Если честно, кофе мы не умеем ни варить, ни пить, и всего лишь подражаем в этом европейцам. Обычно Европу делят либо на пивную и винную, либо на кофейную и чайную. В обоих случаях Россия предпочитает водку.
Март 18-го
Заметки
Александр Левинтов
Окончание. Начало
Зима кончается
зима прощается с улыбкой,
с высоким солнцем над собой,
когда не зябко -только зыбко,
и ветерок — чуть-чуть шальной
зима прощается капелью:
она не плачет, не дай бог,
и будут струи колыбелью
ручьёв, распутицы дорог
зима нам машет прошлым снегом:
«забудьте про мои метели»,
и мы ей вторим дружным смехом:
«ба, да грачи уж прилетели!»
зима журчит, поёт, мечтает,
и в синих сумерках крадётся
ещё не наступившим маем:
«любовь, конечно же, вернётся»
Чай и кофий
(из архивов)
В России чай появился в массовых объёмах в 17 веке, при Алексее Михайловиче.
В 1649 г. Алексей Михайлович уничтожил все привилегии англичанам под предлогом наказания англичан за казнь короля Карла I. Он же уравнял права всех иностранцев и лишил греков давних привилегий, полученных от жены Ивана III Софьи Палеолог. Были заключены торговые соглашения с Хивой (1557), Бухарой (1569) и Шамахой (1563) — Россия разворачивалась, уже в который раз, на восток. Первым рынком восточной торговли стала Астрахань, куда доходили даже индусы (они добирались порой даже до Москвы), вторым стал Тобольск. В 1667 г. основана армянская торговая компания по казенной торговле шелком-сырцом с Персией. В 1654 г. было организовано посольство Воейкова в Китай, с которого, собственно, и началась регулярная торговля с Китаем.
Существовало два основных торговых пути в Китай: через Забайкалье (Кяхту) и по Чуйскому тракту.
Торговля с Китаем через Кяхту не отличалась широким ассортиментом: экспорт — ткани (4.8 млн. руб.), деньги монетой (2.7), импорт: чай — 162 тыс. цибиков байхового и 60 тыс. цибиков кирпичного (цибик — специальный ящик для транспортировки чая, вес чая в нем — до двух пудов).
Торговля с Китаем по Чуйскому тракту была заметно разнообразнее. Как писалось в одном отчете о ней, двоеданцы (горно-алтайцы) «говорят татарским языком, а некоторые толмачат на китайском и на калмыцком языках. Они живут на землях, принадлежащих России, а считают себя подданными Китая» и являются посредниками между бийскими казаками и китайскими офицерами. Из России идут соболя, белка, маралий рог, металлоизделия, из Китая — чай, щелк и другие ткани.
Россия (население России в конце 17 в. без Сибири составляло всего 12 млн. чел.) фактически сильно опередила Европу в освоении китайского рынка чая. При этом англичане перевозили чай на быстроходных чайных клиперах (парусные деревянные суда), преимущественно из Индии (Калькутта) и Цейлона (Коломбо), а к нам поступал караванный чай.
Надо сказать, что вся внешняя торговля России всегда испытывала трудности и имела три непреходящие беды:
— обычай отбирать для казны товар перед продажей: отбирали лучшее, а оплата шла с волокитой;
— цари раздавали привилегии по политическим мотивам и за дипломатическое посредничество;
— религиозная нетерпимость (допускались лишь магометане и протестанты, католикам и иудеям въезд запрещался).
(Сегодня третья беда вроде как рассосалась, зато добавилась проблема экспорта нефти и газа, вся прибыль от которого оседает на счетах отнюдь не государственных.)
Как груз, чай имеет весьма специфические свойства: во-первых, он вбирает в себя все другие запахи и поэтому его необходимо перевозить отдельно от всех других товаров, во-вторых, при перевозке, для лучшей ферментации, чай необходимо всё время встряхивать, что и происходит при транспортировке верблюдами и морем, особенно, если оно штормит.
Чай в России сразу стал рассматриваться как целебный, лекарственный напиток, который пили при простудах, головных болях, упадке сил, отравлениях и любых воспалениях. Спитым чаем лечили ячмень на глазах, чайными примочками обрабатывали раны, ушибы и другие травмы.
Чаепитие вприкуску, внакладку и вприглядку (пустой или несладкий чай) быстро стало популярным во всех слоях общества, вошло в фольклор и быт. Персидский самовар превратился в русский бренд и символ России. Чаем стали называть в принципе любой травяной или просто растительный отвар: кипрейный, он же иван-чай, липовый, солодковый, малиновый, зверобойный, на земляничном листе, мятный, мелисный, чабрецовый (богородицкая травка), бергамотный и на других цветах плодовых растений, сагандаляльный (на Байкале), баданный, полынный, из ягод и плетей дальневосточного лимонника, шиповничий, на красном корне, на золотом корне, на марьином корне, заманихе, элеутерококке и т. п.
Особенно полезны имбирный чай (от простуды) и чай, настоянный на молодых листьях черной смородины (панацея — ото всего). Прижился у нас даже айс-ти, при этом совершенно необязательно сильно охлажденный, как это делают американцы.
В конце 19 — начале 20 веков суда «Доброфлота» перевозили чай из Шанхая в Одессу, при этом уже в пути шла оценка чая нового урожая. Основным критерием качества считалось количество щепотей чая на одну заварку (чем меньше, тем лучше). Оптовая торговля чаем шла главным образом на Макарьевской ярмарке в Нижнем. Чайным королем России был знаменитый Вульф Высоцкий.
Пытались выращивать чай и в России: в Дагомысе выращивался краснодарский чай, в Колхиде — грузинский. Особого распространения это, однако, не имело.
Чай без малого четыреста лет пользуется огромной популярностью в России.
В отличие от кофе.
Кофе появился при сыне Алексея Михайловича, Петре I, он был завезен из Голландии вместе с табаком, водкой, солеными огурцами, селедкой и прочими, теперь исконно русскими едами, пойлами и прибамбасами. По аналогии с чаем, этот напиток первоначально назывался «кофий», отчего и сохранился мужской род существительного «кофе».
Внедрялся кофе с трудом и силой. Тем не менее, в 1726 году, уже в конце правления Петра, Россия импортировала 358 тыс. пудов кофе. Правда, основными потребителями были всё же понаехавшие иностранцы.
Если честно, кофе мы не умеем ни варить, ни пить, и всего лишь подражаем в этом европейцам.
Обычно Европу делят либо на пивную и винную, либо на кофейную и чайную.
В обоих случаях Россия предпочитает водку.
Вымя
У меня странное отношение к коровам.
Благодаря детским сказкам я сразу и навсегда понял, что это — очень доброе, красивое и ласковое существо.
У нас, ленинградских детей, были фантастические представления об окружающем мире. Помню, одна девочка, впервые увидев в деревне кошку (в городе всех кошек сожрали крысы), закричала: «Мама! Мама! Смотри — корова!»
Молоко мы покупали у молочницы-чухонки, так называли не только финнов, но и ингерманладцев, ижорцев, савокатов и представителей других малых народов, которые существовали на каких-то совершенно подпольных основаниях. У молочницы был небольшой бидон и полулитровый черпак. На семью из семи человек мама покупала литр молока в неделю — понятно, сколько доставалось детям, потому что взрослым оно не доставалось вовсе, разве что для забеливания щей. А во щах, варившихся на три дня, плавало триста грамм говядины, включая кость: мама делила это мясцо на волокна, чтобы досталось всем. Такие же волокна мяса попадались в детсадовских супах.
На лето детские сады вывозили на дачи, не все, конечно — отец был слушателем военной академии, у которой были и ясли, и киндергартен, и летние дачи, и пионерлагерь. У нас военные всегда и по сю пору — привилегированный класс. Вот, где молока была прорва — по стакану молока почти в каждый полдник, ну, не в каждый, конечно, через раз, а то и реже, но — стакан, почти полный.
В 11-12 лет я ездил в деревню к тётушке в Витебскую область: родители спокойно отпускали меня одного, потому что я легко ориентировался в любом пространстве.
У тётушки были две свиньи, корова, тёлка и несметное количество кур, от цыплят до старого грозного петуха Михалыча. А ещё была шавка по имени Найда, удивительно музыкальное существо, которая буквально рыдала под звуки аккордеона. Всех свиней звали либо Василий (хряк), либо Матрёна (матка). Я застал Василия VII и Матрёну VI, а окорока Василия VI висели высоко в печной трубе и очень хорошо шли с жареной картошкой и яйцами, которых вбивалось на сковородку три десятка. Корову звали Зорька, а тёлку — Маруся. Утром, в пол-сумерка, мы, два пацана, выпивали трёхлитровую банку тёплого парного молока с чёрным хлебом, молоко пахло коровой и сеновалом, где мы спали, потом мы брали заготовленных накануне червей, удочки, шли на озеро и гребли по своим излюбленным местам рыбалки.
Работы по хозяйству было много у всех. На мне было обрывать ботву с кормовой свёклы, рубить её свиням в деревянном корыте острой сечкой, заправлять это картофельной шелухой и картофельной ботвой с двух-трёх кустов (ведро картошки съедалось за день), ведром горячей воды и разносить василию и Матрёне, которые страшенно визжали, и я честно, побаивался, что они и меня сожрут. Был сенокос — на вилах надо было переносить с машины охапки сена и забивать им шахну, а по-русски — ригу, пристроенную к коровнику и свинарнику. Ещё надо было пилить-колоть дрова себе и соседям (соседям — за плату: кубометр напиленных-наколотых дров — один 300-граммовый мерзавчик медицинского спирта), по воскресеньям на мне было рубить голову молодому петушку на обед, самое утомительное и тягомотное — обирать ягоды, особенно крыжовник. Зато самое любимое занятие — быть подпаском. Все дворы, где были коровы, обязаны были по очереди кормить пастуха, давать ему ночлег, выдавать мерзавчик спирта и выделять подпаска. Это — помимо денег. Пастушить я полюбил сразу и очень гордился умением извлекать из кнута оглушительный щелчок и ещё тем, что коровы слушались меня безо всякого кнута, пинков и ругани, которой осыпали их пастух и другие подпаски.
Но любил я и встречать наших Зорьку и Марусю, они останавливались у раскрытых ворот и не заходили во двор до тех пор, пока не получат кусок черного хлеба, густо посыпанный солью. Вертящаяся здесь же Найда ждала свой кусочек сахара.
Позже, отправляемый «на картошку» на день-на два-на неделю-на две недели-бессрочно (бывало и такое), я всегда старался быть ближе к коровам. В Союзморниипроекте, где я проработал 17 лет, был свой подшефный совхоз «Елгозинский» — между Клином и Волоколамском, специализирующийся на КРС (крупный рогатый скот: коровы, бычки, тёлки, телята).
Это было совершенно несчастное племя. Коровы от голода весной вешались на своих цепях. Их кормили чем ни попадя — бракованной квашеной капустой, сухими березовыми вениками и т. п. Когда их в первый раз выгоняли на ещё не проросшие травой пастбища, они сходили с ума от сексуального голода и откровенно занимались лесбийской любовью, совсем как зэчки в ГУЛАГе. Столько мата, сколько выслушивали они, ни один человек не выдержит. Били же их и ногами, и поленьями, и жердями, считая коров безмозглой скотиной, а они просто — очень покорны, как, впрочем, и весь советский народ.
За семнадцать лет я провёл в Елгозине около полутора лет в общей сложности: был пастухом, кормачом, скотником, осеменителем, принимал роды у коров, занимался вакцинацией телят, работал на «зелёнке» (приготовление травяной кормовой смеси), ездил на ж. д. станцию за комбикормами.
Я очень любил коров, да и тёлок, и телят — за необыкновенную нежность, ласковость и красоту. И сострадал им в их несчастьях. Однажды, на майские, в одиночку вычистил арочный коровник на триста тёлок: уже на выходе стена навоза была в два человеческих роста. Я сбросил всё это на дорогу и в этом навозе утонул трактор: пьяного тракториста снимали с крыши его машины. Из шланга тщательно промыл весь коровник — тёлки, пусть и голодные, поверили, что жизнь не кончается.
И за все работы, кроме пастушества, наряды закрывались совершенно одинаково — 3.15, на три копейки дороже «старки» и «праздничной», которых в местное сельпо сроду не завозили.
Была у меня любимая корова, Кармен, совершенно чёрная, с удивительно выразительным взглядом: ещё немного, и она бы смогла исполнить «Хабанеру». Я всегда подкармливал её и таскал для неё из столовой в кармане краюху чёрного, обсыпанную крупной серой солью.
Доярки знали о наших отношениях и вечером доили её не агрегатом, а вручную. Она давала ведро молока, душистей и вкусней которого я в жизни своей не пил. В темноте я тащил это ведро на всю бригаду, но первую кружку наливал себе первому. Наша взаимная любовь длилась несколько лет.
Ну, вот, а теперь можно и про вымя.
Впервые я познакомился с этим продуктом летом 1964 года в Поволжской экспедиции. Целый месяц я проработал в Плановой комиссии Средневолжского совнархоза, нашего заказчика, в Куйбышеве, бывшей и будущей Самаре, а жил в общаге КПИ (Куйбышевского планового института, в народе — протезного, потому что сюда притекали исключительно белобилетники), там же и питался (раз в день, вечером). В меню было всего одно блюдо: гуляш из вымени с ячневой кашей. Надо сказать, что 1964 год — первый год импорта зерна в СССР, дурилка Хрущёв довёл сельское хозяйство страны до ручки. Мука выдавалась по ЖЭКам, хлеба не хватало нигде, особенно в Поволжье.
Мне это блюдо понравилось и, мотаясь по Татарии и Башкирии, где и этого не было, скучал ещё два экспедиционных месяца и по вымени, и по ячке.
Вот несколько рецептов приготовления и употребления вымени (кстати, как и темя, вымя не имеет множественного числа, что выглядит со стороны, да и в стаде также, как-то нелепо).
Прежде всего, вымя должно быть нежирным.
Варится вымя, хорошо очищенное от жира и несколько раз промытое, недолго, меньше, чем мясо. Отварное вымя очень хорошо на бутерброд: с любым хлебом и можно даже без горчицы или хрена. Поверх вымени -тоненькие лепестки солёного огурца, такие ажурные лоскутки красной паприки и уж совсем для форсу — метёлочка укропу. Такой бутерброд хорош и как еда, и как закуска — в любое время суток.
Можно использовать вымя как гуляш или поджарку (советский общепит не твёрдо понимал разницу между ними).
Но лучше всего — сотэ с выменем, оно же — венгерский гуляш.
Бруски вымени варятся в очень малом количестве воды, но в большом количестве добавленных туда помидоров, паприки, петрушки, прочей зелени, чесноку. И получается такой… ну, что-то действительно вроде венгерского гуляша, где овощей раз в пять больше, чем мяса, но и мяса немало. Блюдо необычайно аппетитное, вкусное, и съесть его можно много, поскольку вымя оно ведь и есть вымя, коровья грудь, мясо нежное.
Мне непонятны превратности судьбы многих наших продуктов: в советское время мороженое вымя лежало в каждом мясном отделе, стоило втрое дешевле мяса и не пользовалось спросом: люди просто не знали, что с ним делать. А рубец (он же требуха, он же коровий желудок) расходился по партийным пайкам и заказам, совершенно минуя простых покупателей.
Сегодня рубец присутствует почти в каждом мясном магазине (правда, на Преображенском рынке его надо заранее заказывать, наравне с петушиными гребешками), а выменем уже нигде не торгуют. Ну, почему, господа товарищи, дорогие наши сударищи?
На посту
Вот и кончается зима, а то и встаёшь затемно, и ложишься, утомлённый тьмою. А нынче…
— Завтракать-то будешь?
Я сажусь за стол, утреннее солнце бьёт в окно всеми своими молодыми лучами, почти параллельно столу.
Передо мной тарелка с дымящейся горкой рассыпчатой, духовитой гречки, ядрёной, как хороший отборный мат, с левого боку — огромный пузатый солёный огурец, упругий и до того холодный, что виски сводит. К горячей каше — совершенно то, что надо. Этого огурца аккурат хватает на целую тарелку: сытость — от каши, бодрость — от огурца.
Теперь можно и за дела приниматься.
К обеду на солнцегрее начинает звенеть капель, да так дружно — не по капелькам, а тоненькими струйками. И снег по-медвежьи глухо оползает с покатой крыши и с гулким сопением обрывается в сугроб. Я уже маненько и притомился, к обеду-то в марте быстро устаёшь: зима за плечами, да и годы, однако, тоже.
Селёдочка со свежим винегретом, замешанным с тем же солёным огурцом и квашеной капустой кисейной нарезки, мочёная антоновка, вилковая квашенная капуста, грибочки — сегодня маслятки, а вчера были чернушки холодного засолу, а там, я знаю, и молоденькие беленькие припасены, и весёлые лисички, и нарядные рыжики, а ещё из Тынды старинный приятель приволок трёхлитровый баллон настоящих груздей, мясистых, заматерелых до желтизны, есть и ассорти — тут уж сам вылавливай, чего душеньке угодно.
И всё это — с морозу, холоднющее, под пару домашнему пиву: вино и водку в пост нельзя, а пиво — допускается, потому как в нём, кроме хмеля, солода и воды ничегошеньки нет. Ну, если не домашнее — любое другое, но непременно хорошее, качественное, потому что плохое пиво — это также плохо, как плохое вино или плохая водка.
Вот странно — всё холодное, а аппетит разогревает. Так что ко щам — полная боевая готовность. Чем хороши постные щи? — солеными опятами, хлебаешь их поштучно-парами ложкой и поневоле вспоминаешь тот пень, что оброс ими, крохотулечными, потому как солить надо только мелкого опёнка, а крупный и в жарку годится, и в сушку. Постные щи хороши ещё и тем, что идут не с хлебом, а с пирожками свежей выпечки. И самые замечательные пирожки в это время — с зелёным луком, просто, без затей, с зелёным луком. Ну, не буду спорить, с мятой картошкой и с грибами -тоже хорошо, с если вместо грибов жареный лук — отчего бы и нет? Главное ведь не в этом, а чтобы во щах непременно присутствовали вяленые помидоры и жгучий перчик — в нарезку, и, конечно, чесночное крошево. А заправить лучше всего смесью резаного укропа с солью. Оно как-то подушистей будет.
Вот, обыкновенная треска или, скажем, полярная навага… треску жарить надо с обилием луку и в конце непременно под крышкой, чтоб распарилась и она, и лук, а навага — она с навагой хороша, тело к телу, во всю сковородку, и с поджарочкой! Ещё, конечно, хороша рыба под маринадом, очень хороша — и ведь никогда не надоедает.
После рыбы нет ничего лучше компота из сухофруктов… ан, есть! — кисель клюквенный или брусничный либо морс — клюквенный или брусничный, с подовым пряником, разумеется, чтоб внутри непременно малиновой варенье или джем сливовый, впрочем, яблочный также вполне уместен.
Такие обеды обычно навевают сон или размышление, а правильнее — размышление, переходящее в сон.
После которого уже на тёплом закате, хорошо чаю травяного попить, не спеша, с оттягом, до лёгкого потения и забытья всех своих печалей. Я, например, хибискус уважаю. И все плодово-ягодные: малиновый, вишнёвый, земляничный. Мятный, само собой — важно, чтоб не из магазинных пакетиков, а свой, самородный, самосадный. Кстати, лучший из всех — из молодого листа чёрной смородины, ещё при цветении когда: аромат… — да что там говорить?
Мы теперь живём в такое неспокойное время, что исчезла всякая сезонность, а потому мой любимый печёный перец теперь вовсе не обязательно заготавливать по осени или искать на полках универсамов: пошёл и купил, к примеру, четыре красные паприки и пару помидоров помясистей. В духовку, пока шкура не пойдет пузырями и не обуглится местами, в это время накрошить пару крупных зубчиков чесноку, натереть на тёрке помидоры — кожицу можно не снимать. Паприку освободить от обгоревшей шкуры, заправить тёртыми помидорами и чесноком, посолить, густо заправить лимоном и лаймом и дать помёрзнуть в холодильнике с пол-часика.
А вот теперь выбор: картофельные котлеты (из мятой картошки), драники (из картошки, натёртой на крупной тёрке или зразы (те же котлеты, но с грибной начинкой)? А вот грибную начинку можно использовать для котлет и драников в качестве соуса, печёные перцы же — самый лучший гарнир к ним, особенно, если с кружкой/банкой/бутылкой хорошего пива, за уничтожением которого можно подумать о завтрашнем постном дне, не обо всём, конечно: щей и морсу на три дня по-любому должно хватить.
Мой домашний доктор
— Ну-те-с, рассказывайте, что с вами, а я пойду пока руки помою… Полотенчико то, что справа? Итак?!…
Я начинаю нечто, как заведённое.
— Помилуйте, голубчик! Да разве так можно? В вашем-то возрасте? Совсем себе не жалеете и меня не слушаетесь, я вам сколько раз говорил, что пятьдесят грамм, да и даже сто грамм после семидесяти, с вашим диагнозом, ну, никак нельзя, необходимо не меньше ста пятидесяти, а лучше двести, правильнее же всего — четвертинку. И потом, вы чем закусывали? Вот-вот, а я вам чем рекомендовал? Вы поймите — при вашей гипертонии и при вашем сахарном диабете грузди должны быть только холодного засола. Давайте-ка, батенька, я вас послушаю…
Он достаёт из своего видавшего виды баула с двумя расхлябанными запорами-шпингалетами допотопный стетоскоп, а вместе с ним — четвертинку.
— Да, пожалуй, в этот стетоскоп я не услышу ничего нового и интересного, ага, а вот и стаканчики. Вы знаете, дорогуша, вот именно под эту четвертинку я бы и хотел послушать ваше просвещённое мнение о результатах жеребьёвки в четверть-финале Лиги Европы. Как по-вашему, ЦСКА оба матча «Арсеналу» просрёт или очко какое-нибудь зацепит? Вы не беспокойтесь — вот и пара солёненьких огурчиков. Если бы прошел «Зенит» я бы непременно помидорчики прихватил бы, а под ЦСКА они, ну, никак не полезны. Вы же знаете, я за строгое соблюдение диеты. И обратите внимание: это — не казённый ректификат, а настоящий тамбовский самогон, свекловичный, без единой крупинки сахара, тройной очистки, абсолютно диабетический продукт, а заодно вышибает гипертонию и прочие повышенные давления, дробит бляшки во всех сосудах и камни в почках без всякого наркоза, потому что сам по себе наркоз. Ну, за ваше драгоценное…
— И ваше бесценное…
— Благодарю…
Прохрустев по огурчику:
— А на что ещё жалуетесь?
— Спать стал плохо: то никак не засну, то всю ночь вприпрыжку бегаю.
— Это от мочегонного, плюньте вы на него слюнями три раза, я тут от своей старухи притаил…
И он развернул чью-то кардиограмму: два толстых куска чёрного кислого хлеба, который шёл в разновес всю вторую мировую войну и ещё десять лет спустя, а между кусками — два толстенных шмата сала, розоватого посередине. И несколько зубчиков чищенного чеснока.
Я смахнул отзвеневшую последний звонок четвертинку и сунул руку в прикроватный сервантик добрежневской постройки:
— А у меня — подарок из солнечной Армении, грушёвая.
— О, это от моей грыжи очень помогает, и чтобы мосты во рту не соскакивали! Курс лечения одобряю и утверждаю.
Грыжу мы вылечили — и его, и, на всякий случай, мою, я только не понял, какую — паховую или пупочную, пупочная у меня действительно была, когда у мамы молока не хватало. Только прикончив бергамот, мы поняли, что избавились от межпозвоночной грыжи.
Он закурил.
— А вам я решительно советую бросать курить, я, вот, уже почти совсем бросил, только по пол-пачки в день.
— Так ведь и я по полпачки в день, зимой, а летом, ну, никак меньше пачки не получается — дни-то какие длиннющие.
Мы посидели ещё полчасика, потому что в бауле оказалась ещё одна четвертинка, чисто случайная. А у меня квашеная капуста нашлась, вилковая, потому что от резаной слух теряется и зрение слабеет, а вилковая — она самое лучшее средство от плоскостопия.
— Так, я пошёл. Вы, уж, дружок, не болейте, а если что, вызывайте меня на дом.
Но я этого уже ничего не слышал, потому что уснул блаженным и безмятежным сном, как Бобик, царствие ему небесное.
Монолог швейцара
— «ещё раз будешь вымогать на входе — уволим», а жить-то мне на что? кто вспомнит, что швейцару тоже надо давать, как это было в советское время, и при Сталине, и при Никите, и при Лёне? Почему мы швейцару тогда совали, все совали и везде совали, даже в самый паршивый пивняк, а теперь — нельзя? где справедливость? Ведь я столько им тогда насовал, а стипендия-то была — всего тридцатка, теперь у всех карманы топорщатся от деньжищ, непонятно, кому и за что их платят, а швейцару подавать не положено, уж, и какую-то паршивую сотенную, на которую даже пива толкового не выпьешь, четвертинку не купишь. А так хочется, если не сотенную, то хотя бы в морду дать, просто так, чтобы помнил и понимал — перед ним офицер, а не ефрейтор какой-нибудь, «мест нет!», ах, да, забыл, «пожалуйста, проходите, милости просим, гардероб налево, туалет за ним», тебя бы с твоей блядью да на БАМ, в Чегдомын, или того лучше, в Афган, поближе к душманам. Хороший когда-то бизнес здесь, в ресторане, был: фотки девочек, сами девочки: и вызовешь её, и полсотни с каждой за вход -тогда на полсотни можно было кило водки взять, не то, что теперь. А теперь у всех гаджеты поганые, порнухой забитые. Два клика — любая приедет и, тебя не спроша, пройдёт, потому что знать тебя не знает и звания твоего не ведает. Нажрётся на халяву, а потом ещё и к себе затянет или в отель на час, вот, где, наверно, хорошо дают, так ведь туда не прорвёшься, я уже узнавал и даже пробовал: языки надо знать, хотя бы английский, и, главное, в морду никому не дашь, ни-ни, там тебе ещё накостыляют, свои же вэдэвешники. Никогда не знаешь, на чём потеряешь. Комиссовался по психушке — так тогда было проще, а теперь не могу получить лицензию на оружие и уйти из швейцаров в охранники. Вот, где лафа: сутки спишь, двое отдыхаешь. И платят больше, хотя — уже никаких шансов на чаевые. Зато там можно дать в морду. Не каждый день и не каждому, конечно, но в порядке самообороны — в морду и по печени, по почкам, пока совсем на хрен не оторвутся. А то — швейцар, швейцар, да я в этой вашей Швейцарии ни разу не был и не собираюсь, я даже не знаю, где такое находится, а ведь тоже, небось, в НАТО входит — выходит, я работаю на врага, изменяю присяге, за сущие гроши, как последняя паскуда Иуда (шучу, расслабься). Сейчас бы калаша и всех их тут положить. И перестать, наконец, всем улыбаться. А то привязались к «Крымунашему» — наш, он! неужели не понятно?! И Крымнаш, и Алясканаша, дайте только срок — вернём, и Польшанаша, хотя она нам на хрен не нужна, одна сплошная головная боль, и Кубанаша, и полмиранаш, и Космоснаш, потому что всё, что было нашим — наше, и что может стать нашим, наше тоже, та же Сирия. Во! Вот теперь я знаю, за что выпью после закрытия ресторана свои законные 150 грамм — не по этой сумасшедшей, а по нормальной, магазинной цене: «За Родину! За Сталина! За нашу, мать вашу, Победу!».
Исход
Анфиске, воспитательнице детского сада №1369 в Бирюлёве-Навалочном, позарез понадобилось в телесериалки, пусть даже на «кушать подано!», но зато в каждой серии, непременно.
Она собрала необходимые документы: сертификат об окончании пед. Колледжа, диплом об окончании школьного драмкружка, все прививки, справку о несудимости и ещё одну, самую важную справку — по форме *ta*. По форме ta*, считай, есть у каждого, а вот именно этой, *ta*, нет ни у кого, и никто не знает, что это такое и где это можно получить. А она достала — всего-то за 3000 рублей.
Уложила чемодан: оба платья, стопочку нижнего белья, всё стиранное, настояший мужской галстук-бабочку аж за 80 рублей, свитерок, джинсы — на себе, сапоги и куртку-пуховик (на шивороте золотыми иностранными буквами набито «MADE IN KARDEN DIOR») брать не стала, косметичку тоже — там же своих визажистов и казённой косметики полно, чего тратиться? Сверху положила документы и вызвала такси.
После всех этих приготовлений заварила пакетик любимого настоящего кофе «3 в 1», подаренный ей Зинкой, проводницей поезда дальнего следования Москва-Разухабино, бывшей одноклассницей и подругой на день рождения в позапрошлом году. Анфиска его ещё ни разу не заваривала, только хвасталась на работе.
Делать было нечего, потому что опять был выходной, 1 апреля с. г.. Пока такси скучало во дворе, она написала заявление об уходе по собственному желанию и производственной необходимости — пусть знают! Обедать не стала, а всё сидела и сидела, вычисляя, сколько ей положат как телесериалке, скажем, в месяц, и вместятся ли такие деньги в её довольно скромную карточку.
Такси всё-таки пришлось отпустить — по 300 рублей за каждые полчаса простоя, не напасёшься денег на эти такси. А, кроме того, ей кто-то позвонил и сказал, что Телецентр сам присылает за телесериалками и дикторшами машину, а за визажистками, редакторшами и сценаристами — никогда, сами должны как-то добираться. И это, конечно, правильно — не за чем народ понапрасну баловать.
К вечеру, когда уже совсем смерклось, море наконец, расступилось, и по мокрым скользким камням открылась дорога в новую жизнь.
Первоапрельское
зреет спелый чуингам
на полях родной России,
пятистеночный вигвам:
то — карельская осина;
наш хамон из-под Тамбова,
кашинский коньяк из пива,
холмогорская корова
ананасы жрёт лениво,
квашеный тверской банан
разлетается с прилавков,
насыпай в пустой карман
наши баксы спозаранку,
водка падает росой
на хмельные наши травы,
я стою совсем босой
в ореоле высшей славы;
от Камчатки до Тамбова
мы канал прорыть готовы,
укрепляя с силой снова
свои скрепы и основы
