2018! Новогоднее попурри. Выпуск II. Святочные страшные рассказы

Loading

Сергей Петрович не сразу заметил, что джамперы, летевшие перед ним, делали крутой разворот, не долетая метров двести до высоченного каменного столба. «Интересно, как они это делают» — подумал Сергей Петрович, любуясь горными вершинами…

2018! Новогоднее попурри

Выпуск II. Святочные страшные рассказы

Мы продолжаем наше новогоднее попурри традиционными рождественскими страшилками и странными историями.

Предыдущий: Выпуск I. Сборник научных трудов

Александр А. Локшин

Полуяринофф

«Дорогой мистер Полуяринофф», — печатал Сергей Петрович на служебном компе письмо самому себе. Для правдоподобности нужно сделать, конечно, побольше ошибок, — подумал он и продолжил:

«Мы есть Вам приглашать конференс для тематик…» Тут Сергей задумался. Какую бы тему выбрать? Вот эта, может, подойдет: Психические Расстройства Искусственного Разума и Этические Проблемы Ремонта…

Да, подумал Сергей, эта тема не вызовет у жены подозрений. Хорошая тема, актуальная. Оглядевшись по сторонам и убедившись, что в комнате больше никого нет, он продолжил:

«Расход компенсир хостел и тикет аирбас.»

Через полчаса он был уже дома и говорил жене:

— Послушай, Лизончик, мне придется-таки ехать. Извини, что без тебя на этот раз. Будь умницей.

Интересно, она почувствовала подвох или нет? Странно, что на ее лице ничего не отразилось. Неужели полезет в его комп проверять? Придется сменить пароль, — подумал он.

На следующее утро по дороге в аэропорт он завернул в спортивный магазин и забрал оттуда пакет средних размеров.

Уже в самолете Полуяринов вспомнил, что так и не сменил пароль в домашнем компе.

— Ну и ладно, — пробормотал он себе под нос. — Пусть думает, что хочет. Главное, что я вырвался без скандала…

Горные хребты, увешанные бело-серыми облаками, медленно проплывали внизу. Полуяринов оцепенело уставился на них, крепко держа обеими руками пакет, приобретенный по дороге. Ему очень хотелось вскрыть бумажную обертку и убедиться, что там, внутри, именно то, что ему нужно. Что в магазине ничего не перепутали.

— Нет, лучше не буду привлекать к себе внимания, — прошептал он и вновь уставился в иллюминатор.

Уже вечерело, когда Полуяринов, наконец, прибыл в Certaldo-sul-Mare. Довольный, он сошел с трапа, прижимая к груди бумажный пакет средних размеров. Другого багажа у него не было.

— Хороший городок, — сказал сам себе Полуяринов, разглядывая пальмовидные араукарии и другие растения, окружавшие здание аэропорта. Впрочем, природа его не сильно интересовала. Он был равнодушен к красотам, видам и панорамам.

Прямо на дороге лениво расположились гигантские котовые лемуры, полосатые и глазастые, но даже они оставили Полуяринова равнодушным.

— Подумаешь, какие-такие животные, эка невидаль! — пробурчал он, обходя стороной местную фауну. Не ради же этих переростков он летел сюда, в такую даль.

Внезапно в кармане заурчал телефон.

«Сережа, ты мерзавец и ничтожный обманщик! — писала ему жена. — Я давно подозревала, что у тебя кто-то есть… Но зачем так жестоко… Чем я заслужила…»

Полуяринов не стал отвечать. Пусть думает, что хочет. Так даже лучше. Главное, что он успел улизнуть, что она не поймала его перед отлетом. А теперь он сам себе хозяин. К тому же у него есть при себе отличная вещь. И отличный план. Он сам это придумал. А зачем, зачем он это придумал? Тут он вспомнил, как давным-давно, еще школьником услышал, как учительница сказала его родителям: «Ваш сын не способен на Поступок!»

А на какой Поступок он тогда оказался неспособен, Полуяринов, как ни старался, вспомнить не мог.

— Теперь Лизавета, конечно, начнет трезвонить мне на работу, — размышлял Полуяринов. — Ну и пусть. А что ей там скажут? Что я в отпуске с понедельника. Впрочем, все это совершенно неважно. А что важно? То, что произойдет завтра утром.

* * *

Фуникулер поднимался медленно и с неприятным скрипом. Все джамперы были моложе Полуяринова лет на двадцать, они шутили и веселились, время от времени поглядывая на него. Вингсьюты у всех тоже были отличного качества, от лучших производителей. Не то барахло, что мешком сидело на Полуяринове.

— Девилз пик, твенти найн саузанд фит эбав си, — раздалось откуда-то, когда они добрались до вершины.

Теперь Полуяринову, наконец, стало страшно и расхотелось прыгать. Впервые за долгие годы он ощутил очарование облаков, комьев снега под ногами, вдохнул обеими своими ноздрями особый, неповторимый запах камня. Внезапно, впервые за долгие годы, захотелось жить, вспомнились отец и мать, которые так любили его… «Не буду прыгать, — решил Полуяринов, — надо только из этой очереди суметь выбраться.»

— Гоу! — сказал толкач и легонько подтолкнул Полуяринова в бездну.

Первые несколько секунд он просто падал как камень, но потом догадался раздвинуть руки, чтобы замедлить падение. Виды, которые перед ним открывались, были настолько прекрасны, что желание жить, уже проснувшееся в нем, необычайно усилилось.

«Да, — мысленно обращался сам к себе Полуяринов, — она непроходимая дура и разговаривать с ней не о чем и, скорее всего, она мне изменяет…А какой дикой, невообразимой фигней я занимался до сих пор на работе… Но разве все это имеет значение, когда жизнь сама по себе так прекрасна, так неописуемо поразительна! Я больше никогда, никогда…»

Увлеченный внутренним монологом, Сергей Петрович не сразу заметил, что джамперы, летевшие перед ним, делали крутой разворот, не долетая метров двести до высоченного каменного столба.

«Интересно, как они это делают», — подумал Сергей Петрович, любуясь горными вершинами, озаренными утренними лучами солнца.

Геннадий Кацов

Нечистая морда
(Рождественская страшилка)

Геннадий Кацов1.

— Мама! Мамонька! — душераздирающий крик раздался из спальни Агаты, пронесся сквозь комнаты в коридор и замер во флигеле. — Мамочка-а-а-а!

Стояла глухая рождественская ночь. Звёзды в упор освещали деревню и пустынный проезжий тракт. Одинокие фонари подглядывали в окна.

— Что с тобою, доченька? — прибежала мигом с антресолей пробудившаяся матушка. — Агриппина! Воды, скорее воды!

Старая нянька Агриппина, спросонья взволнованно икая, бросилась на кухню и долго гремела там посудой. Когда же она воротилась в спальню, Агата, обливаясь слезами и спросонья взволнованно икая, уже заканчивала рассказ.

–… а он так медленно подкрадывается ко мне и говорит: «Буду твоим суженым, Агата. Жди меня». И кладёт это на трильяж. Тут я и проснулась.

— А с виду-то, с виду каков? — задаёт вопрос Агриппина, тотчас смекнув, о чём речь.

— Говорю вам — еврей он с виду. Есть как есть, еврей вылитый.

— От же ж, фу ты ну ты! — перекрестились Агриппина с матушкой, трижды плюнув на паркет. — Пошлёт же сон нечисть такую.

— А гадала-то, гадала на кого?

— На драгуна, на кого ж ей ещё гадать, — ответила за дочку мать. — На молодого да пригожего. Статного да круглолицего. Не на еврея ж, почём зря, будь его!

— Так, может, померещилось? — икнула в волнении немолодая уже нянька.

— Где там, померещилось! — вскочила с постели, в волнении икая, Агата и бросилась к трильяжу. — Будет с вас.

И протягивает няньке неприятный в разных смыслах бумажный листок, и заходится вся в рыданиях.

— Что это я такое взяла-то? — в испуге глядела Агриппина в листок. И чудилось ей, будто волосы из оставшихся подымаются у ей на лысине дыбом.

— ОН положил, — в волнении икнула мать. — Нехристь, есть как есть, и оставил.

— Ай-яй-яй, сила нечистая, — запричитала нянька. — Господи помилуй! Помилуй нас, батюшка небесный!

Странные, вроде бы даже русские слова были начертаны на листке. Вроде бы, слова русские, да смысл, видать, дъявольский, потому как неприятна была заглавная надпись закрученными буквами, словно намыленный волос. Звучала она не по-нашему, а гляделась и того хуже.

2.

Шли годы. Само собой, и в этой деревне тоже.

Подросла Агата, повзрослела. Только целовать никому себя не даёт, хоть парни белочубые по ней сохнут по всем в округе деревням и посёлкам. Потому как есть на что в девке посмотреть: грудки остро торчат, бёдра раздались, коса рыжая до самой попы, ноги до самой шеи. Кто ж такую красавицу поглядеть упустит.

Сам околоточный приезжал сына своего Прохора за Агатку сватать. Прохор-то парень хоть куда: курносый, толстый, волосы светлые курчавые, глаза голубые. Озорной, да на гармони вовсю умеет.

Только Агата вовсе не вышла к крыльцу гостей повстречать.

Неважное что творилось у ней в душе, оттого никаких парней она и не привечала. Сидит, бывало, целыми днями, запершись, и тоскует ни о чём. Потоскует, подустанет, а затем открывает сундучок кованый и достаёт оттуда листок один. Вроде бы и листок тот тривиальный, с надписями. Да только надписи все какие-то неправильные, а про самую заглавную и сказать боязно. И так гладит она листок тот нежно, так склоняется над ним и со страстью целует, что со стороны смотреть — кровь в жилах стынет.

3.

Значит, одного дня, опять-таки, под Рождество, заладили вдруг пацаны с околицы на всю округу: «Идёт! Идёт!»

Ну, типа: идёёёёааат!

Лошади заржали, собаки завыли и коты попрятались. Подался народ из изб, смотрит вглубь прямого гужевого тракта и видит: еврей идет.

Трудно было сказать, отчего у всех возникло разом такое мнение, поскольку евреев до того никто в тех краях не видал. Детей ими стращали, или околоточный, коли в зуб кому давал, приговаривал: «Я те щас, еврею…» А так — никто, нигде и никогда. Агата же объяснить, каким видала того еврея во сне, не могла, при том сразу ударялась в слезы и рыдания.

В общем, идёт этот еврей вдоль тракта к деревне, а народ обомлевший стоит.

Ибо, чем ближе приближает еврея к народу, тем непосильней ужас охватывает обомлевших: волосы у еврея на голове жиденькие, к верхушке — так вообще плешь, спаси ты нас, Господи, да помилуй. Роста же еврей такого плюгавого, что прямо-таки отвратительного он в себе роста, словно Эйнштейн какой или вообще мавр гишпанский. И нос у еврея такой, как ни у кого в деревне никогда не бывало: такой у еврея этого нос, что спаси, Господи, и прости ты нас, грешных. Это ж такой нос, люди добрые, что свет такого носа не видывал. Да был бы у кого такой в деревне нос, так своими б собственными руками тот сам бы на своем носе и повесился. Уж такой был у еврея нос при его-то росте и сплошной незавидности, что не то что страх, а просто жуть какая всех земляков обуяла.

4.

Словом, подходит еврей сквозь обступившую его немоту к дому Агаты и подымается на крыльцо. И зубом как цыкнет.

— Агатка, — говорит, — суженый твой явился, ёксель-моксель.

Матушка Агатина — так сразу в глубокий обморок. Агриппина от волнения стоит, икает, а Агата вдруг, не пойми зачем, тянет к еврею руку и улыбается. Прямо расцвела вся девушка, будто не нос на еврее, а гладиолус какой увидала. Еврей же навстречу свою волосатую руку тянет к Агате и чемодан в то же время на пол устраивает.

«Идём, — говорит, — во флигель, ёксель-моксель».

Пошли они, значит, во флигель непонятно чего там делать.

Только выходит потом Агата к народу лицом вся потная, на щеках румянец, а ноги уже в самую шею упираются. Потянулась Агата всем телом сладким и говорит бесстыже: «Хорошо-то как! Ой, как хорошо, мама-матушка!»

«Может, — подумал врассыпную народ, — наш еврей и ничего еще. Это понятно, чего за народец они неправедный, — мыслит себе народ, разошедшись по домам. — Только нам, может, хороший попался. Особый, может, какой, шут его знает».

5.

Еврей же точно особым оказался.

Забор подравнял, сарай отстроил, огород засадил. На посевную все мужики удивлялись: лежат себе лежмя мужики с похмелюги, мыслят, мол, убрать бы урожай надо. Так этот еврей с утра пораньше уже в поле и за всех урожай собирает с какого-то ляда.

А к вечеру, когда основной народ пьяный напрочь в зюзю, идет себе еврей с поля домой и никакого грамма алкоголя ни до, ни после не примет.

Нос же у него абсолютно все больше и крупней становится.

6.

Хорошо бы так всё было, кабы не случай. Приходит раз еврей домой с обмолота нежданно пораньше. Заходит во флигель — нет Агаты. В сарай рысь — и там её нет. Полез на крытую свежим толем крышу — там кот как увидел еврея, так в получасовой обморок.

Зашёл тогда еврей на кухню спросить у Агрипинны про Агату, а старая, едва отыкалась, берет сдуру и отвечает: «В спальне она».

Значит, пошел еврей в спальню. Нет, чтобы постучаться, как приличные люди, об дверной косяк. Сразу вошёл еврей в спальню, верней, вначале всем своим носом входил долго, а потом уже телом тщедушным мгновенно пролез.

И видит он Агату. И видит, как сидит жена его Агата перед раскрытым сундучком, а в руках дрожит у ней тот самый листок с неприличным названием. И нежит она странные на листе слова, и расправляет всякую буковку пальчиком, будто свернувшийся намыленный волос, и шепчет про себя тарабарщину какую, закатив глаза от истомы с наслаждением, да шевелит самозабвенно пухлыми неверными губами.

7.

Тут бы у кого хошь рука поднялась.

— Что ж, — говорит еврей, — ты делаешь, а?! Я, — поднимает голос, — тут, — поднимает, –тружусь, ёксель-моксель, — голос, — а ты, Агатка, до такого неприличия докатилась, — ещё голос поднимает, — что в мое отсутствие держишь в руках такое и им вытворяешь бесстыже, и о муже забыла. Вот так, — говорит, — чтобы мужу филологически изменять с письмом, — заходится, — с письменным текстом — это же представить такое невообразимо!

И как хватит её кулаком. И как врежет дьявольской рукой куда попало, а затем самонадеянно хватает тот листок и с криками сует его в рот Агате, бедной, аж по самую аорту.

Значит, когда тут кончалась в удушье бедная наша Агата, так вроде звук какой раздался, типа осторожного хлопка, и тьма кромешная ненадолго комнату обуяла. А как свет опять назад явился, то никакого еврея уже больше на жилплощади впомине не было. Только серой несло и типографской краской чуток.

Кстати, после никто его никогда не видал. И ядовитого листка того тоже никто не видал. Так что сказать сегодня вряд ли кто сможет по сути, чего в нём такого было до жути.

С Рождеством вас, люди бедные!

Александр Левинтов

Смерть коллекционера

У Боба была странная коллекция. Вообще-то, ничего странного в этой коллекции не было, но только он знал, что это — действительно странная коллекция.

Он собирал оловянных солдатиков и их родословия, восстанавливая генеалогическое древо древней игры.

Все началось с истории одного английского полковника, который, будучи военным советником зулусского вождя во время англо-бурской войны, научил этого вождя стратегическим иммитационным маневрам на оловянных солдатиках. Вождю так понравилась игра и симуляция реальности, что однажды, когда другое зулусское племя напало на их лагерь, он не мог оторваться от игры и был наголову разбит неприятелем. Сам вождь погиб, погиб и тот незадачливый полковник, но чудом уцелели и даже попали в Англию полевые дневники полковника, из которых явствовало, что существует — много веков, а, может, даже тяысячелетий, и по существу во всем цивилизованном мире — глубоко законспирированное тайное братство, цех мастеров и одновременно строжайший орден создателей оловянных и иных солдатиков. Из дневника становилось также очевидным, что погибший полковник был не только осведомлен об этом тайном сообществе, но был вхож в него в качестве важного члена семейства.

Боб был уверен, что этот полковник был его родственником, а именно, братом деда, и происходил из того же шотландского клана, что и он.

В его коллекции были и яркие китайские солдатики, искусно сделанные из папье-маше, бамбука или какого-то необычайного китайского дерева. Здесь были игрушки самых дальних времен, сделанные еще в 4 веке до нашей эры для сына знаменитого полководца Лю-Шаоцзы, непобедимого во всей Поднебесной.

Были здесь и глиняные фигурки из Древнего Египта. Их лепили в восточном секторе дельты Нила те, кто лишь потом совершил исход из страны под водительством двух братьев: Аарона и Моисея. Эти фигурки были найдены в пирамиде одного из фараонов Среднего царства, в отдельной маленькой усыпальнице рядом с мумией престолонаследника.

Неподражаема была готическая часть коллекции, собиравшаяся по крохам в Испании и Южной Франции. В этих фигурках еще жили отголоски крестовых походов: здесь были и рыцари, и сарацины, и морские пираты, и пилигримы и даже римские легионеры времен Цезарей.

Тяжеловесны и неуклюжи были первые оловянные солдатики, отливавшиеся в Мальме и продававшиеся по всей Северной Европе от Лондона до Кенигсберга.

Прекрасна была также арабская конница времен Великого эмирата — ее отливали тончайших кузнечных дел мастера из Дамаска и Алеппо.

И, конечно, современные солдатики — из металла и пластика, штампованные и ручной работы, с полным вооружением и в полевой форме Второй мировой, корейской войны, вьетнамской войны, войны в Персидском Заливе, чеченцы, сербы, кубинская армия Кастро, морские пехотинцы в парадной форме, армии звездных войн — последние достижения современной индустрии. И это означало для Боба — орден мастеров оловянных солдатиков жив и продолжает тонко и незаметно управлять миром.

Раньше эта коллекция умещалась в кабинете, но затем, подобно метастазам, стала разрастаться и распространяться по всему огромному дому Боба, приводя его жену в неописуемое отчаяние.

Все думали, что коллекция ограничивается только этими бесконечными стеллажами и стеклянными полками — никто не знал о титанической работе Боба над генеалогическим древом оловянных солдатиков и их создателей. Это было тайной его жизни и он часто, оставаясь наедине со своей коллекцией, усмехался, как все будут поражены после его смерти этой его необыкновенной и трудоемкой работой.

Боб выглядел престарелым пупсом: как и в детстве, он был приятно розов, в нежной и доброй улыбке, с ясными, чистыми, как из бисера, глазами, его волосы, теперь совсем седые, лежали ровно и гладко, как и семьдесят лет тому назад, когда ему было всего четыре года. Он был не по летам разумен и рассудителен всю свою жизнь, очаровывая родителей и их окружение прилежанием и послушностью.

Унаследованные миллионы он, конечно же, растратил бы на свою коллекцию, кабы не семейный траст над ними. Текущий же бюджет его был таков, что он свободно мог распоряжаться всего лишь одним-полутора миллионами в год. Сильно не размахнешься.

Об этом трактате по генеалогии мастеров оловянных солдатиков знали очень немногие: три компьютера, соединенные им в одну систему, сотрудник мормонской библиотеки, которому Боб лично платил около сорока тысяч долларов ежегодно и который добывал основную массу фамильной и родословной информации для Боба, а также психиатр, обходившийся в почти восемьдесят тысяч ежегодно и не только поддерживающий состояние, но и тщательно хранящий тайну больного мозга. Бобу доктор успокоительно назвал в качестве диагноза нечто абсолютно безвредное, необидное и латинское, нечто вроде слабоумия, тщательно скрыв от пациента параноидальную составляющую заболевания.

Жизнь Боба протекала вполне сносно и даже бурно, его ежегодные выставки коллекции оловянных солдатиков имели постоянный и неслабеющий успех в обществе. Его последняя экспозиция, представленная на фестивале деревянных игрушек в Нюрнберге, “Центрально-азиатские оловянные солдатики из сандала и самшита (15–16 вв.)” получила серебряный жетон.

Все шло к неспешной встрече с собственным столетием (отец Боба успешно перешел этот рубеж и протянул еще полтора года в счастливом и безмятежном старческом детстве).

Однажды Боб сидел в своем кабинете, распечатывая на принтере только что полученную из Солт-Лейк-Сити информацию о происхождении огромной композиции, воспроизводившей в дислокационных, геодезических и субординационных подробностях битву при Ватерлоо. Эта композиция была тайно заказана российским императором Александром 1 буквально накануне его мнимой кончины в Таганроге и, невостребована у крупнейшей тогда в Европе мастерской по изготовлению оловянных солдатиков, располагавшийся на Рю де Флорес в Амстердаме.

Какой-то шорох отвлек Боба от выплывающих из принтера листов. В полумраке комнаты что-то ему показалось странным, он глянул в зеркало и похолодел.

В зеркале не отражалось ничего привычного: ни стеллажи противоположной стены комнаты, ни тяжелая люстра, ни заваленные бумагами столы, ни сам Боб. Ничего этого вовсе не было. В матовой мути еле проглядывали печальные низменные холмы с вьющимися песчаными и пыльными дорогами, по которым тянулись шеренги далеких войск. Войска шли к Бобу. И он невнятно различал усталый топот по податливой и мягкой дороге и печально-тяжелую маршевую песню на непонятном языке.

Боб бросился к выключателю, усилил освещение в кабинете — и изображение в зеркале исчезло.

Теперь, когда он уединялся в кабинете для своих занятий, он мучительно, боясь и ожидая, вслушивался в несуществующие звуки и всматривался в пустое зеркало, отражающее лишь то, что оно и должно отражать: стеллажи вдоль противоположной стены, бумажный хлам на столах, Боба.

Но то более не появлялось, и Боб совсем успокоился, уверив себя в переутомлении от занятий. Он даже вознамерился рассказать об этом эпизоде своему врачу — останавливало лишь очевидное увеличение расходов на него и на новые снотворные и расслабляющие лекарства.

И когда Боб окончательно успокоился, войска появились вновь — и вновь страшно и неожиданно, начиная с неприятного шороха.

На сей раз они были чуть ближе к Бобу, и он даже смог определить цвета французской армии начала 19 века. Он также различил печальный свист полковых флейт и неугомонный стрекот тамбуринов. И вновь, как и в первый раз, достаточно было резко увеличить свет, и необычная перспектива в зеркале исчезла.

Но с этих пор, стоило ему только начать работу в своем кабинете над любимой генеалогией, зеркало оживало. Боб боялся и ждал этих встреч. И не мог бросить — его засасывали любопытство и страх. И он не знал, что сильнее — горячее любопытство или холодный страх. Войска приближались.

Теперь это уже были не отдельные ручейки маршевых колонн, войска занимали собой все склоны холмов, дальних и ближних, они двигались полем, а не только дорогами. Теперь Боб видел, что это были не только воины времен Наполеона, но и всех других времен, европейцы, китайцы, монголы, гунны, ацтеки, самураи, египетская гвардия и римские легионы, войска Иисуса Навина и карфагеняне Ганнибала. Каждый отряд, колонна, войско шло в своем ритме и под свою музыку, но вместе это составляло сложный конкорданс, впаявший в себя военные мелодии всех времен и народов в единый, грозный и неумолчный марш. Усталые от безразличия к собственной и чужой смерти, они шли, ехали, мчались, скакали, двигались — с застывшими лицами, чувствами, мыслями, эти профессиональные убийцы и жертвы всей истории человечества — или их оловянные подобия?

Как зачарованный, смотрел Боб на эту картину, пока не раздался треск зеркального стекла. По изображению побежали трещинки разлома, толстенное стекло стало угрожающе прогибаться. В ужасе Боб схватил длинный, четырехбатареечный электрический фонарь и направил его в эпицентр разлома, включил на полную мощность люстру, направил свет своей настольной лампы, но это уже было излишне: зеркало погасло и смолкло.

Отерев холодный пот и взмокшую шею, Боб сидел в кресле, грузно дыша. Судорога страха порой перекрывала дыхание, и Боб хватался за пуговицы сорочки, за галстук, рвя их на себе от наступающего удушья. “Никогда, никогда больше” — твердил он себе, не очень хорошо соображая, что же такое он никогда больше не будет.

Наутро Боб вызвал мастера, чтобы тот снял со стены кабинета треснувшее зеркало и повесил вместо него что-нибудь не столь массивное и хрупкое, ну, хоть, к примеру, зимний пейзаж или натюрморт со староголландскими рыбами и серебряной посудой. Мастер обещал выполнить заказ на этой же неделе, и Боб окончательно успокоился от наваждения. В кабинет он, правда, в эти дни не заглядывал.

Настала долгожданная пятница. Мастер обещал явиться к обеду и просл Боба освободить перед зеркалом пространство для работы, ну, предположим, шесть квадратных фунтов, если можно, конечно.

Боб вошел в кабинет, робко продвинулся к зеркалу — в ясном и пустом зеркале отражалась комната, вся в лучистых трещинах, ничего более. Когда пятачок перед зеркалом почти освободился от коробок и и кип бумаг, зазвонил телефон. Это был человек из мормонской библиотеки:

— Хелло, Боб! Как дела? Я нашел для вас интересные документы об одном флоринтийском семействе: они — из рода Гвельфов. Когда Гиббелины подожгли и разорили их квартал, в подвале обнаружился большой склад, полностью заполненный деревянными солдатиками…

Раздался скрежет ржавого металла по толстому стеклу, зеркало вспучилось и разлетелось из огромного, безобразного пузыря, на мягкий пол заструилась многогранная искрящаяся пыль, Боб схватился за фонарь, но было поздно.

Первые, кто пытался перелезть через раму зеркала, оказались безжалостно раздавленными напиравшими сзади, их оторванные руки попадали на ковер, кисло запахло свежей кровью, из проломленных голов и сплющенных лиц она текла грязным смрадным потоком, почти дымясь. Через искореженные трупы полезли другие, с равнодушным недоумением преодолевая возникшее препятствие, их деревянной неподвижности глаза смотрели прямо перед собой, как только бывает в стремительной атаке или еще более стремительном отступлении.

Они все напирали и напирали, заполняя собой пространство, вот просунулась лошадиная морда с обезумевшим от горячки фиолетовым глазом и с конюшенной вонью, столь неуместной среди компьютеров. Их было так много и они все прибывали и прибывали, все это давно уже вышло за рамки и грани кабинета, дома, квартала, всего доступного ранее. Странно, но все это проходило совсем рядом с Бобом его не касаясь, несмотря на всеобщую давку и кутерьму. Бобу даже стало спасительно казаться, что он лишь присутствует при кошмарной галлюцинации, что ничего этого нет, что это страшно, но безопасно…

С дальних холмов покатилась волна рева или стона — понять было трудно. Тысячеголосый раскат покатился вниз по склонам, все ближе и ближе и, наконец, стал различим. “Идет!” — катилось по бесконечному воинскому морю и круто приближалось, приблизилось, загремело и засвистало вокруг и рядом, дальний горизонт озарился и в этой вспышке возникла огромная фигура всадника.

Белый конь медленно, как в замедленном полете, непомерным галопом стал приближаться, все разрастаясь и разрастаясь в размерах. Всадник также был во всем белом, с отлетающим и вихрящимся клубами шлейфом полупрозрачной ткани. Конь легко преодолел последний барьер и встал, прямо перед Бобом. И человеческий ор сразу стих и все лица медленно стали оборачиваться к Бобу, все также пытливо, отчужденно, равнодушно глядя прямо перед собой, как смотрит биолог или лаборант в микроскоп на бактериальную возню. И каждый новый взгляд обдавал коллекционера колящей волной страха и недоумения. Ему стало казаться, что все они распознают в нем нечто неведомое ему самому, какую-то тайну, от которой теперь зависит все и прежде всего его жизнь.

Лицо огромного всадника на белом коне было закрыто серебряным забралом рыцарских времен. Рука, одетая серебряной же перчаткой, медленно поднялась, лицо всадника открылось — и Боб в изумлении узнал в нем себя, но не сегодняшнего, а совсем еще юношу, в том, таком далеком отсюда возрасте, когда он скрывался на родительской ферме в Вермонте, не желая попадать ни в окровавленную Европу, ни в кошмары тихоокеанских стран и островов.

Копье, массивное и несуразное, шевельнулось в руке всадника и медленно поплыло в воздухе по тяжелой дуге и, когда оно коснулось груди Боба, всадник произнес короткое”этот”. И тотчас на Боба посыпались режущие и колющие удары, обрушился рой визжащих стрел и пуль. Боб пал, растерзанный, под копыта, и тяжелая гигантская подкова размозжила его несчастную голову. Умерев, Боб уже не чувствовал, как затаптывают в пыль его последние и жалкие останки, отребья и обтрепья.

* * *

Жена проводила мастера к кабинету Боба. На стук никто не отзывался, они осторожно открыли дверь. В чистом и цельном зеркале отражался Боб, сидящий в кресле, в безмятежной и даже величественной позе, не то спящий, не то глубоко задумавшийся.

На похоронах только и разговоров было, что, вот, мол, послал же Господь такую спокойную и тихую смерть. Компьютеры вдова раздарила церковным общинам и Армии Спасения, предварительно очистив их от всякого информационного хлама.

Старый танцор

После довольно удачного развода с очередной женой, он задумался о следующем браке. Спешить было некуда, воздух свободы раздувал ноздри и он решил превратить эти поиски в приятное приключение.

Кто-то сказал ему, что нет ничего лучше, легче и безопасней, как местные танц-клубы и танц-классы. Здесь собираются и любители потанцевать, и профессионалы легких знакомств, встреч и похождений, и те, кто видит в танцах альтернативу фитнес-залам, и, конечно, искатели брачных партнеров.

Танцевал он не ахти и потому первые визиты были просто подпиранием стен. Длилось это, правда, недолго. В танц-классе разве что безногих не научают. Его манера танцевать, напоминающая ход вовремя не оскопленного жеребца, оказалась неплохой основой для освоения танго. К тому же этот танец не предполагает разговоров во время исполнения, что позволяло скрыть шокирующую манеру речи, к тому же отягощенную неприятным акцентом.

Он старательно освоил танго и вскоре стал одним из лучших танго-партнером нашей слегка престарелой округи. Когда он появлялся в танц-зале, по рядам партнерш проходила судорога «меня! меня!», а наиболее впечатлительные мужчины выходили покурить, позвонить, просто «что-то сегодня в зале душновато!».

Был он по природе неряшлив и не любил поддерживать порядок, хотя сам порядок в доме любил — кто ж его не любит. Его раздражало и утомляло, что приходилось каждое утро заправлять постель, складывать в одну кучу утренние газеты, прятать грязное и поношенное: танцевальные партнеры превращались в сексуальных спонтанно и всегда немного неожиданно. К тому же в доме приходилось держать хоть какую-нибудь приличную еду и выпивку, хотя сам он предпочитал есть всякий сухостой, не присаживаясь, на ходу и с отвращением, а пить, пусть и редко, но до глубокой снотворной отключки и при этом первую попавшуюся алкодрянь.

Эта необходимость к тому же отвлекала из его, прямо скажем, очень скудного и напряженного бюджета, некоторые существенные средства, поэтому он инстинктивно тяготел к тем, кто ради фигуры предпочитал глотать воздух.

Предыдущий брак принес ему кругленькую сумму, которая, увы, имела свойство подтаивать при посещении магазинов: приобретение лет он вынужден был компенсировать приобретением нескупой мужской парфюмерии и косметики, постоянно обновляемого гардероба и походами по врачам: чтобы быть здоровым, надо было быть здоровым, а он уже давно потерял надежды на крепкое здоровье, отчего вынужденно возлагал особые надежды на успехи медицины.

Все более и более втягиваясь в свой успех на танцах, он забросил всякие поползновения карьерного содержания, на работу ходил лишь по необходимости получать скромный, но регулярный чек. Он даже переехал поближе к самому популярному танцклубу, откатившись от места работы на мучительные полчаса езды в утренних и вечерних пробках. Новое жилье оказалось в какой-то духовной тени: ни проблеска мысли, ни проблеска света. Соседи, утомленные ежедневным бегом в мешках по семейной и служебной дорожкам, вяло трахались беспросветными ночами либо также вяло пили и курили марихуану, которой провоняли все местные окрестности, даже местные койоты, и лишь скунсы продолжали еще сохранять свою природную вонючесть, сторонясь обкуренных и пропитых. Пустыми выходными в бездонно пустом небе парили беркуты и местные парашютисты, зорко следя за тем, чтоб не вбякаться в одуревающую скуку поселка не городского, а какого-то гарнизонного типа.

Зато теперь его жилье было просто огромным и даже двухэтажным. Он свил в нем паутину: настелил специальное танцевальное покрытие, зорко следя за распродажами, организовал нечто вроде бара, завел коллекцию презервативов для любительниц боязни спида, сколотил небольшое собрание отборной видеопорнухи, музон эротических тонов и другие прибамбасы, ускоряющие переход от танго к горизонтальным и полугоризонтальным приключениям.

Признаться, он сильно подзабыл изначальную идею поиска новой жены, да и на хрен она ему сдалась, когда можно вот так, беззаботно и почти беспечно, пользоваться почти исключительно приятностями жизни без особой ответственности и ненужных забот, таких как дележ бюджета и обязанностей, соблюдение приличий и праздников, прочей рутины нежной любви к осточертелой и стремительно стареющей бабе с быстро возрастающими, как народное благосостояние, претензиями.

Ему нравилась его новая жизнь, жизнь, полная обаяния и света, на который слетаются тучи мух и бабочек, а твоя забота — лишь выбирать из этого месива и крошева лакомые крошки, покорные и послушные, трепещущие от слабострастия: «меня! меня!».

Его одинокие вечера теперь заполнялись танцами наедине с самим собой. Он отрабатывал новые па и комбинации движений, позы, повороты, взгляды, тщательно следя за собой в зеркалах по периметру своей танцкомнаты. Потом он, уставший от собственной грациозности и неотразимости, валился в очередной сон, не тратя себя, времени и силы на онанизм, которым раньше частенько баловался.

Эти одинокие танцы нравились ему все более. Он наращивал мастерство и искусство обольщения. Обладая небольшой, но цепкой фантазией, он представлял себе свою партнершу — чем далее, тем все более отчетливо и осязательно. Он вел с ней бесконечный и сладостно-соблазнительный диалог, она вдохновенно и бесстрашно падала в его объятья, подчинялась малейшему мановению его тела, обнажала укромно-восхитительные уголки своего виртуального тела, распространяла волшебный и притягательный аромат, самозабвенно трепетала в его руках и позволяла любые виртуальные вольности, навеянные элегантной и вечно печальной музыкой настоящего танго. Это была идеальная партнерша, спокойно побивавшая своих телесных и несовершенных конкуренток.

В тот февральский вечер над поселком разыгралось какое-то уж очень смурное уныние, проливное, ломающее искривленные ветки местных приземистых деревьев, уносящие из-под домов неустойчивые и зыбкие песчаные грунты, глухое и бесконечное, неутихающее, как зубная боль.

Он включил в четверть накала подсветку и поставил совсем недавно полученную из Аргентины по почте CD.

Трагические порывы музыки рванули по нервам и в центр комнаты, он сделал первый проход — и ощутил в своих руках притворно-холодное присутствие своей виртуальной партнерши. Их изумительно синхронный танец все усложнялся и усложнялся — драмой поз, молчания, взглядов. Он видел, он несомненно видел эти глаза! И как много, как загадочно много говорили они ему, и как призывно кричало в этом взгляде «меня! меня!». Ее рука крепко сжимала его плечо — он чувствовал силу этого сжатия, так похожего на судорогу подступающего оргазма — а, может, она уже и находилась там, в шаге от разрядки страсти? — и это наполняло его гордостью, удовлетворением великодушного победителя.

А танец все продолжался и продолжался: технический дефект новой CD сделал ее бесконечной. Они танцевали уже и час и следующий и еще один, и еще. Он стал уставать, но ее рука все также твердо лежала на его плече, а музыка, все та же музыка, теперь окрашивалась для него в кровавые тона отчаяния. Наконец, он вгляделся в ее тонкое и печальное лицо, бескровное и бесстрастное. «Кто ты?» -— задыхающимся шепотом спросил он. «Ты сам меня выбрал. Меня! Меня!» — неожиданно она расхохоталась резким, страшным, жестоким смехом. От этого смеха все в нем оборвалось и остановилось, он попытался собраться, скинуть эту ее руку, наваждение и смех с себя, но не смог и, заваливаясь на бок, упал на гладкий и плотный пол.

Квартиру вскрыли лишь через неделю: вонь тления проникла к соседям. Никаких наследников у него не обнаружилось и не оказалось Жалкие вещи и сбережения разошлись по неведомым каналам поселковой полиции почти сразу за памятью о нем среди завсегдатаев и завсегдатаек крохотных танцулек.

Лорд
(святочный рассказ)

В пол-четвёртого ночи Лорд страшенно завыл. Он и сам не знал, как и зачем он завыл: Старуха померла, его любимая Старуха померла, вот он и завыл, подчиняясь каким-то там инстинктам и рефлексам. Во сне померла. Она долго, уж, почитай лет шесть, как собиралась помирать, с тех пор, как помер Старик, славный такой Старик, любимый Лордов Старик, который мог часами рассказывать Лорду что-то очень важное, а Лорд клал лапу ему на колени и внимательно слушал его рассказы, не пропуская ни одного слова.

Выл лорд не только по ней, но и по себе: Старуха, по скверности и неуживчивости характера ни с кем из дворовых собачников так о нём и не договорилась, и он прекрасно понимал свою ситуацию.

В квартире напротив проснулись соседи:

— Лорд завыл, наверно Старуха померла. Звони ей на мобильник.

Мобильник отгудел положенное, после чего усталым женским голосом сообщил: «Абонемент отключён или находится вне зоны действия роуминга». Ну, ясно, померла Старуха.

— Звони в полицию, а то Лорд так до утра спать не даст.

Полиция была в курсе ситуации, у неё и ключи были уже заготовлены, чтобы дверь не взламывать. Приехали через полчаса. Лорд слегка поворчал и затих, понимая, что больше выть, пожалуй, не стоит.

— Скорую вызвали?

— Да, сейчас подъедут.

Те действительно быстро приехали, почти вслед за дежурным полицейским. Труп осмотрели и забрали в морг.

Лорд никак не хотел уходить, но его грубо, пинками вытолкали, дверь заперли и опечатали — скоро, строго по процедуре, она, после описи имущества, будет от него освобождена, получит статус бесхоза, а через полгода, если не объявится какой-нибудь шальной наследник, перейдёт в муниципальную собственность, кто-то хорошо на этом нагреет руки, и появятся новые жильцы, хорошо бы — порядочные люди, а не эти, кавказские.

Лорд послушно вошёл в лифт и, пока они спускались с восьмого этажа, с сожалением, но безо всякого аппетита вспомнил о своей заначке за помойным ведром — курином крылышке: «надо было сразу сожрать, теперь уже всё — пропало».

К рассвету всегда сильно подмораживает, особенно в начале зимы.

Лорд проскочил в приоткрытую для него парадную дверь, привычно бросился к серой берёзе — отметиться. И затрусил по знакомому с щенячества двору.

Он, в общем-то, знал, к чему оно всё шло — Старуха ему не раз уже говорила, что делать, когда она помрёт. Но он всё равно оказался как-то не готов.

Жрать на помойке он брезговал — до поры до времени. На автозаправке BP он ошивался у входных дверей, боясь забегать вовнутрь, да там и прогнали бы довольно быстро и бесцеремонно. Пока у него сохранялся домашний вид, его подкармливали из числа тех, у кого были свои собаки. Харч, конечно, на Би-Пи, так себе, и скудный, и поганый, но тут не до отворотов морды: лопай, что дают.

Но вскоре Лорд утерял всю свою домашнюю осанку и приветливость, хвостом уже не вилял и смотрел на вечно снующих туда-сюда водителей косо и недружелюбно — ему перестали выносить и подносить. К тому же здесь ужасно воняло чем-то высокооктановым. Однажды он увидел, как к заправке подъехал небольшой фургон, набитый отловленными собачьими бомжами, визжащими и скулящими, страшно испугался и убежал в парк, что расположился поблизости.

Здесь его встретила разношерстная и разномастная компания, голов в десять, во главе с беспородным и совершенно придворным беспризорником, хамом и громилой непонятной масти и родословия, бабник и жуткий матершинник, каких свет не видывал.

Зато он был настоящим краеведом, знавшим не просто весь микрорайон, а где, как и когда можно, если не нажраться, то хотя бы пожрать. Кроме того, невесть откуда, но он был звероловом и птицеловом, отлично знал повадки кошек и крыс, забегавших иногда в парк лис, умел охотиться и на голубей, и даже на уток, всю зиму живущих на парковом пруду. Ещё он здорово разбирался в дорожных знаках и светофорах, пересекал улицы только по зебре, в пробки не втыкался, потому что это — настоящая западня, из которой выйти живым и неизувеченным затруднительно.

Лорда он принял в свою ватагу, нехотя, но принял: лишняя пасть, но не доходяга, на охоте может сгодиться.

И вот этот парень угодил под колёса, под пьяные колёса увесистого «мерина», рванувшие на ещё красный для них свет.

Никто из своры не взял на себя роль вожака, и ватага распалась на напрасные пары: рожать не мог никто.

А Лорд оказался один, сам по себе. Это — худшее, что можно придумать в зиму.

И Лорд приплёлся к помойке в родном дворе.

Помойки в прошедшую осень обросли кирпичной кладкой, стали запираться и превратились в неприступные крепости для двуногих, четвероногих и пернатых бомжей. Только крысы теперь владели этими несметными запасами жратвы, практически всегда свежайшими — контейнеры опорожняли через день.

Сердобольный Рахимка, по старой памяти, разрешал Лорду две-три минуты ковыряться в детской коляске, на которой Рахимка отвозил содержимое мусоропровода в помоечный контейнер, но только, если рядом не было кого-нибудь из ДЭЗа или старшей по подъезду, бабы зоркой и крикливой.

Случилось то, что и должно было случиться — цистит. Лорда раздуло в самом неприличном и неподходящем месте. Боль была ужасная, настолько ужасная, что глаза Лорда стали большими и какими-то застывшими, совсем немигающими.

Он лежал на заскрёбанном асфальте за помойкой и чувствовал, как примерзает больным местом к этому асфальту и уже не может даже встать и отодрать больное от асфальтного льда.

Что-то зашуршало поблизости, он с трудом повернулся и увидел перед собой белое Существо, совсем без запаха.

— Ну, что, — сказало белое Существо, — давай за мной, что ли.

Они оторвались от Земли и полетели, всё выше и выше, к престолу собачьего Бога, который рассудит, утешит и простит Лорду всю его собачью жизнь.

Следующий: Выпуск III. Современные сказки
Print Friendly, PDF & Email

10 комментариев для “2018! Новогоднее попурри. Выпуск II. Святочные страшные рассказы

  1. Дмитрий Гаранин
    30 декабря 2017 at 16:09
    Но «Пальмовидная араукария» в рассказе Локшина, это, я думаю, шутка, типа «шакала в форме змеи».
    ALokshin
    30 декабря 2017 at 18:23
    Дима, ты прав, как всегда.
    ————————————————————————————————————————-
    (входит хозяйка )
    Администратор подмигивает ей: «Ровно в полночь!»
    Хозяйка: «Что в полночь?»
    Администратор: «Приходите к амбару. Мне ухаживать некогда. Вы привлекательны, я привлекателен — чего же тут время терять? В полночь. У амбара. Жду. Не пожалеете.»
    Хозяйка: «Как вы смеете! … И не подумаю. Да еще мужу пожалуюсь, и он превратит вас в крысу.»
    Администратор: «Позвольте, он волшебник?»
    Хозяйка: «Да.»
    Администратор: «ПРЕДУПРЕЖДАТЬ НАДО!»…
    («Обыкновенное чудо» Е.Шварц)

  2. Очень понравился рассказ Локшина – как всегда у этого автора, лаконичный. И весьма непустой по содержанию – сила мечты, жажда совершить Поступок.

  3. Геннадий Кацов
    «–… а он так медленно подкрадывается ко мне и говорит: «Буду твоим суженым, Агата. Жди меня».
    И кладёт это на трильяж. Тут я и проснулась.
    — А с виду-то, с виду каков? — задаёт вопрос Агриппина, тотчас смекнув, о чём речь.
    — Говорю вам — еврей он с виду. Есть как есть, еврей вылитый…» — Г.К.
    ::::::::::::::::::::::
    2-ое Новогоднее попурри веселее предыдущего. На высоте — А. Лакшин,
    «Нечестая морда», страшилка Геннадия К., как и все у этого автора, — великолепна.

  4. …разглядывая пальмовидные араукарии
    ——————————————————————-
    Не корысти ради, а токмо ради правды истинной: Араукария, хвойное дерево, похожа на ель.

      1. victor
        30 декабря 2017 at 9:15
        араукария бразильская узколистная похожа на пальму.
        —————————————————————————————-
        За правду могу и жизнь отдать. Ваша же ссылка показывает взрослую араукарию
        (3-4 года) елочкой. А первые пушистенькие «пальмы» — это совсем молоденькая (несколько месяцев до года).
        https://zakupator.com/dom/araucaria.html

        1. Отдать жизнь за правду? Смешно!
          Если уж отдавать жизнь, так за металл! Или за молоденькую Араукарию!

      1. Вольноопределяющийся Марек в бытность свою редактором зоологического журнала изобретал новых животных. Автор настоящей статьи изобретает новые растения и, возможно, делает открытия в ботанике.

        Пример с “шакалом в форме змеи” взят из литературы периода упадка духовных ценностей и мелкостью масштаба не сопоставим с художественным величием автора настоящей статьи.

Добавить комментарий для Сильвия Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.