Александр Левинтов: Февраль 18-го. Окончание

Loading

Мы исчезаем с карты научных полушарий, но зато занимаем лидирующие позиции на карте научных ягодиц: проекции похожи, а содержание разное… Мы давно и ловко научились обманывать себя и других, мы не хотим, не любим и не умеем быть честными, ни в науке, ни в образовании.

Февраль 18-го

Заметки

Александр Левинтов

Окончание. Продолжение. Начало

А я что — рыжий?

По окончании Московского университета я был распределён на работу в институт Географии АН СССР, самое престижное место, куда тщетно, годами и даже десятилетиями пытались попасть многие, в том числе выдающиеся учёные. Наш отдел экономической географии СССР — это три дюжины человек, среди которых 6 докторов наук, 20 кандидатов, восемь неостепенённых м. н. с. и аспирантов, два инженера, выполняющих в основном секретарские функции.

От каждого доктора ожидалось, кажется, пять текстов в год объёмом 5 п. л., от ст. н. с. — три текста, от неостепенённых — по одному, но за этим никто не следил, и никто этого не выполнял, открыто говорилось, что наука листажом не меряется. Тем не менее, статьи аксакалов и не только аксакалов были научными событиями и нередко подолгу обсуждались. Официально все призывали друг друга быть ближе к практике и решению народнохозяйственных проблем страны, но между собой мы гордились тем, что занимаемся чистой наукой, без примеси полезности. Каждый, от мала до велика, сидел на своей тематической грядке, годами и десятилетиями, считался ведущим, авторитетным специалистом по этой теме в стране, а то и в мире. За тем, что происходит в мире, мы в полглаза следили, чуть-чуть печатались на Западе и выступали на международных конференциях с парадными докладами о своих достижениях. На всю страну было всего три престижных периодических издания:

— «Вопросы географии» Всесоюзного Географического общества (старейшее научное общество в стране),
— «Известия АН СССР. Серия географическая»,
— «Вестник МГУ. География».

10% статей в этих трёх изданиях отбирались американцами для журнала «Soviet Geography». Попадание в этот журнал хотя бы раз и было признанием международного авторитета.

Был один присутственный день в неделю, общий и обязательный для всех и ещё полдня — по выбору каждого.

И все понимали, что это не только наука, но и лафа: нам платили не только деньгами, но и временем. И ещё — это было клубное пространство, такое дефицитное в советское время. Мы это понимали, но 99% клубного пространства занимали, к несчастью, интриги, склоки и сплетни.

И никто не возражал и не выпендривался, каждый говорил себе: «А я что — рыжий?»

Так я провёл шесть беззаботных лет, защитился и ушёл в отраслевую науку.

А там — те же грядки, только не тобой придуманные, а министерством или Госпланом — ну, им и отвечать за все эти глупости и безобразия. Здесь писать статьи было вовсе необязательно, что докторам, что кандидатам, кстати, докторов было мало и ими дорожили: поголовье докторов определяет статус Учёного Совета, прежде всего, право на защиты диссертаций.

О международных связях здесь надо было забыть: паранойя секретности в СССР была такова, что мы были лишены даже межотраслевых связей и контактов, даже если это требовалось производственной необходимостью.

На работу все ходили 5 дней в неделю, якобы. Толку от нашего института (а это 5 тысяч человек, если с филиалами) совсем немного: мы — придаток к бюрократической машине отраслевого министерства, на побегушках и мальчики для битья, а также те, кто ездит на картошку в подшефный совхоз, ходит регулярно на овощную базу, дежурит в дружине, сдает кровь и обеспечивает явку на выборах — социальные работники, малоквалифицированные и бесплатные.

В отличие от академической, отраслевая наука свой безразмерный и фактически вынужденный досуг проводила не в библиотеке, а за бутылкой водки.

И каждый, потихоньку спиваясь и деградируя интеллектуально, утешал себя: «А я что — рыжий?»

И не выпендривался.

Я пытался было вернуться на родную кафедру, в Университет и университетскую науку, но к разочарованию своему обнаружил, что:

— наука здесь замещена сочинением учебной и учебно-методической литературы, никому не интересной и ненужной, а мне так и противной;

— все борются за часы, понимая, что час, проведённый в аудитории со 175 студентами, и час, отданный курсовику или дипломнику — разные часы; мы знали, что американский фул-профессор имеет всего 12 часов в неделю аудиторной нагрузки, но мы не понимали, зачем это;

— в университете оседают, а затем продвигаются по науке и карьере почти исключительно стукачи, комсомольские и партийные активисты, что почти все профессора и доктора здесь — партийные профессора и доктора.

Мне это было глубоко антипатично, и я оставил попытки зацепиться в Университете, хотя так называемый педагогический стаж и опыт нарастали как бы сами собой.

На исходе советской власти я вновь попал в академическую среду, в престижнейший институт системных исследований, имеющий международный характер (штаб-квартира 50 мировых институтов системных исследований находится в Вене), но, потрясённый политизированностью накалённой атмосферы здесь, ушёл через полгода в свободное плавание, создал свою лабораторию региональных исследований и муниципальных программ и наконец-то занялся, с одной стороны, теоретической и понятийной работой, а, с другой, — нужным людям делом, настолько нужным, что они готовы за это платить и платить неплохо.

После 9 лет, проведённых в США, я вернулся в другую страну: отраслевая наука разгромлена и демонтирована, академическая — в агонии, университетская — в полной растерянности от навязываемых ей требований и нормативов.

Рыба, как известно, тухнет с головы, а головой оказалось государство и его министерство образования и науки.

Всё-таки тухнуть с головы и думать головой — разные занятия.

Наверху вдруг обнаружили, что и в высшем образовании, и в науке мы не только вылетели из мировых лидеров, но и стали отставать от многих развивающихся стран. Причин тому, как всегда в таких случаях, много. Тут и привязанность нашей науки и университетов к коммунистической идеологии, плановой экономике и ВВП, неспособность науки образования к самостоятельному и независимому от государства существованию. Тут же и застарелые средства не управления, а командования, отбитая у ученых способность к инициативе и предприимчивости, и, конечно, сокращение финансирования.

В частности, обнаружилось, что за сто лет 20-го века лучший вуз страны улетел с 9-го места в конец второй сотни в мировом рейтинге университетов.

Сначала, конечно, мы заявили себе, что критерии рейтингования для нас неприемлемы, но — других-то нет, пришлось смириться и покориться:

— нужны публикации? — всем писать статьи!

— нужны статьи в ВАКовских изданиях? — в географии вместо трёх таких изданий теперь более полусотни!

— нужен индекс цитирования? — все цитируют всех!

— нужны иностранные студенты? — и в омские вузы хлынули русские, живущие в Казахстане, как иностранцы, а китайские предприниматели и коммерсанты с удовольствием легализуют себя как студенты российских университетов;

— и так далее, по всем семнадцати критериям рейтинга.

Показатели поползли вверх. Но…

Всё это дурно попахивает Сочинской Олимпиадой и допинговым скандалом: победа любой ценой и любыми средствами. И, кроме того, это ещё весьма сомнительно с моральной точки зрения: дополнительно подкармливать сильнейших, а остальные — пускай растут как сорная трава. Демократия строится на защите слабых (смотри, например, преамбулу конституции Швейцарии), а не сильных.

Индульгенцию на право говорить правду о том, что происходит в науке и образовании получили прежде всех чиновники и командиры. Некоторые этим правом стали пользоваться, но большинство продолжало по привычки гнать вату об отечественных достижениях, и возглавил это большинство Киркоров от образования, ректор МГУ Садовничий.

На Западе соотношение между аналитическими и информационно-фактологическими работами и работами теоретико-методологического характера примерно 9:1. У нас — примерно такая же картина, однако такие работы занимают у нас всего 2-3% всего объёма публикаций, всё остальное — «вата», статьи ни о чём, размышления и дискуссии о том, что дескать Волга впадает или втекает в Каспийское — что? озеро или море? Теперь мы пишем статьи не потому, что нас посетили какие-то идеи, мы не можем не писать, мы открыли что-то важное — мы пишем, потому что в ТЗ на НИР указано, что надо опубликовать столько-то статей, потому что так надо для отчётной статистики кафедры, факультета, университета.

И каждый, строча очередную вату, соображает: «А я что — рыжий?»

В результате…

Журнал “Soviet Geography” сначала переименовали в “Post-Soviet Geography”, а потом перестали печатать статьи российских учёных: вата. В самом лучшем случае пересказ американских и европейских работ 10-50-летней давности.

Южнокорейские географы интенсивно изучают Россию, потому мы их соседи, но я что-то совсем не знаю наших работ по Южной Корее, хотя они — наши соседи.

К нам на международные форумы и конференции теперь приезжают монголы и вьетнамцы, африканцы, среднеазиатские собратья по СНГ-несчастью.

Чтобы далеко не ходить.

В год я пишу около 20 научных (не научно-популярных и не научно-публицистических, как эта) статей, публикую 2-3, всего набралось за 50 лет около 200, может быть, 300. Из этой лавины наберется от силы два десятка, а то, пожалуй, и меньше, которые оставили хоть какой-нибудь след…

Мы исчезаем с карты научных полушарий, но зато занимаем лидирующие позиции на карте научных ягодиц: проекции похожи, а содержание разное.

У формулы «А что я — рыжий?» есть один, очень неприятный для нас подтекст и смысл: в английском языке рыжий (fair) означает ещё и честный. Мы давно и ловко научились обманывать себя и других, мы не хотим, не любим и не умеем быть честными, ни в науке, ни в образовании.

В 15 лет

Жизнь идёт толчками — это становится понятным и когда мы живём в гору, и когда с горы.

В гору у меня было три таких толчка. Первый — в 12 лет, когда я залпом, чуть не в неделю проглотил всего тогдашнего Достоевского, серый десятитомник, многое понял про себя, про человека вообще и про бесовский мир, в который попал.

Второй произошёл в 15 лет. О нём я и хочу рассказать.

Началось с того, что я в начале 9-го класса закурил. Больше у нас в классе никто не курил, и я совратил ещё двух своих приятелей-однокашников. Ну, раз закурили, то стали и выпивать, по нынешним временам глупо и неэффективно.

Но дальше я их в себя и к себе не пустил.

А дальше происходило вот, что.

Где-то я заработал кучу денег, около 400 рублей. И купил себе настоящий проигрыватель, «Волну» за 300, с наушниками, чтобы никому из домашних не мешать, и не видеть, и не слышать никого. И потихоньку стал прикупать к нему пластинки: сонаты Бетховена, «Интродукцию и рондо каприччиозо» Сен-Санса, «Пляску смерти» его же, вторую соль-минорную сонату Шопена с похоронным маршем, фортепьянные концерты Рахманинова, Грига, Мендельсона, «Грёзы любви» Листа, «Поэму экстаза» и «Поэму огня» Скрябина, фрагменты опер Вагнера, «Вальпургиеву ночь» Гуно. Почти всё это тогда, осенью 59-го — из списка нерекомендуемого и редко исполняемого. Такой, в общем-то мрачноватый и протестный романтизм.

Я мог слушать это часами и ночами, наплевав на все свои школьные обязанности, на которые вообще-то наплевал гораздо раньше и из троек не вылезал принципиально, хотя и продолжал числиться, в ряду ещё нескольких, надеждой школы.

Обычно к музыкальному балдежу я покупал бутылку крымского хереса — мне нравилась его терпкая мужская горечь и почти двадцатиградусная крепость — и растягивал вино на долгие часы, порой до утра.

Наслушавшись музыки, шёл гулять — под луной, в домашних тапочках, или в ноябрьскую хлюпающую туманную непогоду — беспечным призраком, думающим что-то своё, невероятное.

И безумно много читал: от деда достался толстенный том Гёте, записался в библиотеку иностранной литературы и читал Гейне в подлиннике, всего, пытался переводить. Не всё, конечно, понимал, но поэзию и не надо всю понимать, она как музыка. В доме было ещё несколько толстенных книг довоенного академического издания: Шекспир, хрестоматия по литературе эпохи Возрождения, двухтомник «История науки и техники» — это можно было читать только дома.

Читал собраниями сочинений: Бальзака, Диккенса, Куприна, Толстого, Чехова, опять Достоевского, опять и опять, Лескова, Драйзера, Голсуорси, Флобера, Мопассана, Золя, Франса, Фейхтвангера…

Прочитал весь «Капитал» Маркса и понял — ну, и крохобор, ну, и зануда, ну, и завистник, мелкий пакостник этот Карл. Местечковый бухгалтер-недоучка, типа Ленина, два сапога пара, и оба на левую ногу.

Не знаю, зачем, но читал в Энциклопедии статьи по геологии и даже конспектировал их — ни в какие геологи я не собирался, а просто хотелось знать такое, чего никто не знал: докембрий, силур, диплодоки, брахиоподы (плеченогие) — ведь до сих пор такие слова помню, романтика редких и необычных слов.

Конечно, был влюблён, кажется, в нескольких разом, эдакий гарем, даже не подозревающий, что он — гарем, но дальше мечтаний дело не шло, да и не хотелось: впервые я поцеловался с девушкой только в конце 3-го курса.

Не могу сказать, что жил в нереальном мире: мой мир был реальным, но иным, практически не соприкасающимся с реальностью внешнего мира: да, в футбол гонял как все, занимался гимнастикой, на уроки всё-таки ходил, в семье всё-таки жил, газеты читал, а и не читал бы, всё равно все уши прожужжали бы политикой, а читал, потому что учился (и научился) читать между строк и всё-таки знать, что же на самом деле происходит. Принципиально не читал ничего программного, из школьного Канона: «Мать», «Как закалялась сталь», «Молодая Гвардия», Жюль Верн, Фенимор Купер, Джек Лондон — и, кажется, правильно сделал, в жизни очень пригодилось это невежество и незнание того, что знают все.

Длилось это безумие почти полтора года и кончилось скверно, но благополучно — попыткой суицида. Сегодня, спустя шестьдесят лет, я могу подытожить и осмыслить этот толчок: я почувствовал себя обречённым, неважно на что: на сопротивление, на независимость, на оппозицию, на обычность и серость, на несчастную судьбу, на творчество — но обречённым, и эта обречённость окрасила собой всю последующую жизнь.

Кулинарные хитрости

Я по профессии географ и имею опыт экспедиционной работы и жизни, которая характеризуется разного рода сложностями, в том числе совершенно нерегулярным питанием и вынужденными голодовками. Каждый переносит это по-своему, я, например, начинаю рассказывать о жратве и делаю это, по утверждению многих, мастерски и очень аппетитно. Однажды — дело было на БАМе в 1987 году — один из товарищей по несчастью, Олег Алексеев, взмолился: если не замолчишь, я тебя убью, а если не можешь молчать, то изложи это всё в письменном виде.

Что я и сделал. Так появилась книга «Жратва». Сначала она ходила в рукописях, ведь компьютеров у нас тогда не было, потом появилась компьютерная версия. А в 1994 году она вышла в Белоруссии как отдельная книга. Это была социально-поваренная книга-протест против ситуации в стране, которая описывается хорошо известным анекдотом:

Мужик приходит в магазин, долго озирается по пустым полкам, а потом спрашивает: а это что у вас — булочная или обувной?

Тираж быстро разметали, в основном её покупали в основном те, кто собирался в Израиль или приехал в отпуск из Израиля.

Вдохновлённый успехом, я написал другую книжку — «Выпивка и пьянка»: выпивка — это про напитки, пьянка — про то, что с ними делать. Конечно, издавать такое никто не собирался. Как-то под ноябрьским дождём мой хороший друг Гена Копылов (царствие ему небесное) и я стояли вечером у входа в метро «Академическое» и сосали пиво, как сейчас помню, «Тверское светлое».

— А почему бы тебе не написать Небольшую Советскую Энциклопедию, пока ты всё помнишь? — предложил Гена.

И я написал. Набралось 16 книг. О жратве, выпивке, банях, туалетах, больницах, кладбищах, о быте, о работе, о сексе… Как я теперь понимаю, получился памятник советской культуры, которая уже никогда не вернётся. Настоящая энциклопедия. Завершает свод «Советский Декамерон» и это действительно декамерон, т. е. сто историй о любви.

Отдельные главы из этих книг публиковались в газете «Покупатель», которую издавал внук Сергея Образцова Петя Образцов, в «Известиях» и во множестве других газет, а когда я переехал в Америку, где прожил 9 лет, то во многих американских и канадских газетах и журналах. Благодаря этим публикациям у меня появилось множество друзей: все звали к себе в гости, чтобы похвастаться своими кулинарными достижениями, а у меня также в доме очень часто собирались гости, естественно, с ночёвкой, ведь в Америке всё на колёсах. На своё шестидесятилетие мне пришлось собирать людей дважды: сначала читателей, потом — друзей, суммарно получилось более 300 человек — в Москве я бы столько не собрал даже на поминки.

Когда я вернулся в 2004 году, было ещё два издания этих книг. Они и сейчас стоят в интернет-магазинах на продажу. В конце 2017 года на портале Евгения Берковича стала выходить поглавными выпусками пятая расширенная редакция Небольшой Советской Энциклопедии. Вот её адрес.

Мои университеты
(письмо внуку Ване)

Здравствуй, Ваня!

Сегодня я хочу поговорить о чём-то очень важном для меня, а, может, и для тебя тоже.

Так устроено, что смысл жизнь к нам приходит не сразу, чаще всего даже ближе к концу её, а может и вовсе не прийти, такое случается со многими людьми. Это печально, но это так.

Ко мне смысл жизни начал приходить вот как.

Это был самый конец 80-х годов: твоя мама только-только пошла в школу, а в нашей стране была настоящая катастрофа, которую почему-то все назвали несерьёзным словом «перестройка», даже те, кто не понимал, что это слово значит.

Я выступал с лекцией в подмосковном городе Жуковский, где живут и работают авиационные инженеры. Я рассказывал им о взглядах на исторические процессы знаменитого немецкого географа Альфреда Вебера. Как и Александр Гумбольдт, он имел такого же знаменитого брата, Макса, но это — кстати. Кто-то из аудитории спросил меня:

— А что может спасти нашу страну?

Я посмотрел на нарисованную мною схему и понял с непреложной ясностью: только культура, а, следовательно, только образование. Мы разрушили свою культуру и теперь надо создавать новую — на самих себе, потому что без культуры мы, люди, просто звереем и дичаем, очень быстро звереем и дичаем.

И я отложил многие свои затеи и занятия и стал преподавать — в школах, в университетах, в колледжах, везде, где только возможно образование, по всей стране. А для этого надо самому много учиться — и я буквально глотал новые знания, хотя ещё никакого Интернета не было и приходилось сидеть в библиотеке — с 8 утра до 10 вечера, пока не закроют.

И я стал мечтать о своём университете. Он назывался Гуманитарный Университет. Я закупал для университетской библиотеки книги — по 20 экземпляров каждую, сколачивал вокруг себя единомышленников и соратников, у нас был очень красивый проект университетского кампуса со зданиями аулы, кафедр, жилых домов для студентов и профессуры, проект университетской церкви я создал сам и даже сделал из бумаги её макет — это был очень необычный и красивый храм. Мы и деньги на университет собирали — смешные деньги, на такие вообще ничего не построишь: тут нужны миллиарды, а у нас — только тысячи. Я заказал лучшим библиотекарям Москвы проект университетской библиотеки. Это был уникальный проект — самой передовой библиотеки в мире. Но у меня не оказалось денег, чтобы заплатить им за эту работу. Тогда я пошёл к бандитам и сказал им, что надо бы заплатить — и они тут же заплатили 90 тысяч рублей. Тогда для меня это были непомерно огромные деньги.

Моей ошибкой было то, что я непременно хотел, чтобы наш Гуманитарный Университет был в красивом месте: в Крыму, на Байкале, на берегу Финского залива на Балтийском море — нам никто не уступил этого клочка земли. Выбранные нами места до сих пор стоят пустые и незастроенные, но нам их не дали, потому что очень часто люди думают: «пусть лучше пропадёт у меня, чем пригодится у другого».

В самом начале 90-х годов меня попросили организовать социально-экологический мониторинг в Горном Алтае, где хотели построить Катунскую гидроэлектростанцию.

— Что такое социально-экологический мониторинг? — спросил я у заказчика.

— Знал бы — сам бы его и построил, мы тебя за этим и позвали, что не знаем.

Ваня, ты не поверишь: мы создали этот мониторинг! И он действовал! — а Катунскую гидроэлектростанцию даже не начали строить — денег не было.

И тогда я пошёл к президенту республики Горный Алтай Валерию Чаптынову.

Мы с ним интересно познакомились в самом начале создания мониторинга. Наша команда, человек 30, развернула бурную исследовательскую деятельность, мы ездили по всему Горному Алтаю, приглашая самых разных людей к сотрудничеству. Естественно, на нас стали жаловаться местные учёные, ведь мы — чужаки. И Чаптынов приказал мне явиться к нему. Вид и настроение у него были очень грозными:

— Что ты хочешь делать у нас?

— Я хочу добиться понимания и доверия между властью и народом.

Этого он никак не ожидал, хотя это была действительно наша главная цель. После долгого размышления он, наконец, сказал:

— Скажи, что тебе нужно — я всё для тебя сделаю.

Конечно, он ничего для нас не сделал, но немного помог.

И вот теперь я сам пошёл к нему и пригласил на заседание мониторинга в национальной библиотеке.

Он пришёл, посидел, послушал, ему, судя по всему, понравилось. И тогда один из реперов (так мы называли участников мониторинга) сказал:

— У нас есть социально-экологический мониторинг, а Катунской ГЭС нет — давайте превратим наш мониторинг в Экологический Университет.

Эта идея сразу всем понравилась, в том числе и президенту. Так через два года в Горном Алтае появился первый и, кажется, до сих пор единственный Экологический Университет. И я горжусь, что причастен к его созданию.

Потом я уехал в Америку, и мне стало не до университетов, тем более, что в Америке их очень много: здесь учатся люди со всего света. Наверно, образование — самый важный экспорт Америки.

Но, прожив в Америке 9 лет, я вернулся в Россию, в Москву. И уже через пару лет мы создали корпоративный университет ВИАНСА (WeAnswer — «Мы отвечаем»). Удивительно, что никакой корпорации у нас не было — мы работали в разных местах, но нас объединяла ответственность за образование в нашей стране. ВИАНСА — это совсем маленький университет, более 70 человек разом здесь ни разу не собиралось. Но через этот университет прошли за 13 лет сотни людей, и они все гордятся тем, что хотя бы раз были здесь. А мы гордимся, что они были нашими гостями, студентами и сотрудниками. Мы собирались по нескольку раз в год, а летом непременно ездили в горы: Альпы, Крым, Кавказ, на Олимп в Греции, потому что многие из нас стали альпинистами. Меня, как самого старого, выбрали ректором этого университета, но, по счастью, никакими организационными вопросами я не занимался — только образованием. Нам удалось многое сделать для образования в нашей стране, один из лидеров ВИАНСы стал заместителем министра образования, а другой — советником министра, который однажды приезжал к нам в ВИАНСу.

Много лет я проработал в Академии Народного Хозяйства и Государственной Службы. Это — очень престижный университет, там я много преподавал и создал несколько новых уникальных учебных программ, но главным своим достижением считаю два исследования: «Общество отдалённого будущего и его требования к образованию» и «Элитное образование в России». Это не могло привести к созданию новых университетов, оно и не привело, но зато теперь понятно, куда должно развиваться образование.

Среди многих наших проектов была и московская школа управления «СКОЛКОВО». Там я иногда читал свои лекции, но главное — вёл исследования.

Одно из них называлось «Серебряный Университет» — университет для пенсионеров и старых людей. Понимаешь, люди умирают и уносят с собой свой жизненный опыт, свою мудрость, свои идеи и мечты — это ведь огромная потеря для всего человечества и это очень печальная ситуация для самих уходящих и умирающих. И я придумал этот университет, чтобы человечество больше не теряло такой драгоценный интеллектуальный и духовный капитал, а сами люди уходили ни тихо и покорно, а с высоко поднятой головой — они смогли оставить свой след на Земле.

Эта идея всем очень понравилась и в ноябре 2017 года открылся Московский Серебряный Университет, и я там теперь преподаю разные курсы.

Ещё я выполнил в Сколково исследование «Бизнес-образование нового типа». Этот проект пока не воплотился в реальные бизнес-школы, но я уверен: мы создадим их, много-много.

Уже лет десять я работаю в Московском городском университете. Раньше он был просто педагогическим, готовил учителей, к тому же был совсем неприметным, не замечаемым ни в Москве, ни в стране. Мне пришла однажды идея превратить его в городской университет, то есть в университет, нужный и доступный всем горожанам, а не только московским школам и школьникам. Эта идея всем понравилась — и теперь, буквально за два года, мы стали заметным явлением московской жизни, у нас рвутся учиться вовсе не самые безнадёжные выпускники школ, лузеры, как это было совсем недавно. У нас — бурно и весело, интересно и занимательно, у людей глаза горят и дух захватывает.

Есть одна образовательная проблема в России, делающая её не похожей ни на Германию, ни на другие страны Европы, ни на Америку, ни на Китай.

Университеты здесь возникали исключительно по инициативе государства, а так как российское государство за всю свою историю больше заботилось о вооружениях и своём собственном величии, то на образование денег вечно не хватало, поэтому университетов в стране всегда было крайне мало, и они концентрировались исключительно в крупнейших городах. И эти университеты превратились в своеобразные пылесосы, выкачивающие умы и таланты из окружающих территорий. А Москва оказалась самым мощным пылесосом, выкачивающим всю страну. Когда я понял это, то придумал местный университет, который «пылесосит» в противоположную сторону и насыщает территории умами и идеями из крупных городов, например, из Москвы. В этом году мы начали предварительные исследования и надеемся в конце концов открыть первый колледж местного университета в маленьком подмосковном городе Оболенске. Это будет грибной колледж, где люди будут обретать профессии грибных гидов, грибоваров, грибных поваров, технологов и множество других грибных профессий. А потом мы будем открывать на базе нашего городского университета разные колледжи и школы вокруг Москвы, чтобы развивалась не только она.

А ещё я сейчас затеваю мега-университет, который пока для себя называю Moscow Galaxy University, университет Московской Галактики, ведь Москва всё более становится похожей на космическую галактику.

Вот, Ваня, прошло уже тридцать лет с той лекции для авиационных инженеров в городе Жуковском, и я, наконец, начал понимать, что мои университеты и составляют смысл моей жизни.

Про знания

Ваня, здравствуй!

Сегодня я хотел бы поговорить с тобой как с будущим ученым, потому что, как мне кажется, у тебя есть хорошие задатки стать учёным, а, кроме того, я считаю, что учёный — самая лучшая в мире профессия, самая честная и смелая: учёный не боится говорить правду, какой бы горькой или страшной она ни была, ни себе, ни другим людям. Но всё здесь не так просто, как кажется с первого взгляда. Вот, послушай.

Мы живём в безграничном мире информации. Ещё совсем недавно информации было очень мало, её специально засекречивали и скрывали от людей, считалось, что, кто владеет информацией, тот владеет миром. Теперь информацией владеют все, а миром — никто. Но информация — вовсе не знания, по большей части это — мусор, который мы даже не знаем, как утилизировать и куда девать.

А я хочу поговорить о знаниях, которые представляет собой сложные и стройные системы, складывающие, подобно пазлам, в интереснейшую и постоянно меняющуюся картину мира.

Планета Земля в представлениях первого географа, древнего грека Геродота, совсем не та, что Земля Александра фон Гумбольдта не только потому, что в античные времена Землю считали плоским диском, омываемым Океаном, а теперь — шаром: Земля, благодаря Александру фон Гумбольдту и другим учёным, стала гораздо сложней и интересней.

Ваня, согласись, есть знания, не знать которые стыдно, но гордиться этими знаниями нельзя. Ну, например, стыдно не знать, что столица Германии — Берлин, или кто такие Моцарт и Майкл Джексон. Но разве этим можно гордиться? Или гордиться, что знаешь буквы и цифры? Один мой учитель географии, Николай Николаевич Баранский, свои лекции начинал так:

— На Цейлоне все люди дышат воздухом, — он делал долгую паузу, а потом добавлял, — но это нам совсем не интересно, потому что люди везде дышат воздухом.

Такие знания называют обычно банальными, но они вовсе не обязательно просты и примитивны. Все знают о теории относительности великого физика Альберта Эйнштейна, но мало кто может толком объяснить, что это такое. Я, например, не могу. Только знаю анекдоты про эту теорию.

Банальные знания — это 99% всех знаний. И если кто не знает их, того считают невеждой или дурачком.

Поэтому человеку надо знать много, но невозможно знать всё. Мне нравится, что ты много знаешь и многим интересуешься — это очень хорошо. Это значит, у тебя голова — не пустая. Вот тыква — она внутри пустая. Испанцы так и называют пустоголовых — calabaza, тыква. А всезнайки никому не нужны и никому не нравятся. Потому что надо не только знать, но ещё уметь и понимать.

Был в Афинах очень мудрый человек по имени Сократ, он был учителем Платона и многих других греческих философов. Однажды, когда он уже был преклонных лет, его спросили:

— Что ты знаешь?

— Я знаю, что я ничего не знаю.

Потому что с ещё непознанным наши знания просто ничтожны и по сей день, а уж при Сократе они вообще были микроскопическими.

Знание о незнании — одно из самых важных. В 15 веке жил великий немецкий философ и математик Николай Кузанский. Он — ровесник знаменитого португальского короля Генриха Мореплавателя, это ещё до Колумба и Васка да Гамы было. Оба, Николай Кузанский и Генрих Мореплаватель, думали об одном и том же: они хотели знать ещё незнаемое. Первый написал книгу «Об учёном незнании», а другой организовал экспедиции, которые доплыли до Мыса Доброй Надежды, открыли Индийский океан и морской путь в Индию.

Вот, я нарисовал схему, как я понял основную идею Николая Кузанского.

В маленьком круге, означающем все знания, сектором выделены известные знания, а всё остальное — неизвестные знания. Если это так, то неважно, мы расширяем наши знания в пределах этого круга или выходим за его пределы, мы в любом случае увеличиваем долю неизвестных нам знаний в общем объёме знаний. А теперь представь себе, что это не круг на плоскости, а шар, сфера: всё то же самое, только объём неизвестного будет расти с каждым новым открытием. По сути, мы движемся, не столько узнавая что-то новое, сколько открывая горизонты того, что нам предстоит узнать. Вдохновляющая перспектива! Надеюсь, ты понял теперь эту замечательную мысль Николая Кузанского.

Иногда мы знаем то, что никто не должен знать. Например, ты знаешь о себе такое, чего бы ты не хотел, чтобы это знали другие, даже самые близкие тебе люди. Недаром ведь говорят: «Чужая душа — потёмки». Но это могут быть и знания о внешнем мире. Был такой царь Мидас. У него росли ослиные уши, и он самым тщательным образом скрывал это, пряча уши под чалмой. Но однажды его брадобрей обнаружил эти уши. Под страхом смертной казни он поклялся, что сохранит это знание в тайне, но ему очень хотелось хоть кому-нибудь рассказать об этом. И тогда он пошёл к берегу реки и прошептал камышу: «У царя Мидаса ослиные уши» и на этом наконец успокоился. Но кто-то после него пришёл в это же место, срезал камыш и сделал из него дудочку, свирель. И эта свирель пропела: «У царя Мидаса ослиные уши». Тайна оказалась раскрытой, и брадобрея казнили, но все узнали, что у царя Мидаса ослиные уши.

Такое знание называется тайной, а все тайны опасны. И раскрытие тайн называется профанацией. Знаменитый греческий математик и философ Пифагор учился у египетских жрецов. Ты наверняка слышал это имя. Жрецы передали ему некоторые знания по математике и геометрии как тайны, чтобы он никому о них не рассказывал, но он рассказал всё своим ученикам, и теперь мы все знаем, например, теорему Пифагора и многое другое. За профанацию тайных знаний египетские жрецы прокляли его. Ваня, ты должен знать и понимать, что есть заветные знания. Их трудно, очень трудно достичь, они даются далеко не каждому встречному-поперечному. Но если тебе достанутся такие знания, сто раз подумай, стоит ли их разглашать другим и не приведёт ли это к твоей гибели или гибели других людей. Многие говорят: «меньше знаешь — крепче спишь» и, к сожалению, это правда. Помнишь, я много раз рассказывал тебе про царя Соломона, самого мудрого человека на Земле? А знаешь, что он написал в своей книге «Экклезиаст» уже в самом конце своей жизни?

Говорил я с сердцем моим так: вот, я возвеличился и приобрел мудрости больше всех, которые были прежде меня над Иерусалимом, и сердце мое видело много мудрости и знания. И предал я сердце мое тому, чтобы познать мудрость и познать безумие и глупость: узнал, что и это -томление духа; потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь.

А ещё он говорил:

Сердце мудрых — в доме плача, а сердце глупых — в доме веселья. Лучше слушать обличения от мудрого, нежели слушать песни глупых; потому что смех глупых то же, что треск тернового хвороста под котлом. И это — суета!

И выбор, конечно, за тобой, в каком доме тебе жить. Речь, конечно, ты же понимаешь, идёт не о том доме, где вы живёте — у вас отличный дом — а о символическом доме, о доме, где будет обитать твоя душа. Счастье — в мудрости, говорил Платон, а не в глупости.

Но я должен сказать тебе, что предназначение учёного — открывать новые знания. Только раньше учёные думали, что совершенно неважно, полезные, вредные или просто никчёмные они, новые знания. Учёные не брали на себя ответственность за свои знания — и это была их горчайшая ошибка. Теперь мы обязаны думать, к чему могут привести наши открытия и наши новые знания. И, если они опасны, либо хранить их в тайне, либо отказываться от таких знаний. Но если знание может принести людям добро, учёный не должен останавливаться на полдороге: «я создал новое знание — и этого достаточно». Это — неверная позиция. Такое знание должно быть доведено до его практического применения, а иначе оно так и останется бесполезным и никчёмным, ненужным людям. Зона ответственности учёных расширилась и сместилась — ты должен это знать и понимать, если хочешь стать учёным.

И последнее, что я хотел тебе сегодня рассказать.

Ты уже знаешь, как возникла наша Вселенная — из раскалённой и сверхплотной Капли в результате Великого Взрыва. Считается, что это открыли физики 20-го века на основе теории Эйнштейна. Но за 25 веков до него Сократ в одном из диалогов, написанных Платоном, рассказывает то же самое, при этом эту Каплю он называет Очагом Мира, Гестией, то есть Истиной. И, согласно Сократу, Гестия-Истина сначала развалилась на две части, Пространство и Время, которые считаются родителями Гестии-Истины (значит, сначала появилось яйцо, а потом курица), а затем стала разваливаться на более мелкие фрагменты: Солнце, Землю, Луну, другие звезды и планеты. Те стали делиться на ещё более мелкие осколки: на Земле — на материки, реки, горы, страны. Самыми мельчайшими искорками Истины стали живые существа, люди. В каждом из нас есть такая искорка Истины, и в тебе тоже. А знаешь, кем стала Гестия? — она превратилась в самую простую и скромную богиню домашнего очага, которая никогда не покидает Олимп. Это так здорово: в каждом человеке есть маленькая искорка Истины и в каждом доме тоже есть эта искорка. Вот почему мы так любим свой родной дом.

Учёный в поисках новых знаний по сути занят поисками Истины, это бескорыстный поиск, но искать надо только то, что пойдет не во вред людям, а на пользу им.

Про танцы

Если честно, Ваня, я в своей жизни мало и плохо танцевал и, кажется, никогда не плясал. Но это вовсе не значит, что я об этом никогда не думал.

И вот, что я по этому поводу думаю.

Люди начали танцевать раньше, чем говорить. Им надо было как-то передавать друг другу очень важные вещи, а именно:

— как правильно действовать на охоте, на рыбной ловле, в хозяйстве и по дому;

— как правильно вести себя друг с другом, как заботиться о больных, раненых и маленьких, со старшими и младшими, между мужчинами и женщинами;

— как правильно соблюдать обряды и ритуалы, чтобы духи, боги и другие силы были покровителями и защитниками, не гневались и не наказывали.

Танец — это ведь ритмичные и повторяющиеся движения, поэтому именно с помощью танца, когда ещё нет слов, а только рыки и крики, лучше всего чему-нибудь научить или научиться.

И до сих пор жив язык танца, очень выразительный и понятный, безо всяких слов.

Но как общественное явление, как занятие танцы, как мне кажется, появились относительно недавно.

До 16-го века нравы были достаточно грубыми и жестокими. Основные развлечения — охота, турниры, поединки, азартные игры в кости, пиршества и обжорство, просто драки. Не до танцев. 16-й век вошёл в историю Европы как малое оледенение: 86 лет 16-го века были неурожайными, именно в это время появляются чашки, ложки, вилки, плоские тарелки и блюдца — еды-то было совсем мало, от голода и холода люди нередко становились каннибалами, а тут ещё Великие Географические Открытия, которые дали не только золото и серебро, но чуму и прочие моры и напасти — в Европе от моров вымирало до 2/3 всего населения.

Как ни странно, этот век, век тяжелейших испытаний стал одновременно и веком интеллектуального развития и становления человека: в 16-м веке появилось и быстро развилось книгопечатание, мюнхенский монах Мартин Лютер реформировал христианство и сделал человека ответственным за себя, свою жизнь и своё спасение, почти весь 16-ый век вошел в историю как эпоха Возрождения.

А в 17-ом веке сильно потеплело. Люди стали добрее и мягче, мужчины стали одеваться шикарней и красочней женщин — вспомни, как были одеты три мушкетёра, особенно Арамис. Именно тогда танцы и стали распространенным занятием, особенно среди дворянства. Появились балы, детей учили не только грамоте, но и танцам, а также хорошим манерам, между прочим, с помощью танцев также. Появились балы и бальные танцы.

Танцевальная культура много сделала для объединения Европы, ведь танцы снимают языковые барьеры, люди нашли форму общения, независимую от языка. Франция подарила Европе гавот, кадриль, котильон и менуэт, Польша — мазурку, полонез и краковяк, Чехия — польку, Германия — вальс, ну, и так далее.

В 19-ом веке все бальные танцы были либо парными, как, например, вальс, либо групповыми (например, полонез, кадриль), либо и теми, и другими одновременно.

Но это всё — предыстория. А настоящая история танца началась в 20-м веке. Я подготовил для тебя очередной концерт, который назвал «ИСТОРИЯ ТАНЦА ХХ-ГО ВЕКА». Конечно, сюда вошли далеко не все танцы, а только те, что надолго завоевали весь мир. Ведь многие танцы так и остались местными: самба, румба, мамба, сибоней, ча-ча-ча, босанова, ламбада так и остались латиноамериканскими, финская «летка-енка» была очень популярна везде, но быстро сошла со сцены, точно также, как танец канадских лесорубов «мэдисон».

Наверно, история 20-го века лучше всего раскрывается в истории танцев. Почему? — по-моему, танец — самая интернациональная форма общения людей, поэтому новые танцы подхватывает сразу весь мир, и танцы стали то ли определять, то ли отражать направления развития человека и общества.

Первое и самое заметное: танцы стали быстрее. Если полька и вальс имеют ритм 2/4 (пол-ноты), то все современные танцы — 4/4.

Танцы перестали быть бальными, многие из них стали уличными, стрит-танцами, назвать это явлением демократическим я бы не решался, просто танцы смешались с пляской, стали народными и доступными для всех, особенно для тех, кто оказался на социальном дне.

Апофеозом парного танца стало танго, но теперь этот танец имеет либо концертный характер, либо его танцуют пенсионеры, которым очень быстрые танцы уже недоступны.

Наверно, начиная с брейк-данса и диско танцы перестали быть парными: теперь каждый выкоблучивает всё, что хочет. К сожалению, танцы стали не только средством самовыражения, но и самолюбования, люди всё больше становятся индивидуалистами и эгоистами.

Обрати внимание: за редким исключением, все новые танцы в 20-ом веке пришли из Америки, из всей Америки, а не только США. Как географ я не могу этому не удивляться, но объяснение у меня есть: современная цивилизация становится глобальной, это так и называется — глобализм. Но за планетарную модель взята американская: это касается не только танца, разумеется, но и языка (английский теперь учат все, даже китайцы), и денег (американский доллар имеет практически повсеместное хождение), и науки и техники, и технологий. Мы живём, когда почти всё новое приходит из Америки. Я не знаю, хорошо это или плохо, но танцы, придуманные в Америке, мне нравятся.

КОНЦЕРТ «ИСТОРИЯ ТАНЦА ХХ-ГО ВЕКА»

Print Friendly, PDF & Email

9 комментариев для “Александр Левинтов: Февраль 18-го. Окончание

  1. Уважаемый Александр,
    Каждая Ваша публикация восхищает меня Вашей многогранностью, наблюдательностью и умом. Здороиья Вам!

  2. Если полька и вальс имеют ритм 2/4 (пол-ноты),
    ———————————————————————
    Я в нотах не силён, но, по-моему, вальс — это 3/4 или 6/8? Но не 2 четверти.

  3. Спасибо!
    «Сибоней», по-моему, не танец, а румба, т.с. посвящённая бедняге-индейцу Сибонею.

    1. сибонеи — одно из трех коренных племен Кубы, полностью уничтоженных. От сибонеев остался только танец и песня, от другого племени — название местного пива, от третьего — музейная экспозиция в национальном парке неподалёку от Матансаса.

      1. танец и песня, черт бы ни драл эту двуязычную клавиатуру и меня вместе с ней.

        1. Что значит «чёрт бы ни драл»?
          Возможно, «чёрт бы побрал эту двуязычную клавиатуру»! Вы это хотели сказать?
          Сразу спешу предупредить: у меня нет никаких скрытых намерений обидеть или «ославить». Ничего личного.

          1. по смыслу обе фразы эквивалентны и общеупотребительны. Вот учебный пример употребления «ни»:
            В сложноподчиненных предложениях. Эта частица очень часто используется в зависимой части. Например: Куда бы я ни пошел, везде думал о море. — Читайте подробнее на FB.ru: http://fb.ru/article/259787/otritsatelnaya-chastitsa-ne-i-ni-pravila-primeryi
            Иными словами: «всюду, где я хожу, я думаю о море»

Добавить комментарий для Александр Левинтов Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.