Урожденой еврейке Тане было двадцать лет и она была красива не только своей молодостью: слегка матовый цвет кожи, черные длинные волосы, собранные в гигантскую косу, змеей извивающейся при ходьбе…
Tри цвета времени
Лазарь Городницкий
Когда на Украине вишня цветет, улицы в маленьких городах невестятся, выставляя напоказ предвенечные наряды. И стоит еще пугливому первому лучу пробежаться по этому белому кружеву, как заиграют алмазами мириады маленьких капелек, пробуждая своим свечением уснувший на ночь мир. Нежданно возникшая перекличка петухов уже гонит прочь тишину, редкий лай проснувшейся собаки раздается за белизной деревьев, и вот уже стукнул засов калитки: на улице появился первый человек.
В такую предутренюю пору приехал я в небольшой городок в длительную командировку. Транспорта на вокзале не оказалось и я решил до города добираться пешком. Дежурный на вокзале отяжелевшим от сна языком что-то промычал мне в ответ на мой вопрос но, увидев мое нерешительное топтание, рукой, как собаке, указал направление.
Провинциальные города имеют свои ритмы и свой бег времени. Когда я через полчаса ходьбы нажал кнопку на запертой двери гостиницы, мне пришлось долго ждать пока за дверью раздался раздражительный, «махорочный» голос: «Що горыть щось? То хай горыть!»
Не выдержав ночной атаки домашних насекомых в гостинице, я через несколько дней снял комнату у главбуха строительного управления, куда был командирован.
Михаил Маркович был русским евреем, то есть себя он считал обрусевшим, но в глазах других людей, особено недоброжелателей, выглядел настоящим евреем. Его жена Роза Моисеевна на людях исповедовала ту же философию, но за закрытыми дверями вечно прерыкалась с мужем, считая его виновным в том, что их семья не соблюдает еврейских праздников, еврейской кухни, да и в кругу их общения редко можно встретить еврея. Михаил Маркович отшучивался, утверждая, что одну основную заповедь еврейского народа он выполнил: женился на еврейке и они уже вместе родили еврейку.
Урожденой еврейке Тане было двадцать лет и она была красива не только своей молодостью: слегка матовый цвет кожи, черные длинные волосы, собранные в гигантскую косу, змеей извивающейся при ходьбе, большие как яблоки глаза с коричневатыми глазками на просиненной подложке, бьющий сквозь кожу напружиненный темперамент отдаленно напоминали о ее биологическом происхождении. Но вопреки всем биологическим законам открытое, приветливое лицо, маленький курносый нос, рот, полный белоснежных зубов, прикрытый чуть припухлыми по-детски губами, длинные, стройные, как вербы, ноги, легкая, невесомая походка, звонки как песня голос и манера протяжно с напевом говорить подсказывали, что она не только родилась на этой земле, но и вышла из глубины лона ее. Бог захотел, чтобы в ней слились воедино еврейские глаза и темперамент, русская открытость и стать, украинское звучание и напев, и это ему к счастью удалось.
По субботним вечерам Роза Моисеевна устраивала семейные чаепития.
Звать меня приходила Таня, сопровождая приглашение комментариями: «Сегодня у нас штрудел» или «Мама открыла банку вишневого варенья», или «Папа достал пачку цейлонского чая», что просто означало, что отказываться от приглашения нельзя. Так я стал завсегдатаем этих семейных посиделок.
Чаепитие, как бутылка вина, являлось только предлогом для разговора и мы подолгу просиживали за преддиванным столиком, жуя текущие и бытовые проблеммы.
В семье была своя больная тема: будущее Тани. Она заканчивала местный техникум и Роза Моисеевна своим материнским чутьем уже ощущала, что ее красивая Таня не сегодня-завтра станет невестой. Перебор всех возможных женихов, где преимущество отдавалось евреям, неоднократно повторенный совместно с мужем, ее только расстраивал.
Как часто бывает в семьях с одним ребенком, родители и не заметили, что их дочь обрела собственный голос. И голос этот неожиданно для них прозвучал с жесткими, не допускающими возражений, нотками. Жених был русским, старше Тани по возрасту и однажды уже разведенный.
Я стал свидетелем этой драмы уже только во втором акте, когда от возмущения и разочарования родителей остались только тяжелые вздохи и началась суета по подготовке свадьбы.
Михаил Маркович как-то однажды попытался оправдать передо мной это разочарование:
— Какие уж мы евреи? Запись в паспорте, да едва видимые следы от обычаев предков. Но мне с женой всегда казалось, что еврей-муж — это какая-то жизненная гарантия семьи, ее достатка и стабильности. А вот Таня считает иначе: «Где, — говорит она, — мы живем? В русифицированном мире. И это преступление против себя и своих детей идти против ветра. Если во мне есть что-то еврейское, то это понимание, что быть евреем плохо, и жгучее желание как можно скорее покончить с этим». И знаете, что я вам скажу: мой жизненный опыт, даже, если мне не хочется в этом сознаться, очень близок ее мыслям…
Осень — пора свадеб на Украине. Наверное разум природы проявился и в том, что она предусмотрела перед зимней непогодой повторение весеннего цветения теперь уже в белоснежных нарядах невест.
И в моей памяти осталась свадебная Таня в подвенечном белом платье со светящимся от радости лицом.
После моего отъезда мы обменялись двумя-тремя письмами, и связь наша прервалась.
Прошло много лет. В стране начались зловещие перемены. Судьба маленького человека превратилась в пылинку, беспомощно болтавшуюся в вихрях перестроечных ветров. Страх, выплывший на поверхность, поселился в душах людей. Началась звериная борьба за выживание.
Как раз в это время рабочая судьба проектанта-дорожника вторично забросила меня в этот же городок.
Было это глубокой осенью, когда листья уже отошли и на ветру качались только серые, местами с чернотой, скелеты. Низко, почти прижимаясь к земле, висели свинцовые тучи, света было мало и от этого все предметы казались мрачными, серыми. И хотя холода были еще только на подходе, люди, как звери, чувствовали их приближение и кутались в свои теплые одежды. Всюду царил однотонный серый пейзаж.
Я пошел к свом знакомым. Я торопился встретить красавицу Таню и ее добрых родителей, сменить непогоду на домашний уют и тепло, и я радовался этой встрече.
Дверь открыла незнакомая женщина. Через минуту я уже знал, что Михаил Маркович и Роза Моисеевна уехали в Израиль. Я безнадежно топтался на месте, стараясь переварить свалившуюся новость, как вдруг до меня донеслись слова:
— А Таня еще здесь. Она живет в соседнем доме в седьмой квартире.
Я пошел к соседнему дому.
Это была Таня, я узнал ее и она меня узнала. В квартире царил содом: разбросанные вещи лежали холмиками неподвижно, ожидая своей участи, заполненные и пустые чемоданы и ящики, как пороги, затрудняли движение, обнаженные окна, как бойницы, глядели сквозными проемами, казалось свет от люстры потерял свою силу и не достигал пола. Было неуютно, серо и зябко.
— Не обращайте внимания на бардак, предотъездовские сборы. Мы уезжаем в Израиль.
Побуждаемая моими вопросами Таня начала рассказывать:
— Через два года после свадьбы я разошлась с мужем. Осталась я с Наташей на руках. Вырастила. Конечно не сама, благодаря родителям. Теперь Наташа с ними в Израиле, учится. Я вторично замужем. Вот коротко и все наши новости.
Шальная мысль кольнула меня:
— А муж-то теперь у тебя еврей? Ведь впереди Израиль.
— Нет, русский, Иван Матвеевич. А что Израиль? Если нужно, станет евреем. Вся наша жизнь — приспособление, это только для красного словца ее называют борьбой.
Поздним вечером я возвращался в гостиницу, и щемящее чувство разочарования шло рядом. Я искал причину своего настроения и, как дразнящий ребенок, повторял про себя: «А косы-то у нее уже нет и новая прическа ей не идет, и лицо замкнутое, как раковина, и глядит в упор, словно стреляет, и резкость, как гильотинная секира, в голосе, и…»
Все-таки странно устроен человек: настроит себя на красивую мечту, а стокнувшись с действительностью, ужаленный уползает в следующую красивую выдумку. И так до следующей раны. И нет этому конца.
Через пять лет я тоже почувствовал себя пылинкой на ветру и уехал в Германию.
И здесь вновь встретил Таню. Я с трудом ее узнал: запрятанная в серый балахон с черной косынкой на голове в этот солнечный и теплый день, она выделялась среди окружающих.
— Таня? — с сомнением, но громко произнес я.
Она остановилась. Это была Таня, чужая Таня. Морщинистый лоб, потухшие глаза и сжатые губы смотрели на меня, а я жадно и торопливо рыскал глазами, стараясь, как мне казалось, за маской увидеть мою Таню.
— Я живу с турком, он помог мне с Наташей устроиться здесь. И я ему благодарна.
Все дико, по-волчьи кричало во мне и рвало на части. Я забыл все правила приличия и сухо, враждебно произнес:
— Прощай Таня! Будь счастлива.
В эти мгновения я хоронил свою Таню. Она устало тронулась с места. Я увидел со спины серую гладь балахона и черноту косынки и мне представилось, что она пошла в ночную бездну, откуда обратной дороги уже нет.
Она ушла, а я остался. Остался, чтобы продолжать жизнь евреем, потому что никем другим быть не могу.
