Злата Зарецкая: Поиск золота слова

Loading

Злата Зарецкая

Поиск золота слова

«Я не искал золота. Меня привлекало, как оно образуется»
Ю.В. Шарков-Соллертинский

Что общего между геологией и поэзией, природой и искусством, Валдаем и Иорданом? Голые камни, затаившие «полезное», и хрупкие, легкие, как пыль на ветру, листки и строчки — дунь и растают, как не были… Мощная первозданность и слабые прикосновения к ней воображения — что бессмертнее?.. И что за линии пронизывают, словно током, дальние точки планеты, превращая ее в единое живое сердце Человека?

Юрий Владимирович Шарков — был мой скромный сосед по Маханаиму, «нашему» поселению в Маале-Адумим. Русский отец еврейских детей, более полувека любимый муж красавицы Милены, несгибаемый 90-летний джентльмен и бездонный шутник, поразил меня однажды масштабом своей «незаметной» личности…

Зажгла снега, раскрыла воды
Весна и с силой обретенной
Тысячецветным ледоходом
Пошла долиной потрясенной

Ну, кто в наше время не пишет стихи?! Я прислушивалась на концертах к его тихому «настоящему» голосу, но взрыва не было… Слишком старомодна была интонация и обыденно предсказуема рифма.

Дрозд отозвался трелью длинной
Сперва не в лад и невпопад
В прорывы неба на долину
Летит лучей золотопад

Может быть, свежо и даже оригинально по образным неологизмам («лучей золотопад»), но — не до стихов, когда на этой жестокой своей земле надо просто выживать.

Прозрение, как ни странно, произошло благодаря сыну. Его тоска была однажды настолько сильной, что я предложила ему зайти познакомиться с живым свидетельством 2-й Мировой … Чем можно было оживить душу начинающего мужчины — и я попросила Юрия Владимировича почитать о войне.

Ужасен миг, когда встает
Над кромкой черного болота
С земли своей,
когда идет,
Простясь с землей,
твоя пехота.

Не по науке записной,
а валом на огонь кинжальный,
Ложась, как травы под косой,
Под грохот пушек погребальный

Ритм классического ямба, как тяжелого, неотвратимого шага, столкновение шипящих и взрывных создавали звуковой образ железных похорон, которым не противостоять — разве что духом, памятью.

Высоко на обрубке клена,
Не то живой, не то мертвец —
Тяжелым взрывом пригвожденный,
Как на кресте, повис боец.
1941

Энергия документальных фотоснимков очевидца заряжала током Правды, которую не всякий мог так спокойно и достойно выдержать. Сын преобразился, засветился Словом о бесстрашии погибавших. А я заболела: несколько суток мне слышались голоса певших в переполненной теплушке свою последнюю новогоднюю песню 1942 года:

Темь вагона испятнана лицами
В каждом с болью былое живет.
Пожилой , с фронтовыми петлицами,
Шапку пальцами стиснув, поет
……
Много верст по проселкам избродим мы,
Может, страшно умрем под огнем,
И тогда темнолесую Родину
К сердцу мы еще крепче прижмем.

Некрасовская муза печали, песенный анапест знаменитой поэмы прорывались в стихе Ю.В., заставляя подумать о синтетичности и пробуждающей «колокольности» его поэтической музыки.

«Мы ехали на Волховский фронт. Через несколько дней половины из певцов уже не было в живых… Они предчувствовали …»

Это была не Идеология, но Искусство:  в точной детали сказать все о боли мировой бойни!

Сын зачастил в гости к Юрию Владимировичу — ему быстрее открылось: не засохший старый улыбчивый «пенёк» — с нами рядом жил настоящий Мужчина и Талант!

Я затонула в его Истории — сопротивление Торнадо Творца, прорвавшегося, как ни странно, именно в Израиле, было бесполезно, ибо захватывало неожиданностью и глубиной.

«Я родился 9 августа 1915 года в Петербурге. По маме моя фамилия Соллертинский — искусственная. «Соллер» на латыни — свет. Мой прадед — татарский князь — принял православие и поменял фамилию, став священником. Дед — Сергей Александрович Соллертинский (1855-1917 гг.) — писатель, профессор Петербургской Духовной Академии, упомянутый в Энциклопедии Брокгауза-Эфрона. Он был очень образованным человеком, дружившим со многими художниками, писателями «серебряной» поры… Он пел в Мариинском Театре — подменял иногда заболевших актеров — у него был прекрасный голос. Его брат — Иван Александрович был сенатором, его сын — Иван Иванович Соллертинский был известным музыковедом. Мама — Александра Сергеевна — прекрасно играла на рояле, знала несколько языков, была очень красива и безумно любила лошадей. Много позже, в Забайкалье она ускакала в степь, и отец долго искал ее. А она — потом с радостью: «Володичка, я обогнала бурят!». Отец — Владимир Александрович Шарков был из известной купеческой семьи, много сделавшей для Новгородского края (о чем теперь там, в музее, есть постоянная выставка). Наследственная любовь к Земле создала его путешественником, исследователем. Он составлял лоции сибирских рек, строил в Манчжурии Кяхтинский Тракт, работал в ГосПлане, заведовал до конца (1946–1962 гг.)  кафедрой в Московском Университете, был высоким профессионалом и выжил случайно. С чемоданчиком — куда б он ни ехал — с последними вещами, ибо каждый раз мы не знали, приедет он или нет. О Сталине разговоров не было. Он просто всегда был готов к тому, что не вернется. Мои родители знали все галереи Петербурга и Москвы, обожали Врубеля, а мама читала наизусть Апухтина, А.К. Толстого, Пушкина… Они щедро делились всем с детьми. Я многое увидел и понял благодаря им.»

Позже в «военных стихах» воспоминание о маме возникает в триптихе «Лунная соната» как несмываемый временем образ прекрасного, которое перекрывало жалость к немецкой родине композитора.

Бетховен. «Лунная». Концерт удачен…
Я помню — темный сад и светлый луг.
Высокий замер куст, луной охвачен,
И нет меня, а только свет и звук.

Она сидит торжественно и прямо.
Раскрыт рояль. Луна легла у ног.
Играет «Лунную сонату» мама…
…………..
Вдруг за туманом сладковатым,
За минным полем, за чертой,
Над той проклятой высотой
Возникла «Лунная соната»
……………..
Как ты велик… Но мы по горло
В грязи, но мы в крови по грудь.
И за кольцом блокады черным
Наш город строгий и упорный,
К нему невероятен путь.

Военный цикл Ю.В. обрастал в повествовании о родителях новым глобальным смыслом: речь шла не о столкновении «германского и русского гениев», но о спасении общего наследия — мировой культуры.

История о великолепных родичах не только вновь подтвердила для меня, что она непрерывна, неделима и предсказуема, но и объяснила, почему сын стал для многих духовным событием: путешественником и творцом — не только поэтом,  но и скульптором природы…

Вам, спокойным и очень домашним,
Любящим тихую благодать,
Неугомонный странник всегдашний,
Я буду стихи читать.

На тусклых стеклах вашей квартиры,
На задымленном небе глухом
Смотрите — алые пики Памира
Я нарисую четким стихом

Я буду читать вам о далях согретых,
О том, как в пустыне пески пылят,
Как, ударяясь о солнце, ветры
Медью густой звенят.

И как над розовым морем пашен
Парусом кренится желтый клен,
Чтоб вы полюбили всю землю нашу,
В которую я влюблен.
1946

Это послевоенное кредо автора — молодого героя тридцати одного года, было программным: жажда жизни была помножена у него на творческую страсть, но декларировалась в открыто подражательной форме. Сравните: «Вам, проживающим за оргией оргию» у «громогласного» Маяковского и «Вам, спокойным и очень домашним».   Здесь и гумилевская «доблесть» странника, обретающего смысл у бездны на краю. Впрочем, здесь прорывался сквозь “медь ветров” и “парус клена”, но достаточно ли этого, чтобы стать профессиональным литератором?

Позади был Московский геологоразведочный институт (1931-1938 гг.) и «боевое» крещение на Урале у знаменитого академика Ферсмана.

«Мы решали вопросы тектоники и магнетизма, касающиеся всей Земли. Я на всю жизнь увлекся геологией.  Параллельно учебе, с 1933 г. работал в НИГРИ Золота.  Я не искал золота. Меня привлекало, как оно образуется».

Однако «золото слов,»  поиск его рудных залежей в собственной душе мучил его не меньше, чем наука.

«Я не считал себя «литератором», хотя стихи писал еще студентом и в 1936 г. впервые стал лауреатом — выступал в Колонном Зале Дома Союзов».

Сомнения в своем предназначении привели его сначала к К.Чуковскому (с его легкой руки в 1938 г в «Известиях» появилась первая публикация), в годы войны — к И. Эренбургу, а после — к П.Антокольскому, В.Инбер и П.Васильеву. Все отмечали «божий дар, искренность и технические недостатки», вполне преодолимые при непрерывном совершенствовании…

«Самый лучший совет дал мне К.Чуковский: «В литературе, как из тайги, можно выбраться на правильный путь. Ты знаешь, что это очень сложное дело». Он не говорил «Да» или «Нет», но я все запоминал. В итоге я сознательно выбрал геологию и запретил себе писать. Не хотел стать плохим литератором — а хорошим геологом я уже был».

Десятки лет продолжалось молчание… За это время Ю.В. состоялся как Влюбленный, Муж, Отец и Первооткрыватель. Музой его была Милена Борисовна Климова, по матери — Блюмина, потерявшая в войну всех своих еврейских родственников (они были расстреляны у горы Машук под Пятигорском — в печальных «лермонтовских» местах, о чем в доме родителей «не принято было говорить»). Она сопровождала Ю.В. с 1938 г. сначала как юная подруга, а после войны с 1947 г и как жена. Его отзыв о Милене был автозеркальным: «Она несет благородное знамя высокой интеллигентности …» А для Милены ее седой «Юрочка» был «мальчик беспокойный». «На Телецком озере он, желая показать мне красоту соседней речки, прыгнул с высокой горы и обогнул всю под водой! Я чуть не выкинула ребенка, пока он не выплыл рядом!»

После трех войн, кидавших его от линии Маннергейма до Манчжурии, как геолог, он прошел и пролетел на самолете почти всю страну. Урал, Сихотэ-Алинь, Памир, Кавказ, Украина, Якутия, Байкал…- далеко не полная карта его маршрутов. Бесстрашие, мужество, страсть к Природе, помноженные на живой любознательный ум, привели его к открытию: в 1955 г он защитил диссертацию под названием: «Поиски рудных месторождений с самолета» во Всесоюзном НИИ Минерального Сырья. Десятки полезных залежей были обнаружены благодаря разработанной им методике. Государственную премию он не получил, хотя был представлен к ней трижды. Живой, непосредственный и абсолютно не тщеславный, Ю.В. погрузился в любимое дело. 20 лет (1960–1980 гг.) вслед за отцом, преподавал в МГУ, щедро предоставив лавры начальникам.

«Мне важнее был интерес к проблеме. Все скрыто, а ты проникаешь своим разумом в недра …»

Наградой за самоотказ от славы была спасенная душа творца. В бесконечных путешествиях постепенно исчезло поставленное самому себе литературное табу.

«Я вновь почувствовал себя поэтом через геологию: она научила меня понимать природу. Запрет растаял у меня в душе… В Доме Ученых меня поддержали в Литобъединении, я начал учиться скульптуре. Очень помогли места, где мы растили детей: Вороново под Москвой, (1958–1986 гг.) и Боровичи под Новгородом, где я сам вырос, и где мы прожили уже до отъезда (1986–1992 гг.) Там посадили яблоневый сад, там работал лесником, там появились мои работы из дерева…»

Являются из стружечных пелен
Рожденные рукой моей влюбленной,
Испуганный моржонок, грустный слон,-
Дитя большое Африки зеленой.
Как знаки бедствия их людям покажу…

Судьба природы и человечества, культуры и прогресса, веры и безверия, трагическое противостояние живого и мертвого, становятся сутью его поздней ясной и мудрой лирики.

 Разрушен Храм. Без купола, растрескан.
А строился на многие века.
В лицо на чудом уцелевшей фреске
Стреляет парень из дробовика.

Лихая молодецкая забава.
Навскидку бьет  и — в пыль старинный лик.
«Молчком — не охнул — кончился старик…»-
Хохочет развеселая орава.

Зайдите в храм. Высоко, близ придела,
Остался глаз. Один застывший глаз.
Ужасно прошлому смотреть на нас.
Разрушен Храм…

В 1988 г., через 50 лет после первой публикации в 1938 г., сделавшей имя Ю.Шаркова известным, в журнале «Север», сразу в двух номерах, появилось 25 стихотворений под общим названием «Долгое молчание». «Искра божия», отмеченная издателем, прорвалась и с тех пор разгоралась в постоянный незатухавший костер — один из немногих в поле Большой Литературы. Автору было 73!

Вскоре в родных Боровичах тихо появились первые, культурно составленные и очень плохо изданные книжки: «Бочаги» 1990 г. и «До новых птиц» 1994 г., разошедшиеся с молниеносной быстротой. В последнюю уже вошли стихи об Израиле, куда автор приехал в 1993 г.

Святая Земля сразу оценила праведника. И за достигнутое в области духа, и за внимание к своим камням и тропинкам. Ежели бы не солнце, он бы исходил ее и тут с севера до юга. Ни один еврей не мог бы похвастаться таким километражем, который прошел в Израиле этот молодой старик!.. Сколько скульптур, уже из ливанского кедра, вырезал он здесь: на смену моржам и русалкам пришли львы, верблюды, пантеры, которые, как и прежде, предлагали одуматься, остановиться. «Рэга!» – поднимает сложенную по-человечески лапку деревянная обезьянка.

В русскоязычную секцию Союза Писателей он был принят почти по приезде, и в 1997 г. наконец — то появилась достойно напечатанная на крепком глянце книга под незатейливым именем «Стихи».

Как нож убийцы, в грудь земли
Вонзилось солнце краем алым.

Крутой у зорь библейских нрав.

Образная сила, непредвзятость, остраненность и настоенность взгляда привела его здесь к поэтическим шедеврам о сути еврейства, которую и национальному поэту трудно передать.

На плечи гор наброшена небрежно
Блестящая кольчуга из огней
Из синагог, очищенно-безгрешны,
Спешат евреи в круг своих семей.

Они придут к шабатному застолью,
Тепло и мир у праздничных свечей.
Разрежут халы и посыпят солью,
Обсудят суть молитвенных речей…

В тарелке стынет праздничная рыба.
Спокоен сон бесчисленных детей.
И длится ночь, тяжелая, как выбор,
Еврейский выбор в трепете свечей.

Цикл «Огни Иерусалима» — венец пирамиды, выстроенной Ю.В. в течение всей литературной жизни. Опыт есенинского слияния-растворения-понимания природы, гумилевско-маяковская смелость, мандельштамовская философская мощь, ахматовская точность и самобеспощадность, пастернаковская «ересь неслыханной простоты», отразившиеся во многих циклах («Зари растрепанные перья», «Жестяные звезды», «Золотопад», «В пригоршне веков»…) сплелись в иерусалимских стихах Ю.В. в код первооткрытия.

На западе, в полночный час,
За краем гор, неповторимо,
Мильонами лимонных глаз
Горят огни Иерусалима.

А к югу, зной преодолев —
Пустыня в час такой же поздний
Темна.
И горы, замерев,
Молчат, прислушиваясь к звездам.
Бродяжит сизая луна.
Я на распутьи ею брошен,
Там — свет и гул.
Здесь — тишина.
Я — между будущим и прошлым.

Масштабность пространства сконцентрировалась в свободно сочетающихся классических рифмо-ритмах и контрасте натруженной временем пустыни и Вечного Города. «Лимонные глаза его огней» — образный знак — цвет сомнений и надежд самого автора. Он не идеализировал Иерусалим — он по-своему понял его суть.

Ветра здесь — грудью в грудь, в упор.
Пустынной пылью пахнут пальмы,
И сберегают складки гор
Цвета земли первоначальной.
Копилка памяти веков —
Легенд, святых ступеней, крови.
Столпились храмы всех богов —
Крест, полумесяц, магендовид.
Меж ними спор доныне свеж.
И время гнев в каменьях прячет.
И разделяющий рубеж
Зовется здесь Стеною Плача.

Образные философемы Ю. В. Шаркова в Израиле — итоговые не только для поэта, расписавшегося перед человечеством на пике своей жизни, но для всего 20 века, с его опытом военным, культурным, историческим.

Как странно память прошлое хранит!
Пристрастен Времени дорожный посох.
….
И свет добра все глуше в бездне лет.
Но, может, копится?
В глубинах?
Тайно?
Быть может, он и есть Мессии свет,
Готовый вспыхнуть
над Землей печальной.

Его слова — почти молитвы благодарения, расставания, «светлая религия стихов, как проповедь соборная», «строка, что может воскресить»… Они рождались порой столь тяжело, что напоминают косноязычие самой природы, прорывающейся как его звери из пня. Но сколько души и света в этих, отточенных талантом, «корягах»!

Натопленная печь исходит жаром,
За окнами летучий снег искрится,
А под резцом из лиственницы ярой
Рождается оранжевая птица.
Как вихорь хвост, и золотится темя,
И сыплются с веселых крыльев искры.
Забыто все. Остановилось время.
Восторг находок и отвага риска.
Но лишь последняя упала стружка —
Уходят силы, и приходит трезвость.
И времени жестокая вертушка
Вновь крутится заученно и резво.
Упали руки — медленные плети.
Сомкнула крылья огненная птица.
От жизни мне за нею не укрыться.
Земля кровоточит. Стареют дети.

До новых птиц!..

По словам Дины Рубиной, это «убедительный голос, с искренней … болью, повествующий о судьбе своего поколения, не сломленного ни войной, ни ложью режима. Это — голос сердца…», мудрого, вместившего в себя смысл 20-го столетия.

Усталый умирает век,
Что разбросал по белу свету
Больных старух, солдат — калек,
Как верную свою примету.

И долго нам еще хромать
По нерасчищенным дорогам,
И лишь бы честь не потерять
По всем порогам и острогам.

Отыщется дорога в Храм.
Но только навсегда народу
Наш век останется как шрам,
Который ноет в непогоду.

Юрий Владимирович Шарков-Соллертинский… Он ушел в 89 лет в полном сознании в 2005-м 8 мая, за день до Победы… Геолог, Воин, Скульптор и Поэт просветленный и просветлявший, прорвавшийся сквозь время в бессмертие.

Читайте также рецензию на книгу «Долгое мгновение» в «Иерусалимском журнале».

Print Friendly, PDF & Email

5 комментариев для “Злата Зарецкая: Поиск золота слова

  1. Ешё одна прекрасная жизнь. Спасибо.

  2. Как много может сказать о человеке одна сказанная им фраза… «Я не искал золота. Меня привлекало, как оно образуется»» Не знал его и его стихов. Жаль. Но тем сильнее впечатление. Не отражения в стёклышках версификации, но Поэзия, Дыхание и биение того, что М.К.Мамардашвили называл собиранием себя и что, собственно, и есть задача человеческой жизни в противовес рассеянию. То, что живёт независимо от (около)литературных тусовок и суеты. И рассказ о Ю.В. и его поэзии — достоин их, вровень с ними, рассказ не просто прочитанном, но о пережитом и прожитом при чтении, собирание себя в этих проживании и переживании.

  3. Большая жизнь, непростая судьба, стихи мудрые и глубокие…Как хорошо, Злата, что рядом с Вами жил такой Человек… Мне кажется это Подарок. Очень тронули меня образ Юрия Владимировича Шаркова и его поэзия. Сперва «лунные» стихи о матери. Но по ходу чтения оказалась окончательна покорена его иерусалимскими стихами.
    Вы смогли передать свое душевное состояние и отношение Ваше к этому человеку. Передать так,что и я почувствовала его с Вами в унисон. Спасибо.

Обсуждение закрыто.