Лишь теперь я представляю эту печальную картину. Заваленный снегом лес, едва протоптанная тропа, маленькая женщина в городском пальто тащит за собой саночки, чтобы обменять вещи на продукты. Мама ничего не боялась: ни волков, ни лихих людей.

Главы из неоконченной биографии

Виктор Фишман

Продолжение. Начало

Глава вторая
МОЙ ОТЕЦ

Трудно расти без отца. Трудно знать его только по фотографии в семейном альбоме. Ещё труднее, если ты мальчик, а не девочка.

Мне было лет восемь, когда мама впервые открыла при мне продолговатую коробочку с надписью «Faber-Kastel». Случилось это на Урале, в небольшом посёлке Очёр. Тогда мама сказала:

— Это карандаши твоего отца.

К этой коробочке мы ещё вернёмся.

В этом посёлке с 1941 года мама работала на заводе, оборудование которого привезли из Днепропетровска в том же эшелоне, в котором приехала вся наша семья: мама, моя сестра Неллочка, я, и родители отца — бабушка Циля Гаммеевна и дедушка Марк Лейбович. Впрочем, о том, как звали бабушку и дедушку, откуда они родом, и так далее я узнал много лет спустя, когда по настойчивым просьбам моего сына Пети взялся за составление биографии нашей семьи.

Вот тогда, в сентябре 2016 года, мы направили запрос в городской архив упомянутого выше поселка (ставшего к тому времени уже городом с тем же названием). Приведу полностью (с сохранением орфографии и синтаксиса) весь текст ответа, поскольку это нужно для последующего изложения.

Архивная справка

«В списках эвакуированных за 1941 год значится семья Фишман, национальность — евреи, приехали в Очерский район из г. Днепропетровска 13 апреля 1941 года, проживали по улице Ленина в городе Очер, выбыли 8 апреля 1944 года обратно в Днепропетровск.

Фишман Софья (отчество неразборчиво), 1908 года рождения, была главой семьи, в годы Войны работала экономистом и бухгалтером на Очерском заводе.

Фишман Нелла Петровна, 1934 г/р — дочь, учащаяся.
Фишман Виктор Петрович, 1934 г/р — сын, учащийся.
Фишман Цевья (Цивья) Гаммеевна (Амшеевна), 1869 г/р, бабушка, домохозяйка.
Фишман (Альтер) — (М…) Лейбович, предположительно, дедушка, 1860 г/р.
Других данных в архиве не обнаружено.

Директор архива И. И. Полякова»

Даже при беглом анализе справки видно, что сотрудники И. И. Поляковой — люди невнимательные. Эвакуированные никак не могли прибыть в поселок Очёр в апреле 1941 года, потому что война началась, как известно, 22 июня 1941 года. И прибыли мы не в город, а в посёлок Очер: городом он стал, как свидетельствует Википедия, лишь в 1950 году, когда нас там уже не было.

К этой справке приложены копии двух листов из таблицы лиц, эвакуированных в посёлок Очёр. Из этой таблицы можно вполне отчетливо прочитать, что Фишман Софья родилась в Киевской области, а бабушка и дедушка — в Одессе.

Позднее, с помощью нашей родственницы Тамары Львовны Кантерман я установил, что бабушка Цивья и дедушка Альтер Лейбович происходили не из Одессы, а из поселка Первомайск Одесской области.

Собственно говоря, в ранние годы проживания моих бабушки и дедушки в Одесской области такого большевистского названия как Первомайске, естественно, не существовало. Этот город сложился из трех посёлков — Ольвиополь, Богополь и Голта, которые в качестве отдельных поселений просуществовали до 1919 года.

В процессе развития капиталистических отношений после реформы 1861 года в населенных пунктах, впоследствии составивших Первомайск, возникают промышленные предприятия. Быстрому развитию экономики всего края способствовало появление здесь железной дороги, которая значительно оживила этот район. В 1865 году была построена дорога Одесса — Балта, в 1867 году — Балта — Ольвиополь и далее до Елизаветграда.

В моём сознании слово «Балта» связана с именем одного из моих любимых поэтов — Эдуарда Багрицкого, имевшего при рождении имя Эдуард Годелевич Дзюбан. В «Думе про Опанаса» Багрицкий пишет:

Балта — городок приличный,
Городок что надо.
Нет нигде румяней вишни,
Слаще винограда.
В брынзе, в кавунах, в укропе
Звонок день базарный;
Голубей гоняет хлопец
С каланчи пожарной…

Не знаю, гонял ли голубей мой отец. Скорее всего, что нет. Но мне теперь точно известно, что до 1917 года мой отец жил в посёлке Голта. Скорее всего, именно там он и родился.

Население этих мест было смешанное — украинцы, евреи и немцы составляли большинство населения.

Вот обстановка тех лет (по данным ЦГИА Украины, Ф.442, оп.855, Д.391, ч.ІІ, лл.245-246.): «В селе Голте и местечке Богополье (теперь г. Первомайск Николаевской области) во время еврейского погрома 21-23 октября 1905 г. толпой громил руководило несколько неизвестных лиц, прибывших из Одессы. «Злоумышленники, которых была громадная толпа, производили частые ружейные и револьверные выстрелы, сопровождающиеся взрывами бомб, и навели такой страх на население, что все почти евреи бежали в степь, а местные крестьяне не решались оказать какое-либо содействие чинам местной полиции к подавлению беспорядков из опасения пострадать от огнестрельного оружия /громил/ … Ограбленные постройки уничтожались огнем до основания. Все принадлежащее евреям имущество… /было/ уничтожено совершенно. Убитых не найдено, ранено 9 евреев…».

В это время папы ещё не было на свете, а его сестре, моей тёте Буле, был ровно один год.

Чем занимался и как зарабатывал на жизнь себе и своей семье мой дед Альтер Лейбович Фишман мне установить не удалось. Ума не хватило в своё время расспросить старших членов семьи, а теперь можно высказать лишь предположения. Думаю, что был он образованным для своего времени человеком (иначе вряд ли его дети получили бы хорошее, и даже высшее образование!). А если так, то он не был ни ювелиром, ни слесарем, ни извозчиком, и его профессия, скорее всего, лежала в сфере торговли. Он, наверное, ездил в Одесу, закупал там отрезы материи, скатерти, столовую посуду, и продавал все это с «наваром» в своём магазинчике или лавке. Бабушка Цивья ему помогала по мере сил: ведь у неё было много детей.

В поселке Голта, как свидетельствуют архивы, синагоги не было. В Интернете на сайте есть фотография фрагмента еврейской книги из синагоги в Богополье. Не в эту ли синагогу ходили бабушка Цивья и дед Альтер Лейбович Фишман? А еврейское кладбище в Богополье действует до сих пор.

До конца второго десятилетия ХХ века все три составные части современного Первомайска административно были разъединены: Ольвиополь принадлежал Елизаветградскому уезду, Голта — Ананьевскому, Богополь — Балтскому. В 1919 году ревкомы и профсоюзы высказали предложение об объединении трех населённых пунктов в один город. Против этого объединения не возражали ни в одном из трех поселений, но не было согласия относительно названия города. Представители Ольвиополя хотели, чтобы новый город имел историческое название древнейшего поселения — Орлик. Голтянцы настаивали на сохранении их названия. Богопольцы предложили свое — Алексеевск, но ни одно из предложений не получило большинства. И поскольку не было единства, решили созвать объединенный митинг трудящихся. Митинг состоялся 1 мая 1919 года на площади перед больницей Олвиополя. Открыл его председатель ревкома Иван Рухлин. Затем выступил Трифон Гуляницкий — командир 1-го коммунистического партизанского отряда. Он предложил утвердить решение ревкома об объединении трех частей в один город и назвать его в честь Международного дня солидарности трудящихся — Первомайск.

Затем в Первомайском округе Одесской области было организовано 4 еврейских национальных сельских совета — Головановский (Голованиевск), Хащуватский — село Хащуватое Хащуватовского сельсовета Гайворонского района Кировоградской области, Саранский и Кривоозерский. Всё это происходило до переезда семьи Фишман из Первомайска в Днепропетровск.

Простой инженер?

Моя мама почему-то очень мало рассказывала об отце. Запомнилось лишь, что он работал заместителем главного механика завода имени Артёма в городе Днепропетровске, и параллельно преподавал в каком-то институте; что они приобрели трёхкомнатную квартиры в упомянутом выше «Доме специалистов» — одном из первых городских кооперативных домов по проспекту Карла Маркса дом 2 (сегодня этот дом имеет номер 20); что похоронен он был на кладбище, на месте которого сегодня разбит парк (что на пересечении трёх современных улиц — Богдана Хмельницкого, Звёздного бульвара и Запорожского шоссе).

Но когда он приехал в Днепропетровск? Некоторые предположения позволяет сделать справка, полученная мной в городском архиве города Днепропетровска в августе 2016 года.

Запись акта про смерть № 2202

Фамилия — Фишман Петр Маркович
Национальность — еврей
Дата смерти — 20 сентября 1936 года
Занимаемая должность — инженер
Место работы — завод имени Артёма
Место проживания — Днепропетровск, проспект Карла Маркса, дом 2.
Сколько лет жил в месте регистрации — 12 лет.
Причина смерти — брюшной тиф.
Свидетельство выдано на основании справки врача Михайловой 21 сентября 1936 года
Свидетельство затребовал: Кантерман Борис Захарович
Адрес проживания: переулок Урицкого, дом 1.

Итак, мальчик Петя, по отчеству — Маркович (а по отцу — Альтер-Мотьевич), приехал в Днепропетровск в 1924 году в возрасте 17 лет. Скорее всего, в среднюю школу он пошел ещё в Голте, а когда заканчивал школу, город уже назывался Первомайск Одесской губернии. Затем вместе со своими родителями — мамой Цылей (Цивьей Гаммеевной) и папой Альтер Мотье Лейбовичем, переехали в Днепропетровск. С большой уверенностью можно сказать, что тётя Буля и её муж Борис Захарович Кантерман приехали в Днепропетровск позже, поскольку в документах рождения их старшего сына, Льва Борисовича, сказано, что он родился в Первомайске Одесской области в 1925 году.

Почему переехали? Чем им не понравилась родная Одесская область 20-х годов прошлого века? Одессу тех времён хорошо характеризует следующий анекдот.

Отбили красные у белых пароход. Да вот беда — пароход не покрашен. Нашли маляра Хаима, заключили с ним договор и ушли. Пришли принимать работу — пароход покрашен только с одной стороны. Представитель пароходства в крик. А Хаим говорит:

— Слушайте, шо вы так кричите! Прочитайте ваш договор: «мы, маляр Хаим с одной стороны, и одесское пароходство с другой стороны, обязуемся покрасить пароход!»

Если же говорить серьёзно, то белые у красных и красные у белых в течение 1918–1920 годов отбивали не только пароходы. И жертвы среди гражданского населения при этом были немалые.

В марте 1918 года Одессу и её пригороды заняли австро-немецкие войска, которые находились здесь до ноября 1918 года. После ухода австро-немецких войск Одесса перешла в подчинение Директории, но уже в конце декабря город оккупировали франко-англо-греческие войска, находившиеся здесь до апреля 1919 года, когда войско И. Григорьева, перешедшее от Директории на сторону большевиков, изгнало их. С августа 1919 года по февраль 1920 года Одессу занимали войска белого генерала Деникина. 7 февраля 1920 года в город вступили части Красной Армии. Была установлена Советская власть. Одесса стала центром Одесской губернии.

Бурные события 1917–1920 гг. имели разрушительный характер и нанесли Одессе и другим городкам Одесской области большой урон. Многие предприятия и четвертая часть домов были разрушены, прекратилась внешняя торговля, значительно уменьшилось население. Часть населения оставила город перед приходом к власти большевиков и эмигрировала в разные страны. В 1920 году в Одессе насчитывалось 428 тысяч человек (в то время, как перепись 1914 года показала 669 тысяч жителей). Большие опустошения принес голод 1921-1922 годов. В 1924 г. в городе осталось только 324 тысячи, то есть менее половины населения довоенного времени.

Досталось и маленьким поселкам и городкам Одесской губернии. О том, что там творилось, рассказано в упоминавшейся выше поэме Эдуарда Багрицкого «Дума про Опанаса». Украинский парубок Опанас сначала служил в большевистском продотряде у комиссара Когана (фамилия говорит сама за себя!), а затем перешел в банду Махно. Легкий, почти песенный, стихотворный ритм поэмы никого не должен вводить в заблуждение: события там и тогда происходили кровавые. Среди тех, кто уехал из Одесской губернии в 1924 году, была и семья моего отца.

Мне представляется, что после переезда из Одессы в Днепропетровск семья Альтера Лейбовича Фишмана сняла большую квартиру в доме 1 по улице Урицкого (сегодня этого старого дома уже нет; на его месте стоит новое здание техникума). Дети выросли, обзаводились семьями. Когда папа и мама поженились и построили кооперативную квартиру, они переехали в неё и забрали с собой мою бабушку Цивью и моего дедушку (которого в советские времена все звали Марком).

В семейном альбоме сохранилась фотография, датированная 1935 годом. На руках молодой мамы Сони сидит годовалая Неллочка, а на руках у бабушки Цивьи сижу я. Видимо, именно я был любимцем бабушки. Потому что есть ещё одна фотография. На ней мне и Нелллочке уже года по четыре. И у ног бабушки Цивьи опять же сижу я, а Неллочка — в отдалении.

Смотрю я на фотографию 1935 года. Как счастлива была эта семья! Ей не мерещились никакие угрозы и неприятности. И ещё жив был мой папа, и лицо моей мамы на фотографии светится счастьем и благополучием.

Завод имени Артёма

Мне так и не удалось узнать, где учился мой отец, какую именно специальность он приобрёл перед тем, как устроиться на завод имени Артёма.

Мама рассказывала мне и сестре, что папа работал на этом заводе чуть ли не заместителем главного механика, что он преподавал то ли в Горном, то ли в металлургическом институте, что его любили все сотрудники и студенты. Теперь я понимаю, что говорились это для того, чтобы мы, я и Неллочка, хорошо учились и были похожи на нашего отца.

Мои поиски в архивах Горного, металлургического и химико-технологического институтов не дали никаких результатов института: скорее всего, папа там никогда не работал, и рассказы мамы были выдумкой. А вот папино авторское свидетельство на какое-то устройство я держал в руках…

Но вернемся к заводу имени Артёма. Его история весьма любопытна. Из папки рассекреченных документов (Днепропетровский областной архив, дело 8-2125, том 1, фонд № 2125) я выписал следующее. Завод возник в Таллине в 1914 году как судостроительное предприятие, и назывался, естественно, по-другому. Во время Первой мировой войны он был эвакуирован в Екатеринослав, и здесь переоборудован для выпуска чугунного литья и механической обработке. С 1918 по 1929 год завод выполнял заказы для металлургических предприятий Днепропетровска.

После смерти 24 июля 1921 года Фёдора Андреевича Сергеева (более известного как «товарищ Артём») его именем были названы десятки заводов, шахт, улиц и поселков в РСФСР, а затем и в Советском Союзе, и среди них — бывший судостроительный завод в Днепропетровске.

В ходе первой пятилетки, с 1930 годов, в системе Всесоюзного Совета народного хозяйства (ВСНХ) образовался трест химического машиностроения ВОСХИМ. С этого времени и до 1941 года завод имени Артёма выпускал оборудование для химической промышленности, а также порохомешалки и другие приборы военного назначения.

Документы отображают активную деятельность органов ГПУ на этом заводе. Из сообщений за один только 1930 год следует, что на заводе все время происходили то большие, то маленькие диверсии: то кто-то сорвёт плакаты с портретами вождей, то устроят взрыв вагранки, то выпустят порохомешалки с дефектами. Видимо, и правда, здесь работали люди, люто ненавидящие Советскую власть.

Интересны некоторые характеристики на сотрудников. Так, главный бухгалтер завода (не хочу называть его имени) был неплохим специалистом своего дела, но его прошлое не было забыто сотрудниками ГПУ: бывший белый офицер не внушал им доверия.

К сожалению, никакого упоминания о Фишмане Петре Марковиче в этих бумагах я не нашёл. Не помогли мне и сотрудники музея завода имени Артёма. Уверен, что «рукописи не горят», и где-то есть о нём все данные. Но пока я не смог выяснить, с какого времени и в какой должности он работал на этом заводе. С другой стороны, слава богу, что он не привлёк внимания сотрудников ГПУ. Иначе, мог умереть не своей смертью.

В 1941 году Государственный союзный завод имени Артёма получил название «предприятие № 775 Главного управления химического насосно-компрессорного и бумагоделательного машиностроения «Главполиграфмаш». Но папы уже не было в живых.

Видимо, память о нём как о полезном сотруднике у руководства завода всё же сохранилась. Потому что в напряженные августовские дни 1941 года, когда желающих удрать от наступающих немцев было больше, чем мест в вагонах, и списки эвакуированных были переполнены, в них всё же включили не только маму, работавшую на этом предприятии, но и пожилых родителей моего отца.

Забегая вперёд, скажу, что 18 ноября 1943 года, после освобождения Днепропетровска от немецких захватчиков, был подписан приказ о возвращении сотрудников завода на Украину. Не думаю, что оборудование завода повезли обратно. Скорее всего, оно и сейчас находится в городе Очёр.

Шоколадный кирпич

Но вернёмся в тот самый «сорок первый год». В посёлке Очер, куда прибыло оборудование завода имени Артёма, новый завод начали строить чуть ли не на пустом месте. Он должен был выпускать миномёты. По рассказам мамы, на пустыре рыли ямы, заливали бетоном, на такие фундаменты ставили станки, подводили к ним электричество, и сразу начинали делать заказы для фронта. А стены и крышу цеха возводили уже потом. Этот завод стоит там и сегодня: его не повезли обратно. Но его нынешняя продукция мне не известна.

Сразу после приезда нас поселили в большой деревянный дом, половину которого занимала крестьянская семья — хозяйка с взрослой дочерью. Адрес этого дома указан в справке Очерского архива.

Где был в то время хозяин дома — не знаю, то ли на фронте, то ли в ссылке. Помню, что дочь хозяйки звали то ли Таисия, то ли Тося. Девка она была статная, и пробуждала во мне, мальце, какие-то непонятные чувства. Но поначалу она относилась к нам весьма настороженно.

Дом наш стоял на краю посёлка, рядом с лесом. Возле дома был большой сарай, в котором содержалась корова. Коров я и Неллочка видели во время летних выездов в пригороды Днепропетровска: мы часто проводили лето в Орловщине. Но то были чужие коровы, а тут как бы своя. Два раза в день Таисия, — будем звать её так, — доила корову и заносила в дом полное ведро молока. Это было необыкновенное лакомство! Жили-то мы, как все — очень трудно и голодно.

Зимы тогда были очень суровые. Если ведро с молоком оставалось на ночь в сенях, то на утро поверхность молока представляла собой выпуклую линзу, в самой верхушке которой скапливались замерзшие желтые сливки. Когда у Таисии было хорошее настроение, она звала меня и Неллочку, соскребала острым ножом эти сливки, намазывала на горбушку хлеба и давала нам полакомиться. Спасибо ей, добрая русская душа!

В 1942 году мы с Неллочкой пошли в первый класс местной школы. Располагалась она довольно далеко от нашей хаты. Летом-то было ничего, а зимой пришлось передвигаться, что называется, с перебежками, Одежда у нас была не ахти какая, а морозы переваливали за 35 градусов. И мама по пути в школу вынуждена была стучаться в двери домов, чтобы нас впустили на несколько минут отогреться. Так, перебежками, мама доводила нас до школы, а затем бежала на свой завод.

В выходные дни она уходила рано утром, когда мы ещё спали. Было это, как правило, в первую нашу уральскую зиму. Мама укладывал на саночки нехитрый скарб, в основном, костюмы и рубашки, которые остались от папы, гардины из нашей довоенной квартиры, и тому подобное, и шла через лес в соседнее село.

Лишь теперь я представляю эту печальную картину. Заваленный снегом лес, едва протоптанная тропа, маленькая женщина в городском пальто тащит за собой саночки, чтобы обменять вещи на продукты. Мама ничего не боялась: ни волков, ни лихих людей. Видимо, верила, что Бог будет к ней милостив после всего происшедшего… Возвращалась она веселая и довольная собой, с небольшим запасом сала, муки, мяса. А та заветная коробочка, о которой я говорил вначале, оставалась пока нетронутой.

Мама получала на заводе продовольственные пайки. Иногда в состав пойка входил брусок шоколада размером с настоящий кирпич. Мама хранила этот шоколадный кирпич на верхней полке шкафа для одежды и в выходные и праздничные дни отрезала нам по кусочку Но когда мамы не было дома, мы не могли удержаться. Нам казалось, что если мы наскребём ножиком немного шоколадной стружки, то мама, конечно, ничего не заметит.

Кирпич таял на глазах, но не от температуры, а от наших усилий. Мама никогда ничего нам не говорила.

Дедушку Марка Лейбовича и бабушку Цилю тех лет, в поселке Очёр, я помню плохо. Помню лишь, что дедушка любил мелко-мелко нарезать репчатый лук, поливать его подсолнечным маслом и есть это с хлебом. По-моему, он получал от этой еды настоящее удовольствие. Дедушка Марк умер в поселке Очёр, ещё до того, как мы вернулись в Днепропетровск. Помню, мама говорила мне и Неллочке, что он уколол руку щепкой, когда готовился растопить печь; ранка загноилась, к врачу обратились поздно. Началось заражение крови и деда не стало. Лежит он теперь там, вдали от семьи; никто никогда не положит ему на могилку цветок или камушек; да и могила его, конечно, уже давно сравнялась с землей.

Наш язык

Как я теперь понимаю, главной чертой моего характера была некая самоотстраненность. Из этой самоотстраненности впоследствии образовалась моя аполитичность. Недостаточное внимание к окружающим обстоятельствам сыграло со мной злую шутку: я мало что могу вспомнить о том, что происходило вне меня и вокруг меня в моем младенчестве.

Смутно помню, что мама и родители отца, пока они были живы, разговаривали между собой на идиш. Конечно, это происходило лишь в пределах квартиры. Со мной и Неллочкой мама всегда говорила по-русски. Бабушка Цивья обращалась к нам на смешанном языке: часть слов — по-русски, другая часть слов — на идиш.

Мы прекрасно понимали бабушку, и отвечали ей, конечно, только на русском языке. Смешанный домашний язык представлялся нам вполне нормальным. Он никак не отягощал нас, не мешал нашим занятиям в школе.

После смерти бабушки и дедушка идиш совершенно исчез из нашего семейного обихода. И я полагал, что исчез он и из моей памяти. Но обстоятельства позднее сложились так, что мне пришлось вспомнить о языке моих предков.

Заветные карандаши

Уже после возвращения в Днепропетровск — а случилось это в апреле 1944 года — пришло, видимо, время показать мне содержимое коробочки с надписью «Faber-Kastel» и рассказать о ней. В коробочке находились несколько карандашей и золотые часы с серебряной цепочкой. Мама сказала, что карандаши, и часы принадлежали моему отцу. Скорее всего, именно этими карандашами папа чертил сложную схему, которая была признана авторским свидетельством. Это авторское свидетельство много лет мама хранила вместе с письмами отца.

Часы на меня впечатления не произвели, а вот карандаши просто очаровали. Шестигранные красавцы, покрытые темно-зеленым лаком с золотым теснением и золотыми же гранями, они сверкали каким-то таинственным светом. Один или два были заточены, остальные — нетронутые.

— Это всё, что у нас осталось от папы, — сказала тогда мама. — Вот вырастишь — будешь пользоваться.

Часы быстро исчезли. Видно, в голодные годы мама всё же решилась продать их или обменять на продукты. А коробочка с карандашами ещё несколько раз переезжала с мамой с одной квартиры на другую. Мама так и не решилась отдать их мне. Изредка вынимала и рассматривала. А потом и карандаши куда-то пропали. Но эта история имеет продолжение, о которой я расскажу дальше.

Продолжение