Борис Курланд: Искренне Ваш, Генрих Гейне

Loading

Борис Курланд

Искренне Ваш, Генрих Гейне

«Любовь есть склонность находить удовольствие в благе другого человека»
Лейбниц Г.В.

Уважаемая Нина Григорьевна.

Убедительно прошу Вас, не выбрасывайте это письмо, уделите ему, пожалуйста, десять минут Вашего драгоценного времени. Я знаю, Вы человек очень занятой, вскоре — узнал из печати — должна появиться Ваша очередная книга, кроме того, Вы завалены письмами поклонников и почитателей таланта. Но всё же осмелюсь попросить прочитать мое письмо в редкие минуты свободного времени за стаканом чая на кухне или в парке, где Вы любите присесть на потертой временем скамье под развесистым деревом.

Я думаю, нет Вашего творческого вечера, концерта, выступления по телевизору, которые бы я пропустил. Вы меня, конечно, не помните, да и невозможно среди многочисленных зрителей углядеть среднестатистического мужчину моего возраста — лицо круглое, уши вразброс, очки на плотном носу, лысину и живот сидящего в кресле — не видно.

А жаль, по причине моей позиции отрицания некоторых моральных правил, ибо сказано: «Жизнь дается один раз и, как правило, не в самый подходящий момент». Вы не подумайте, я не философ-профессионал, мне хотелось бы объяснить, в чем причина моего поведения, а мои чувства к Вам — для меня это данность, не претендующая на публичность.

На этом месте Вы наверняка подумали что-то вроде:
а) хватить бредни читать!
б) где корзина для мусора?
в) еще две строчки и довольно.

Я уверен, что Вы выбрали «в», не зря француз Лабрюйер сказал: «Любопытство — это острый интерес не к тому, что хорошо и прекрасно, а к тому, что редко».

Опишу нашу первую встречу на дне рождения у нашего общего приятеля Витьки Сереброва много лет назад. Как принято у студентов, гости приносят разношерстную выпивку, а закуска — за счет именинника. Но в тот раз еды было много, а спиртного — мало. Часа через два стало понятно, если не поступит дозаправка, то вечеринка превратится в незначительное событие.

В этот кризисный момент в квартиру влетела миниатюрная девица с папиросой в зубах, гитара в руке, за спиной виднелся, увесистый на вид, рюкзак.

— Нинка пришла! — восторженно завопил Серебров, помогая развязать тесемки рюкзака, откуда, под одобрительные вопли присутствующих, извлек несколько бутылок «топлива».

— Ребята, прошу знакомиться, — студентка третьего курса литфака Нина Олеандровая, — проорал именинник, потрясая в воздухе бутылками, издающими колокольный перезвон.

Вы пожали пару протянутых рук, остальным махнули небрежное «здрасьте». К сожалению, я был среди тех, кому досталось лишь мимолетное движение руки. Все последующие моменты гулянки прошли мимо меня, отчетливо помню лишь то, что связано с Вами. Ближе к рассвету Вы взяли гитару и, усевшись на маленьком коврике, подогнув под себя ноги — ни дать ни взять — восточная принцесса — запели вначале чужие, а потом свои песни. Это было чудо, колдовство, ни с чем несравнимое ощущение причастности к полету духа.

Запись незабвенного концерта хранится в отдельном шкафу вместе с многочисленными записями, сделанными с радиоприемника, телетрансляций и концертов, на которых мне посчастливилось присутствовать, думаю, их не меньше сотни.

Не знаю, что именно при первой встрече произвело на меня большее впечатление — Ваша внешность, музыкальный дар или, может быть, сочетание того и другого.

Удивительно, что Вы, натура яркая, самобытная, творческая, полная энергии, умудрились прожить столько лет с одним мужчиной, вырастить дочь, не дать пищи желтой прессе. Резонный ответ — не мое это дело, но поймите меня, обладателя обсессивного невроза, описанного ещё Фрейдом, преданного Вашего поклонника, который встает и ложится спать с Вашим именем на устах…

Я бережно храню сборник песен «На попутке в страну любви» с аккордами над строчками текстов, набором черно-белых фотографий, на которых Вы совсем юная, с гитарой на сцене, в компании друзей на фоне гор, у пианино. Сборник песен я случайно нашел во время поездки по Германии в букинистической лавке, напоминающей склад многовековой пыли, а не хранилище человеческой мысли. Хозяин магазина «Alter Bücher», старый немец, беспомощно моргающий морщинистыми черепашьими веками за толстыми линзами очков, отрицательно покачал головой, когда я положил перед ним книгу на прилавок.

— Книга не продается, молодой человек, она с дарственной надписью, посмотрите, — продавец развел руками. — Спасибо, что вы нашли книгу, я уже отчаялся, несколько раз просматривал полки, но не увидел, со зрением у меня неважно…

Я хотел подсказать букинисту, что всего-то и надо протереть линзы влажной тряпочкой или подолом рубашки, торчащей из спадающих брюк, затянутых тонким ремнем с разорванными дырками, и тогда обязательно произойдет чудо, как на картине Сурикова «Исцеление слепого Христом». Вместо этого, я возразил, поглаживая обложку книги:

— Книга была выставлена на продажу, поэтому я её покупаю.

— Молодой человек, выберите вместо этой любую книгу в подарок от меня.

Я почувствовал, как у меня возникает неукротимое желание ухватить старика за нос и потянуть к себе, чтобы он, наконец, разглядел мои седые волосы!

Продавец неожиданно ухватился за корешок книги и потянул к себе. Ситуация была дурацкая: двое мужчин чуть не дерутся из-за книги, словно она — драгоценный манускрипт или уникальный том Библии в единственном экземпляре, отпечатанный Гуттенбергом и уцелевший Божьим промыслом от сожжения монахами-переписчиками.

Мне было совершенно непонятно странное нежелание продавца расстаться с ничем не примечательной книжицей взамен на приличные деньги. В процессе препирательств и взаимопретензий выяснилось, что хозяина зовут Ульрих Вебер, а его книжной лавке сто с лишним лет.

Узнав, что я из России, книжник уговорил меня сходить к нему в гости. После нескольких бокалов терпкого баварского пива, выяснилось, что Ульрих во время войны служил в германской армии, попал в плен, прекрасно говорит по-русски.

Понимаете, Нина Григорьевна, книга с черно-белыми фотографиями оказалась катализатором, можно сказать, отправной точкой в моем постижении Вашего таланта. Ведь ваша фамилия Олеандровая, не так ли? Редкая фамилия, благородных корней.

Ульрих поведал мне о семейных хрониках, сдобренных сочными подробностями. Оказалось, его прадеды — два родных брата — были приглашены в Россию царем Николаем Ι незадолго до начала Крымской войны в качестве инженеров-консультантов по строительству фортификационных сооружений. Младший из братьев по имени Карл влюбился в молоденькую графиню, единственную дочку графа Олеандрова, имевшего характер неустойчивый, словно корабль в бушующем море. Родитель, узнав об адюльтере, приказал сослать дочку в поместье неподалеку от Москвы, пригрозив немцу, что спустит на него собак в случае, если тот осмелится приблизиться к усадьбе.

Карл оказался парнем решительным и отважным. Темной осенней ночью он проник в поместье, не встретив никакого сопротивления со стороны бдительной охраны и собак, усадил графиню в карету, и, чтобы запутать следы, умчался в Кенигсберг, оттуда переправился в Швецию, где отсиживался несколько месяцев, пережидая гнев отчий в маленьком городишке Мальмё. Граф разослал людей по всей Европе, те легко обнаружили беглецов.

 Вершить справедливость граф примчался самолично. Встреча оказалась бурной, папаша в пылу спора едва не проткнул Карла шпагой, лишь вмешательство дочери, вставшей с округлившимся животом между мужчинами, спасла положение. В знак перемирия Карл согласился на условие графа дать будущему ребенку фамилию Олеандров, чем окончательно покорил потенциального деда.

Ульрих раскрыл кожаный переплет альбома и ткнул подагрическим пальцем в пожелтевшую фотографию. Я не поверил своим глазам: Вы смотрели на меня, сияя неуловимой улыбкой. Аристократический тонкий нос, легкий прищур глаз, белая кофта с пышными кружевами, поверх которой блестел маленький крест. Напомню, как-то в интервью, на вопрос веры в Бога, ответили, что всегда носите с собой крестик, перешедший по наследству от прабабушки, которую тоже звали Нина.

В альбоме обнаружились листы пожелтевшей бумаги, с множеством записей. Строчки, мелкие буковки, выведенные выцвевшими чернилами, бежали неровными рядами вдоль и поперек шершавой поверхности.

 Ульрих уснул на диванчике. Я попытался прочесть рукописи. Чужая жизнь, чужие страсти целиком захватили меня. Тексты были написаны на русском языке, с ятями и ерами, с вышедшими из обращения словами и их формами. Всё написанное было посвящено одной теме — романтической любви. Возможно, Вы уже догадались, это были стихи, прекраснейшие стихи, которые Ваша прапрабабушка писала своему мужу Карлу.

Я сфотографировал листы с двух сторон. Посылаю один из снимков, на котором моей рукой подчеркнуты стихи, Вам они покажутся знакомыми, хотя Вы никогда прежде не видели эти рукописи. Неудивительно, у Вас есть песня с текстом, совпадающим слово в слово со стихами прапрабабушки. Поразительное совпадение, сравните сами:

Ты пахнешь мною,
я пахну тобою,
один из нас пахнет нежной весною,
другой — ледяною студеной зимою
.

Мне всегда хотелось задать вопрос, который, мне кажется, задавали себе тысячи Ваших поклонников: кто из любимых — весна, а кто — зима. На поверхности лежит ответ, женщина — весна, мужчина — зима, но те, кто глубоко задумаются, не согласятся, поскольку однозначного ответа нет, да и следующие строки заставляют усомниться:

Ты подарил весну
в начале осени дождливой,
когда зима растаяла
моей улыбкой, милый
.

Странно, каким образом похожие стихи вышли из-под Вашей руки через несколько поколений, о плагиате не может быть и речи. Интереснейший вопрос перед наукой: могут ли мысли, чувства, умения передаваться генами? Если это так, представьте, потомки Гоголя могли бы восстановить вторую часть «Мертвых душ», носители генов Шуберта — закончить «Неоконченную симфонию», праправнуки Веласкеса — дорисовать портрет исторической личности, а наследники Гауди — достроить собор «Саграда де Фамилия».

Под утро Ульрих долго пытался сфокусировать зрение, протирая глаза и очки, зато, вернувшись из туалета, вспомнил вчерашнее и удивился:

— На вашем месте, молодой человек, я бы сбежал вместе с книгой. Но раз вы здесь, значит, вы заинтересованы не только в книге, но и в нечто другом.

Я откровенно повествовал старику историю нашего с Вами знакомства, начиная со случайной встречи на дне рождения и кончая книгой, найденной на полке букинистического магазина.

Ульрих терпеливо дослушал исповедь, после чего в свою очередь рассказал мне удивительную историю:

 «..я попал в плен летом сорок четвертого года в Белоруссии, мне тогда едва исполнилось семнадцать, мобилизовали сразу после школьной скамьи. Перед отправкой на фронт я успел забежать домой, чтобы попрощаться с матерью.

С Россией связаны судьбы моих далеких предков, двоюродный прадед женился на русской девушке вопреки воле её отца. Мой прадед по имени Теодор в тот же год вернулся в Германию, открыл книжную лавку в Дюссельдорфе. Семья разделилась на «русскую» и «германскую» ветви, но связи не прерывались, братья каждый год ездили друг к другу в гости, вместе отдыхали то в лесах под Москвой, то в Ребланде — живописном уголке неподалеку от Баден-Бадена.

По иронии судьбы, я воевал в России. Меня в числе сотен пленных солдат погнали на восток пешим маршем, который тянулся несколько недель. Условия были тяжелейшие, нас почти не кормили, питьевую воду давали раз в день, больных и ослабевших от голода пленных охрана расстреливала на месте. Уцелевших загнали в товарные вагоны и повезли в Москву. Скотину перевозят в лучших условиях, но, можно ли предъявлять к русским претензии, наверняка, у каждого конвоира был родственник, погибший в этой проклятой войне. Многие доходяги с трудом держались на ногах, некоторые — лишь в нижнем белье, по большей части, босые — огромная толпа изможденных оборванцев представляла собой жалкое зрелище. Утром пленных построили в некое подобие колонны, и мы двинулись по улицам русской столицы. Мрачное шествие продолжалось несколько часов под палящими лучами июльского солнца. Вдоль всего пути на тротуарах плотной стеной стояли люди, старики, женщины и дети. Зрители замахивались кулаками, проклинали, охранникам часто приходилось останавливать женщин, пытавшихся пробить живое ограждение. По окончании марша нас вновь погрузили в вагоны и повезли в лагерь, расположенный неподалеку от Рязани.

Каждый день военнопленных отвозили в город на строительные работы, восстановление дорог, домов и заводов. Мы сильно голодали, многие из солдат умудрялись приторговывать поделками, мастерили металлические украшения, зажигалки, ножички с наборной рукояткой».

Ульрих заметно устал от длинной исповеди, несколько раз прерывался, чтобы выпить воды, пожаловался на головную боль, проглотил пару таблеток. Я понял, старый немец мучается сомнением, можно ли доверить мне тайну, которая искала возможности вырваться наружу. Прошлое требовало свободы, а разум просил о молчании.

 «..за три года, проведенных в плену, я совершенно изменился, во мне невозможно было узнать юнца с не обсохшим на губах молоком, что уходил от мамы на Восточный фронт. Ежедневный физический труд под открытым небом, постоянный голод, болезни, подавленное настроение довели мой организм до дистрофии. Однажды я потерял равновесие от головокружения и свалился с крыши дома. Мне повезло — я упал в мягкую кучу песка, поэтому не свернул себе шею, не переломал костей. В местной больнице установили предсказуемый диагноз — истощение организма. Дежурный врач, женщина лет сорока, покачала головой, увидев мои ребра, торчащие, как решетка радиатора у ЗИСа, вызвала санитара и велела положить в стационар.

Врач — никогда не забуду её имени, — Валентина Павловна Олеандровая, продержала меня в больнице почти месяц. Я пришел в себя, выспался, отъелся на немудрящем больничном пайке. Валентину Павловну я видел каждый день на утреннем обходе. Серьезная, сосредоточенная, врач входила в палату, за ней почтительно двигались парочка молодых стажеров или группа студентов с тетрадками в руках. Ко мне главврач особого интереса не проявляла, зато с остальным медперсоналом у меня сложились добрые отношения»…

 «..признаюсь, я — восторженный поклонник Гейне. Вы, как любой культурный человек, наверняка, читали его знаменитую «Buch der Lieder». Нацисты не могли простить Гейне еврейского происхождения, поэтому его книги горели на кострах фашистской инквизиции, но у моей матери, большой почитательницы поэта, сохранилась тонкая книжонка в мягкой обложке с её любимыми стихами. Когда у мамочки было особенно плохое настроение, она усаживалась за стол рядом со мной и эмоционально декламировала строчки, и без того полные экспрессии, пытаясь передать мне скрытое чувство тоски по отцу. Эту дорогую мне книжечку я всегда носил с собой и хранил, как зеницу ока, даже в плену. Несколько раз меня обыскивали, забирали все, что представляло ничтожную ценность или могло способствовать нарушению лагерного режима, но томик Гейне чудом удавалось спасти.

В день выписки меня пригласили в кабинет заведующей отделением. Валентина Павловна сидела за столом и просматривала бумаги.

— Ну, как самочувствие, Ульрих? — спросила врач без особого интереса в голосе. — Выглядишь ты нормально, я не могу тебя больше держать в больнице, и так всякие слухи ходят.

— Я все понимаю, большое спасибо, Валентина Павловна. Когда вернусь домой, обязательно расскажу матери о вас.

 Женщина поморщилась, прикусила искривленную скрытым страданием нижнюю губу.

— А мой сын не вернется домой, погиб под бомбежкой, когда эшелон вез детей военнослужащих подальше от передовой… Муж пропал на фронте…

Повинуясь внезапному душевному порыву, я вытащил потрепанную книжку стихов Гейне из-за пазухи и прочитал, волнуясь:

«.. мы с тобой не рыдали,
Когда нам расстаться пришлось,
Но горькие слезы печали
Мы пролили позже и врозь
»*

Я ожидал всего, но не того, что всегда хмурая, сурового вида женщина, вдруг улыбнется светло, словно маленький ребенок.

Валентина Павловна поднялась из-за стола и прижала меня к себе. Роста я невысокого, голова моя уложилась на полной груди докторши, как на мягкой подушке колыбельки родительского дома.

— Человек, который любит стихи Гейне, не может быть плохим человеком…

 С этими словами, произнесенными на чистейшем немецком языке, женщина поцеловала меня в лоб, меня, немецкого солдата, фашиста, разрушителя семьи»…

 «..я ушел от Валентины Павловны под утро, одуревший от бессонной ночи, переполненный чувством нежданно подаренного счастья, смешанного со смутной тревогой, не осознавая значение происшедшего. В тот же день меня вместе с другими военнопленными отправили в Германию. Вернувшись в Дюссельдорф, я узнал, что мать погибла под бомбами союзных войск, а в нашей квартире поселился чиновник из мэрии. К счастью, книжная лавка осталась нетронутой, в ней я первое время дневал и ночевал.

Года два назад моя дочь Джессика привела в книжную лавку симпатичную светловолосую девушку.

— Папа, познакомься, Света из Москвы, проездом в Дюссельдорфе, сопровождает мать, известную русскую поэтессу и барда. Она спрашивает, есть ли у нас довоенные издания Гейне.

Света вынула из сумки тощую потрепанную книжонку и протянула мне. Это была та самая книга в потертой обложке, я сразу её узнал по оторванному правому верхнему уголку на обложке.

— По просьбе моей бабушки, я ищу книги её любимого поэта, — объяснила Света, рассеянным взглядом осматривая полки, — она собирает все издания Гейне, у нее в квартире — громадная библиотека, часть книг на русском, есть на немецком и других языках. По материнской линии наш прадед был родом из Германии, поэтому мы стараемся не забывать немецкий язык.

Вечером того же дня мы с Джессикой оказались на концерте. На сцене стояла женщина, очень похожая на меня. На меня, каким я был много лет назад»…

Уважаемая, любимая Нина Григорьевна! Нина!

Я знаю, что Ваша единственная дочь — Света, Светочка, больна тяжелой формой почечной недостаточности после рокового инфекционного заболевания. Мне известно, что две операции по пересадке почки не принесли желаемого выздоровления, организм отторг чужеродные органы. Согласно имеющейся у меня информации, Вы потратили все сбережения на дорогие лекарства, врачей, всевозможных целителей и шарлатанов. Подписаны долговые обязательства на будущие гонорары от продаж новой книги, доходы от концертов и сценария телевизионного фильма, Вы заключили кабальный контракт с фирмой грамзаписей, одолжили деньги у всех, кто смог дать. Мне остается только восхититься Вашим стремлением спасти родное дитя, силой воли и величием духа, готовностью пожертвовать всем и не сдаваться перед трудностями.

Я готов помочь деньгами. На Ваше имя будет открыт банковский счет в любой стране мира, по Вашему усмотрению, с правом единоличной подписи. Величину вклада Вы определите сами. Более того, я доставлю из Дюссельдорфа родственную почку с подходящим генным набором в сопровождении одного из лучших специалистов мира по трансплантации органов. Поверьте, я могу это сделать. Во избежание сомнений, мы подпишем официальный договор в присутствии адвокатов.

Сейчас Вы думаете, что бесплатных пирожных не бывает? Вы правы.

Я хочу Вас!

Вы проведете вместе со мной неделю в одном из самых экзотических мест земного шара, доступных ограниченному числу людей. Мы будем жить вдвоем, есть вдвоем, гулять вдвоем, засыпать вдвоем, просыпаться вдвоем. Мы не расстанемся даже на мгновение ни днем, ни ночью.

 А через неделю наши пути разойдутся — навсегда…

 Искренне Ваш, Гейне.

___
*) Перевод С. Маршака

Print Friendly, PDF & Email

2 комментария для “Борис Курланд: Искренне Ваш, Генрих Гейне

  1. Интересная работа, но концовка меня несколько разочаровывала: как мне кажется, автор плохо знает психологию женщин. С женщинами нельзя так разговаривать: нельзя откровенно предлагать продаться. Нужно, по крайней мере, притвориться благородным и бескорыстным: тогда женщина в порыве благодарности сама бросится на шею, а это большая разница — когда из Вами по необходимости или по желанию (я так думаю: к счастью, самой не приходилось быть в подобной ситуации)

  2. Большое спасибо Мастеру. Прочитал с превеликим удовольствием. хотя вначале чуть не последовал «советам»..
    Как будто был с этими людьми все видел и слышал сам.
    Владимир Уманский.

Обсуждение закрыто.