — сказала она глухим, внезапно осевшим голосом.

— Что, серьги понравились?

— Молчи, глупая, не зли меня, — огрызнулась та и, положив холодные шершавые руки на голову Вике, сжала пальцами виски. Та вскрикнула от боли и отшатнулась. Цыганка продолжала что-то бормотать. — Дай руку, — сказала она уже обычным голосом, посмотрела на ладонь. — Иди домой. С тем, ради кого пришла сюда, ты разминулась. И больше не встретишься.

Повернувшись к Вике спиной, будто её там и не было, она обратилась к проходящей мимо женщине. — Вижу, проблемы у тебя в жизни, не всё складывается. Давай погадаю, путь верный укажу, беду отведу…

Вика посмотрела на часы. Восемь вечера. Опять пошел снег. Крупные, мохнатые хлопья, увеличенные светом фонарей, падали на скамейки и тут же таяли, покрывая их неровными темными пятнами.

— Эй, ты что тут делаешь? Не заблудилась случайно?

Перед ней стоял Гена — из под полосатой вязаной шапки торчали намокшие от снега волосы. Мокрые на коленях спортивные штаны смешно смотрелись в сочетании с кожаной, подбитой цигейкой, курткой.

— У меня тут с цыганкой встреча была, порчу снимала, — объяснила Вика, улыбаясь на всякий случай.

— А, это да. Обычно они снимают порчу вместе с шубой. У тебя всё на месте? Сумка, кошелек?

— Да, всё в порядке.

— Вот же народ наглый. Вообще, я думал их зимой не водится, что они только летом промышляют. Я вот ездил в Румынию к родственникам, так там они роятся у каждого кафе или магазина. Ну, как мухи липучие.

— А ты что тут делал? — перебила его Вика.

— На коньках катался. Что ещё? С друзьями. Кстати, скрипача твоего видел. Он ждал кого-то. Так вот, я что хотел сказать, а ты не дала. Пара цыганок к нему подвалила. Наговорили, что станет он знаменитым, что будет у него слава, деньги и всё такое, а впридачу много жен. Он их послал, а они таким матом крыли, что зеки позавидуют. Потом заметил — часы пропали. Он и свалил, злой как черт. Хорошо хоть какую-то девицу успел подцепить, пока другую ждал. Слушай, я подружке твоей звонил, хотел на каток пригласить. А она и разговаривать не стала, голос такой, будто я её от чего-то важного оторвал.

— Ты и правда оторвал. Она тыквенных деликатесов объелась. Лучше завтра позвони. Я уверена, она с удовольствием с тобой встретится. Тем более, что Гена — её любимое имя.

Они спустились в метро. На полу под мраморной колонной сидел цыган и задумчиво жевал, аккуратно откусывая небольшие кусочки от белого батона. Его заросшая щетиной челюсть равномерно двигалась. Белые крошки сыпались на черные штаны. Цыган методично собирал их в ладонь и отправлял обратно в рот. Его заторможенный взгляд натыкался на останавливающиеся и вновь срывающиеся в темноту тоннеля поезда, на говорливых прохожих, на дочь, пытающуюся в десяти шагах от него продать желтые мужские часы нагруженной сетками, сельского вида тетке. Но выражение лица оставалось отстраненным и безразличным, как если бы между ним и остальным миром было стекло.

— До чего же мне нравится эта сутолока, кипение, энергия, — сказал Гена, подталкивая Вику к переполненному вагону. — Москва никогда не дает почувствовать себя одиноким. Толкнули, отпихнули, и знаешь — народ рядом. Я решил — всё сделаю, но получу место в аспирантуре. А ты?

— А я отучусь и вернусь домой.

— С московским дипломом? Не вижу смысла.

— Понимаешь, — сказала Вика, — я тут никак отогреться не могу. Мне солнца не хватает.

— Тогда да, — протянул Гена, и ни с того, ни с сего предложил, — а давай в филармонию на концерт сходим. Начало через полчаса. У меня контрамарки есть.

— Нет, спасибо. Надоело быть музой. И потом, как же Регина?

— Что делать, ей не повезло, поезд ушел, — вздохнул Гена и прислонился к закрывшейся за его спиной вагонной двери.

____
1) деньги
2) дар предсказания
3) люблю тебя
4) нецыган

Print Friendly, PDF & Email

2 комментария для “Зоя Мастер: Муза

  1. Эпизод с цыганами выписан настолько ярко, что буквально ощущаешь кожей этот «мазутный» взгляд, запах дешёвых духов и мерзость происходящего. И потом в конце эта арка, соединившая начало рассказа с его развязкой — замечательное построение сюжетной линии.

  2. Мне- понравилось. Очень «киношный» рассказ — в том смысле , что герои зримые , узнаваемые .Спасибо!

Обсуждение закрыто.