«Мы хотим знать и хорошее. Кому можно доверять, кто полностью поддерживает политику партии и правительства. Вы знаете, мы всегда можем помочь таким людям. Поверьте, у нас большие возможности» — он взглянул на своего напарника, брюнета, и тот вступил в игру, как первая скрипка по знаку дирижёра. Только это была не игра.

Откровения просвещенного стукача

Григорий Писаревский

По высокому “кафедральному” потолку, как всегда чуть шурша, одна за другой пробегали бледные тени, и я не поленился, встал, плотно задернул темно-бордовые шторы. Бегущие тени ушли, но появились другие, колышущиеся и дрожащие. У теней имелись лица, одни смутно знакомые по прошлым временам, другие непонятно чьи, а может быть, просто забытые. Ночь тихой, холодной, туманной пеленой обволокла дом, а внутри было приятно, воздуховоды послушно несли тёплые потоки, уютно пощелкивали своими тонкими алюминиевыми стенками. Казалось бы, спи себе и спи, дрыхни, один на широкой, “королевской” кровати (вот уже четвёртый год мы с женой, поцеловавшись, расходимся на ночь в разные комнаты). Ан нет, тени кружатся и кружатся на потолке, я вижу их даже сквозь крепко стиснутые веки. Ловлю себя на том, что пальцы рук собраны в кулаки, зубы сжаты, мышцы вокруг глаз бессмысленно напряжены. С усилием расслабляю их, разжимаю зубы и пальцы, представляю себя белой чайкой, парящей в тёплых потоках воздуха над Карибским морем. Не шевеля губами, повторяю любимую мантру. Нет, пересохшие губы все-таки шевелятся, но какая разница, мне становится легче, я чувствую, как разглаживается кожа лба, разгибаются пальцы на ногах (ага, и они были напряжены). Ощущаю, как свободно и с наслаждением дышу полной грудью, воздух заполняет легкие, мышцы расслабляются, может быть, сейчас я наконец усну. А тени пускай подождут. Но сон, такой близкий и манящий, бесцеремонно отгоняет выплывающая из-за чьего-то зыбкого плеча Володькина физиономия.

— Марк, ты зачем рассказал им тогда, весной, что я много пью? — ехидно спрашивает Володька. Его широкий лоб собран в морщины, остальное лицо скрыто за плотным туманом. Негромкий голос звучит обиженно.

— Так ведь я должен был им что-то дать. Хоть что-то, Вовчик. Хорошее или плохое.

— И ты выбрал пьянство?

— Да, взял и сказал им, что ты бухаешь. Выбрал самое безобидное, самое, можно сказать, верноподданническое. А что? Веселие Руси есть питие. Кто не пьёт, тот размышляет, это ещё царские жандармы подметили. А если пьёт— значит, наш человек, водкой проверенный.

— А про меня ты что говорил? — вмешался Лагунов. Он как-то незаметно материализовался из смутной толпы теней и вытянулся во весь свой немалый рост рядом с замолчавшим Володькой. — Ты что-то говорил им про меня, я знаю, можно сказать, чувствую. Даже и не думай отнекиваться. А ведь я помог тебе достать путевку в Джанхот. Помнишь, Марк? И это я добился, чтобы тебе дали характеристику для турпоездки в ГДР.

— Меня все равно не утвердили…

Тени Володьки и Лагунова медленно двинулись навстречу друг другу, как дверные створки, совместились, потом расползлись в стороны и исчезли, словно растворились все в том же мутном тумане. Зато появились, выступили вперёд две другие тени, гораздо отчётливее всех прочих. И это уже были они.

— Вы, Марк Борисович, совершенно не будете обязаны сообщать нам только однозначно негативную информацию — приятным баритоном сообщил один из них, широкоплечий, спортивного вида, коротко стриженный блондин в роговых очках. Его открытое лицо портила, и довольно сильно портила, только одна деталь — слишком малое расстояние между кончиком носа и крепким, мужественным ртом. Второй, худощавый брюнет с неприметной внешностью, согласно покивал. В хороших темно-синих костюмах, с подобранными в тон галстуками, они составляли прекрасно сыгранный дуэт. Но тут откуда-то сбоку выскочил и вмешался в разговор, никем вроде бы и не званый, Исидор Вагаршакович Хатунян. А те двое неспешно отступили куда-то в глубину, затерялись, но я знал— они ждут где-то поблизости, рядом.

— Вот вы, Марк Борисович, сообщили им, что я рассказываю антисоветские анекдоты — Хатунян откинул свою лысеющую голову и глубоко вздохнул. — Без этого никак не могли обойтись?

— А вы вечно интриговали против меня, Исидор Вагаршакович. Ходили к зам директора, что-то там нашептывали…

— Мне нужно было увеличить финансирование для своей группы. Два замечательных экспериментатора собрались от меня уходить. Ваша тема неоправданно перетянула на себя выделенные нам ресурсы.

— Ну вот видите…

— Боролись бы в открытую. Доказывали на ученом совете…А вы сразу к ним.

— Не сразу…И вообще, с вами же ничего не случилось.

— Э, нет. Вызывали в партком, помотали нервы. Не пустили на конференцию в Чехословакию.

— Идите-ка вы к черту!

Я сосредоточил всю свою волю в одной точке и послал ему мысленный импульс удалиться. Хатунян скрылся за другими тенями. Тут же опять появились они.

— Мы хотим знать и хорошее. Кому можно доверять, кто полностью поддерживает политику партии и правительства. Вы знаете, мы всегда можем помочь таким людям. Поверьте, у нас большие возможности — он взглянул на своего напарника, брюнета, и тот вступил в игру, как первая скрипка по знаку дирижёра. Только это была не игра.

— Вот смотрите, вы уже 8 лет младший научный сотрудник. Диссертация готова, но её не никак не могут утвердить к защите. У вас сколько опубликованных статей, десятка полтора?

— Да. Четырнадцать.

Они, конечно же, серьёзно подготовились.

— Ну вот. Два изобретения. А на конференции ездите только в Пензу.

Он помолчал. Другой, блондин, разминал пальцы, глядел дружелюбно, даже слегка переигрывал с этим дружелюбием.

— Мы знаем, что вы думаете об этом. Вам чинят препятствия из-за пятой графы. Так ведь?

— Да, так — я хотел ответить без всякого вызова в голосе, но не вышло. Вызов все-таки прозвучал.

— Давайте, я вам кое-что объясню — опять вмешался широкоплечий блондин. — Вот вы считаете, что это несправедливость. Я вас понимаю, Марк Борисыч. В отношении лично вас — да, возможно, это несправедливо. Но взгляните на вещи шире. В нашей, так сказать, системе координат.

Тут же они исчезли, забылись на время, а из мешанины теней, как когда-то давно выступали лица из фотопроявителя, выдвинулся Сергей Никитич Лыков, персона солидная, внушительная, наш зав отделением из шести полновесных отделов.

— Мне отлично известно, кто вёл разработку, Марк Борисович, — пророкотал он, неодобрительно буравя меня жесткими светлыми глазами поверх набухших синеватых мешков, — это был коллективный проект, там участвовали…

Поведя слева направо своей крупной львиной головой, Лыков справился с коротким текстом лежащего перед ним отдельного листа бумаги:

— Карнаухов и Попов. Да и Федоренко немало помог, не так ли?

— Основную линию вёл я, Сергей Никитич. Фактически, я уже давно выполняю обязанности старшего научного…

— Вот опять вы себя выпячиваете, дорогой. Скромности в вас маловато. Вот защититесь, подадим представление на учёный совет…Придёт и ваш черёд получить свои пироги и пышки. А пока что…

Нет, не было этого разговора, не могло быть. Не мог я пойти со своими делами к самому Лыкову. Или все-таки был? В какой-то момент я дошёл до точки кипения — сколько можно молчать, пойду и объясню, что с меня хватит, надоело.

— Стало быть, я, по-твоему, бухарик? — из-за плеча Сергея Никитича опять выскочил обиженный Володька. — А ты со мной не бухал? Ещё как бухал!

Ну конечно, Вовчик, мы не раз выпивали с тобой и в праздники, и после работы, и на дне рождения друг у друга, особенно в первые годы после твоей и моей женитьбы, и на сабантуях в институте, и в открывшихся тогда повсюду рюмочных. Ты мог выпить больше чем я, но и я в то время тоже чего-то стоил. Один раз в ресторане “Горка” мы с тобой спьяну завелись с какой-то большой компанией, потом еле унесли ноги. Что же мне было сказать им про тебя, поганец ты этакий? Что ты шпион Далай-Ламы?

— А зачем ты заставил меня сделать аборт? — откуда ни возьмись высунулась из-за ждущих своей очереди теней Надька, моя подруга времён защиты диплома, и оттеснила настырного Володьку. Надька, милая ты моя. Такая ладная, всегда благоухающая, с искрящимися зелеными глазищами, такая изобретательная в постели.

— Ты знаешь, что мы с мужем потом так не смогли иметь детей? Знаешь ты это, гад? В конце концов усыновили пацаненка, а он вырос и нас вчистую обобрал. Ты это знаешь?

— Нет, — бормочу я — Ведь мы больше не виделись после этого дела. Я нашёл тебе деньги на аборт, договорился с хорошей врачихой, встретил тебя из больницы…

— На хера мне твои встречи! — заверещала Надька и я протянул руку чуть вправо и вверх и включил свет. Все тени сразу пропали. Было очень тихо, айфон показывал двадцать минут третьего. Неужели мне больше не уснуть, я же знаю четыре методики релаксации? Надо попить воды, лечь поудобнее и спокойно пройти все стадии погружения в сон, начиная с перенастройки чакр. Ведь я здесь один в спальне, жена спит за стеной, дети давно живут отдельно и у них все, в разумных пределах, хорошо.

Нет, никуда они не пропали, эти говорящие тени. Вот они здесь, голубчики. Опять мучают, охмуряют, долбят мозги, носятся взад-вперёд большими чёрными птицами, — Вы человек умный. Давайте я вам все объясню, — говорит спортивный блондин, очевидно старший в чине из тех двоих, — Процент евреев — докторов и кандидатов наук в вашем институте слишком велик. А ведь ваше учреждение, как разумеется и все остальные, находится на бюджете государства. Следовательно, все нации и народности должны иметь равный доступ к ученым степеням.

— А почему бы не позволить всем просто-напросто участвовать в равноправной конкурентной борьбе?

— Потому что тогда наступит засилье одной национальной группы над всеми остальными. И вам же, евреям, будет хуже. Усилится антисемитизм. Мы пытаемся этого избежать.

Он помолчал. Я тоже молчал, потрясённый его дикой, гнусной, многократно использованной в истории логикой.

— Видите, мы с вами откровенны. Таковы правила управления, мы просто обязаны регулировать национальные пропорции. Но в каждом отдельном случае мы можем помочь. Тем, разумеется, кто помогает нам. Соглашайтесь, и я вам гарантирую, — через год-полтора будете каидидатом наук и старшим научным сотрудником. Все зависит от вас, дорогой мой. По рукам?

Он покровительственно произносил “дорогой мой”, хотя выглядел старше меня всего на год-другой, не больше. Он не в первый раз проводил такие беседы и был уверен, что сможет добавить ещё одну успешную вербовку к своему рапорту о выполнении месячного плана. Ведь у них, как и у всех прочих, существовали планы: месячные, квартальные…И премия им светила, а не только звезды.

Я, конечно, не стал кандидатом за год. Это заняло, с утверждением ВАКом, два с лишком, почти три. И ещё полтора года понадобилось, чтобы меня повысили до старшего научного. Но ведь повысили же! Контора Глубокого Бурения слов на ветер не бросала. А ещё из головного института мне подкинули договорную тему, дали фонды на группу из четырёх единиц. Я работал как железный трактор. Зато моя зарплата круто возросла, мы с Аней смогли наконец каждое лето вывозить девочек то в Сочи, то в Ялту. Младшая, Юлька, часто болела, к ней стал приходить частный врач-консультант, ей стало лучше, а потом она эти хворости переросла.Теперь у Юльки двое своих пацанов…

И я начал встречаться со своим координатором, тем самым худощавым брюнетом, Валерием. Мы звали друг друга по именам: Валерий, Марк, хотя на “ты” так и не перешли. Наши встречи происходили на конспиративной квартире, наверняка одной из многих, сначала на Большом Петровском, а потом в новой 16-этажке, рядом с зоопарком. Валерий оказался в общем-то неплохим парнем, остроумным, дружелюбным, весьма эрудированным, и в других обстоятельствах с ним было бы приятно общаться. Однако мы не были с ним на равных. Он умел давить, не грубо, а постепенно, по миллиметру, знал, как управлять нашими “беседами”. Но я никого не выдал, не оговорил. Да и кого я мог выдать? Я не вращался в диссидентских кругах, не распространял самиздат, не подписывал писем. Нет, один раз подписал, по настоянию Валерия. Ему стало известно, не от меня, что у нас по институту ходит письмо в защиту мужа одной сотрудницы, матери троих детей, арестованного за участие в кружке по изучению иврита.

— Да, Марк, а что же вы не рассказываете мне о письме? — поинтересовался Валерий на одной из наших встреч, когда я уже встал и попрощался. Он поглядел на меня с мягкой укоризной, словно я забыл передать ему привет от любимой тёти, но глаза его не выражали особой мягкости. — Ведь мы вам доверяем, а вы, выходит, скрываете такие вот неординарные факты. Или позабыли?

Тени опять завозились, заплясали на потолке. Я видел их сквозь свои до боли зажмуренные веки. Тени не казались уродливыми, не делали угрожающих жестов, они просто беспокойно суетились, мешая друг другу и не давая мне уснуть. Я никого не оговаривал! Наоборот, я не раз и не два, в ответ на прямые вопросы моего координатора, очень хорошо отзывался о Чеботареве, о Ткачуке, о Вадике Берлинблау. Эти трое действительно были нормальные мужики. Вот я и расхваливал их как первоклассных специалистов, общественников — так было принято говорить в те годы — и просто как людей порядочных и надежных. В итоге Ткачук через какое-то время стал зам. зав. отделом, Чеботарев завлабом. А Берлинблау избрали в местком. Из-за меня никто не пострадал! А Гетлину разрешили поехать на симпозиум в Венгрии, а после он даже побывал то ли в Дании, то ли в Швеции. Правда, он по паспорту числился русским, но они ведь знали, что Мишка еврей. И все эти блага посыпались на Гетлина после того, как я твёрдо сказал спортивному блондину — да, он иной раз появлялся на наших встречах, приносил Реми Мартен или Курвуазье — сказал ему, что Мишка будет вести себя прилично и не станет невозвращенцем. Да и как от мог там остаться — Мишка дико обожал своих девочек — жену Марину и дочку.

Но иногда я, само собой, что-то им отдавал. Таковы были правила в этой дьявольской пьесе под названием “Кошки-мышки с Конторой“. Со мной всегда разговаривали вежливо и уважительно, соглашались, улыбались по-дружески. Иногда я даже ощущал себя этаким лихим кукловодом, хотя какой я был к свиньям собачьим кукловод! Я был жалкий Пьеро, они тянули за веревочки, а я дергался и извивался, как им хотелось.

Простите меня, люди! Володька, Леша Лагунов, Надя, Исидор Вагаршакович и все остальные! Простите меня, ибо я грешил, грешил осознанно, по слабости духа, а вовсе не потому, что не было иного выхода. Достойный выход есть всегда, или почти всегда. Хотел остаться работать в науке? Любил её настолько, что согласился стать стукачом, крысой? Нужны были деньги? Я был здоровый мужик и в любой момент мог пойти, скажем, в пуско-наладку, в “Рембыттехнику”, в бригаду шабашников, и зарабатывать гораздо больше. Я мог, черт побери, просто отказаться. Сталинские времена давно закончились, меня уже никто бы не отправил в “солнечный Магадан”.

Из неясной, шевелящейся толпы теней вырисовалось ещё одно лицо. С мощной чёрной шевелюрой, с бородкой а-ля Высоцкий. Родное лицо моего друга Ефима.

— Ты отдал им список подписантов, — сказал Ефим, покручивая по застарелой привычке мочку уха. — Ты отдал, ты…Я знал это, Марк.

Чего ради он привязался ко мне? Чего ради все они явились сюда, в небольшой городок на юге Коннектикута? Ведь с тех пор, черт побери, прошло почти сорок лет!

— Да ведь они и так знали этот список наизусть, Фима. Я был у них не один.

— Каждый отвечает за себя, Марк. Вот ты теперь и ответь.

Голову просто разламывало на части, а в горле пересохло так, что язык то и дело намертво прилипал к гортани. Я принял две таблетки эдвила, запил водой, опять вытянулся на своей широкой постели, но ничего не помогало. Я растирал лоб и щеки кончиками пальцев, массировал виски, пытался делать дыхательную гимнастику. А тени по-прежнему бесновались на потолке, продолжали свою нескончаемую, мучительную пляску. Они издевались надо мной, не отпускали из своих невидимых лап, не давали уйти в такой желанный, такой недосягаемый сон. В конце концов, что я такого сделал? Я никого не убил, не ограбил, даже не оклеветал. Я был одним из многих. Так какого черта?

Я убеждал себя, что эти тени существуют только в моем воображении, что я в любой момент могу их прогнать, или просто встать, одеться и перейти в кабинет, сесть за письменный стол, включить компьютер, и тогда они пропадут, испарятся, растают. Но я знал, что это неправда. Они, конечно, могут на время затаиться, успокоиться, замолчать. Но они не исчезнут. Они никогда не уйдут.