Чем-то все они похожи — рослые, тяжеловесные, с квадратными плечами и бычьими затылками. Обнаженные до пояса торсы покрыты синими татуировками. Чего там только не увидишь! Русалки в когтях у орла и плещущиеся в море, распятый Христос, Сталин со звездой генералиссимуса, он же с трубкой в руке, Ленин и Сталин в профиль…

Родной завод

Марк Шехтман

КУЗНЕЦ И МАЙОР

Обеденный перерыв. Механико-сборочный цех играет в футбол с прессо-штамповочным. Когда спадает облако пыли, можно разглядеть игроков. Большинство — отмотавшие свои сроки уголовники. По какому-то негласному циркуляру их трудоустраивали только в этих двух цехах. Работать с ними намного проще, чем с гражданами, биографии которых уголовным прошлым не запятнаны. Эти дружны и сплочены, у них есть своеобразный, если можно так выразиться, «воровской» кодекс чести, они умеют держать слово и не подведут в работе. Нужно только относиться к ним по-человечески.

Чем-то все они похожи — рослые, тяжеловесные, с квадратными плечами и бычьими затылками. Обнаженные до пояса торсы покрыты синими татуировками. Чего там только не увидишь! Русалки в когтях у орла и плещущиеся в море, распятый Христос, Сталин со звездой генералиссимуса, он же с трубкой в руке, Ленин и Сталин в профиль, они же с Марксом и Энгельсом (еще сюда Хрущева и получились бы пятеро повешенных декабристов). Были там ордена и медали, скелеты на виселицах и пронзенные стрелой сердца, целующиеся голубки, обвитые канатом якоря и целые парусники, а среди красоток с распущенными волосами — вдруг ведьма на метле. На мощных торсах футболистов нашлось место и для патриотических времен войны лозунгов и популярных афоризмов типа «Вот, что нас губит» под бутылкой, карточным тузом и голой девицей. А лирика — «Коля и Нюра — любовь», «Не забуду мать родную», «Буду помнить заветы отца» — выглядела наивно на фоне призыва «Резать вдоль линии» над вытатуированным вокруг шеи пунктиром. У одного футболиста была наколота всего-навсего тельняшка, ничего более, с дырами на локтях и заплатами на спине. Другого, до сплошной синевы покрытого татуировками, называли не иначе, как «Третьяков­ская галерея». Имя его было известно немногим.

— Эй, ты, «Третьяковка», туды-твою-растуды! Не видишь, где ворота, мазила! — кричали ему из толпы болельщиков, хотя в поднятой пыли действительно трудно было что-то разглядеть.

У здоровенного, каторжного вида амбала тело покрыто черной, густой, как заросли в джунглях, щетиной. Не продраться сквозь нее игле, да ничего сквозь эту щетину все равно не увидишь. На кличку свою «горилла» он не обижался.

Кузнец Петро (или просто Петя) Палий на полголовы выше любого футболиста команды в футбол играл редко, но в перерыве тоже до трусов раздевался — позагорать. Татуировок и у него хватало, а среди прочего на груди красовались три карты: тройка, семерка, туз. Над ними, обнимая улыбающегося Пушкина, подмигивала самая настоящая пиковая дама. Петро, правда, не знал, кто это — жена или одна из многочисленных любовниц поэта. «А хто их знае, — говорил он, — Пушкин такый був хлопэць, що жодной бабы не упускав». «Не спешите на работу!» гласила надпись над его левым коленом и «Не опоздайте на обед!» — над правым. А еще ниже: «Они устали» и «Им нужно отдохнуть». Говорили, что у Петра татуировки и на тех местах, которые на людях не показывают. Впрочем, только ли у него? Но для Ленина, Сталина, орденов и лозунгов не нашлось места ни на широкой его спине, ни на поросшей светло-рыжей шерстью необъятной груди.

«Эй, бугор, тоби добрый коваль потрибен?» — с такими словами вломился освободившийся из лагеря Петя к перепуганному начальнику отдела кадров, без приглашения уселся и положил на стол пудовые свои кулаки. Его взяли — кузнецы, да еще с такими ручищами, всегда нужны.

Говорил Петя немного, но любая фраза у него превращалась в прибаутку, часто еще и зарифмованную, Он мог произнести одно слово, но так, что смысл сказанного становился противоположным. «Провести вечер с женщиной», например, у него звучало так: «Ну, узялы мы з Чупрыной поллитру, тай пишлы по бабам духовкы чистыты».

Хотя Чупрына к нашему рассказу отношения не имеет, упомянуть его стоит. Электрик Владимир Чупрына — личность колоритная. На заводе его знали все. Низенький, тощий, большеголовый, рядом с Петей он казался еще меньше, и трудно было представить его в качестве «чистильщика духовок». Впрочем, «на кажну духовку своя щитка знайдэться», говорил Петя. Обгоревшая в танке кисть правой руки напоминала залубеневшую клешню, но с работой Володя справлялся не хуже других. Он прижимал этой клешней рукоятку отвертки и крутил ее левой рукой. Тестером и контрольной лампой он не пользовался, но, предварительно послюнив, прикладывал то, что когда-то было большим пальцем, к клеммам распределительного щитка и так проверял наличие напряжения в сети.

— Здеся 380 вольт, — говорил он, — здеся 220, а тута 127.

— Как же вы узнаете сколько там вольт? — спросил его как-то главный инженер.

— А я, товарищ начальник, герцы меряю, — улыбнулся Володя.

— Так они же одинаковые — 50 герц для любого напряжения.

— То для вас они одинаковые, а для меня каждый герц свою личность имеет.

— Ну, а если ток постоянный, без всяких там герцев?

— Тогда просто зудит, как если бы оса укусила. Мою шкуру никакой ток не пробьет, даже если выпимши.

Знал он правила техники безопасности и говорил правду. Володину шкуру не раз проверяли пятисотвольтовым мегомметром. «Выпимши» Володя был почти всегда, а шкура на его клешне срослась с костью, как на копыте, и действительно была непрошибаемой.

Здесь стоит отвлечься еще немного. Главный инженер Оскоцкий — человек воспитанный, вежливый и не лишенный чувства юмора, жил в многоквартирном заводском доме и по вечерам любил прогуляться. Если ему случалось повстречать мертвецки пьяного Чуприну, на следующее утро он обязательно подходил к Володе и спрашивал:

— Как вы вчера провели вечер?

Володя смущенно улыбался и молча отворачивался.

Но вернемся к нашему герою. Петр был аккуратный мужчина — каждый день брился и даже в замасленной рабочей спецовке умудрялся выглядеть элегантно. Все, за что брался, получалось — он всегда трезво оценивал свои возможности.

Во время перерыва рабочие рассаживались покурить на скамейках вокруг заводского фонтана. Однажды, забыв о дымящейся в руке сигарете, Петя долго вглядывался в воду.

— Эй, Петро, що там таке? — спросил кто-то.

— Зараз побачиш.

Бросив сигарету, Петя поднял с асфальта кусок ржавой проволоки, согнул ее своими железными пальцами, привязал шпагат, скатал и насадил хлебный шарик, плюнул на него и опустил в воду. Через несколько секунд на самодельном крючке забился увесистый карась.

— Откуда он здесь взялся? Как ты его увидел? Полови еще!

— Пташка икру занэсла, ось вин и узявся, а бильш тут нэма ничого.

Петя завернул добычу в лист лопуха и испек в муфельной печке. Не пропадать же такой закуске, когда в холодильнике, на всякий случай, постоянно хранится замороженная четвертинка.

Что касается «чистки духовок», то щедрые объятия Петра были всегда широко раскрыты. Короткие, как правило, свои связи он не скрывал, но о предметах увлечения предпочитал не распространяться. «Чого воны, як мухы, до мэнэ лыпнуть? Чи я мэдом намазаный? » — вот все, что можно было от него услышать. Только однажды после романа с важной партийной дамой Петр не выдержал: «У першый раз получылося, що трахнув коммуниста, а нэ вин мэнэ», — сказал он и, помедлив, добавил: «Ну, як з бабы можна начальныка зробыты, колы вона даже посцять, як людына, нэ можэ». Прищурив светлые глаза, Петя провожал проходивших мимо женщин ястребиным внимательным взором. «Не идет, а пишет», — говорил он о тех, что понравились, и «Повна пазуха цыцок» — о тех, что понравились еще больше. Таких, правда, было немного.

Но любвеобильное Петино сердце уже было подорвано изнурительным жаром кузницы, и нередко кирпичный румянец сменялся желтоватой бледностью на покрытом каплями пота лице. В такие минуты Петя выключал молот, садился, одним духом осушал бутылку ледяной воды и несколько минут приходил в себя. Тяжело дыша, он смотрел отсутствующим взглядом в одну точку.

На собрания Петя не ходил. «Нема мэни чого робыты там, галиматню вид прыдуркив тых слухать — я и в лагери не ходыв, и тут нэ пиду». Говорил он и такое, что не каждый мог себе позволить, а самые законопослушные собеседники (шибко партейными называл их Петя) шарахались от него и обходили стороной.

«Писля лагерив я нэ боюся ничого, — говорил он. — На мои руки молот завжды знайдэться. А що ваш Сталин, що Хрущев — одна лавочка».

И еще отличался Петя необычным отношением к евреям. Называл он их «еврейцы — червоноармейцы» или еще почему-то «кавалеристы». Узнали об этом после того, как однажды в трамвае он жестоко избил пристававшего к еврею пьяного. Милиция попыталась вмешаться, но, познакомившись с Петей поближе, ограничилась письмом на завод. Письмо прочли и положили под сукно — знали уже, что с Петей лучше не связываться. В письме сухим языком милицейского протокола сообщалось, что реакция тов. Палия на хулиганскую выходку была чрезмерной. Далее следовала просьба к администрации и коллективу разъяснить вышеупомянутому тов. Палию, что для борьбы с пьянством и хулиганством у советской милиции достаточно средств, и он не должен брать на себя воспитательные и, тем более, карательные функции. После этого от антисемитских выходок и разговоров в присутствии Пети воздерживались. Но плохо приходилось тому, кто об этом не знал. «Батькы Махна на тэбэ нэмае, холуйська твоя морда! Нестор Ивановыч такэ быдло за яйця вишав, а якщо не було на чому, так одразу стриляв.» После таких деклараций Петю избегали даже случайные свидетели: когда в открытую расхваливают заклейменного бандита и погромщика, лучше держаться подальше. После (а, может, и до?) лагеря Петя не боялся говорить все, что думал.

Однажды оказавшись наедине с Петей, я спросил его о Махно. Петя удивленно посмотрел на меня и после паузы ответил:

— Ну, шо вы, кавалерысты, за дурный народ? Вин же едыный, хто в громадянську вийну вашого брата захищав, а вы на нього бочкы катитэ. А знаю про цэ вид батька та дида — воны у Махна в отрядах булы.

Но одного человека Петя на дух не переносил — низенький, коротконогий, с бесформенной фигурой и грустными еврейскими глазами отставной майор — кладовщик в цеховой инструменталке. Акцент кладовщика полностью соответствовал внешности. Трудно было подобрать для него более нелепую фамилию, чем Гросс. Но на зеленой диагоналевой гимнастерке Гросса гордо поблескивал орден Ленина, который он никогда не снимал. Другие ордена Гросс не прикалывал. Такая награда сама по себе встречалась редко и у представителей «коренных» национальностей. Скорее можно было встретить Героя Советского Союза, чем кавалера ордена Ленина. Высокая эта награда никак не скрашивала облик отставного майора, а, напротив, делала его еще более жалким. Однако никто не знал, какой именно подвиг совершил Гросс — он никогда не рассказывал, за что награжден. После демобилизации Гросс получил однокомнатную квартиру, в придачу должность кладовщика, и не уставал благодарить партию и правительство при каждом удобном случае. На собраниях первым после председателя парткома выбегал к трибуне. Чрезмерно жестикулируя, пытался сказать как можно больше, но лавина слов опережала скудные мысли, и уловить смысл его речи было невозможно.

Секретарь парткома Дьяков, маленький, агрессивный, с хорошей русской речью, был прислан на завод «сверху» и за ораторское свое искусство немедленно и единогласно получил прозвище «Геббельс». Самое смешное заключалось в том, что Гросс был на Дьякова чем-то неуловимо похож и, выступая, казалось, пародировал секретаря. Как только майор появлялся у трибуны, в зале начинали смеяться. Но выступления Гросса довольно скоро прекратились: видно, объяснили майору, как нужно вести себя на собраниях.

Гросс казался идеальным объектом для издевательств. Но именно его никогда не задевали даже самые отъявленные антисемиты. Напротив, они охотно присаживались поговорить с отставным майором, шутили с ним, а Гросс с готовностью вступал в такие беседы, слушал с преувеличенным вниманием и, непрерывно кивая, первым успевал в нужном месте засмеяться. Было, однако, что-то изуверское в этом трогательном единении.

— Я вашого брата не обидел жодного разу, хоч у вас половына у партейных ходыть, — говорил Петя, — алэ оту гниду своимы рукамы удушыв бы. Вин же ридну маты продаст за червону свою книжку.

— Да с чего ты это взял? Он, конечно, гнида, но не хуже других.

— Знаю — раз говорю, — ответил Петя. — У мэнэ на тых партейных особистый нюх. Я их нутром, я их пэчинкою за вэрсту чую. Ты розумиешь, якой сволотой повынен буты еврэй, шоб ему такый ордэн далы.

Гросс, видно, тоже обладал нюхом: никогда с Петей не заговаривал, старался на него не глядеть, а столкнувшись, отходил в сторону.

Нюх — нюхом, но работать надо. И по утрам Петя, брезгливо отвернувшись, просовывал в окошко кладовой список инструментов. Не подымая глаз, Гросс исчезал и через несколько минут молча выкатывал нагруженную тележку.

Может, Петя не договаривал? Или знали они что-то друг о друге?

В тот год антисионистская истерия достигла апогея. После знаменитой пресс-конференции дрессированной еврейской элиты газеты запестрели письмами читателей — «преступления израильской военщины» не давали покоя советским гражданам. Отличились многие. Майя Плисецкая, например. Через много лет она сухо ответила израильскому интервьюеру:

— Я с удивлением увидела свою фамилию под этим письмом, — и быстро сменила тему беседы.

Актриса киевского Театра русской драмы Евгения Опалова (между прочим, Заслуженная) подписала групповое письмо, в котором еврейские деятели культуры додумались обвинить сионистов в трагедии Бабьего Яра!

Для меня на всю жизнь останется загадкой, как, подписав такое письмо, человек может глядеть в глаза зрителям с эстрады, сцены, экрана, просто общаться? С представителей второй древнейшей профессии спрашивать нечего — они сами выбрали этот хлеб. Но артист, художник, писатель?!

Под короткой заметкой в очередном выпуске «Вечернего Киева» подпись была одна: майор в отставке Гросс. Чудовищно безграмотное письмо он посвятил «защите арабского народа Палестины от сионистских агрессоров». Гросс и русским языком владел, мягко говоря, не очень хорошо, а об украинском — и говорить нечего, но именно на нем (для большей аутентичности, что ли?) и опубликовали его письмо. В редакции газеты знали свое дело, и такие публикации работали лучше, чем отредактированные письма элиты. Еврейское имя автора антисионистской публикации уже само по себе вызывало насмешку, а в сочетании с косноязычными местечковыми оборотами эффект достигался двойной. Сам доктор Геббельс с удовольствием опубликовал бы — попадись ему такое письмо.

Утром на проходной я, не поздоровавшись, обогнал Гросса. Вид у него был жалкий.

— Вы меня уже не видите? — негромко спросил он у меня за спиной.

— Даже не слышу, — не оборачиваясь, сказал я и свернул к своему цеху. Жалости я больше не испытывал, но на душе было гадко — ведь приходилось общаться с ним…

***

Ребята разошлись по участкам, я один сидел в своем бюро, когда вошла Люба с каким-то приказом.

— Садись, отдохни, — сказал я, просмотрел текст, завизировал и взглянул на Любу.

Люба Кириленко из отдела кадров была славная девочка, но никак ей не удавалось найти свое место в жизни. Она активно участвовала во всех заводских мероприятиях. Наравне с парнями тащила тяжелый рюкзак в турпоходах, успела побывать в горах Кавказа и Тянь-Шаня, ходила на байдарке, становилась на лыжи зимой и даже записалась в школу верховой езды. Высокая, крупная блондинка, веселая, приветливая, она выделялась в любой компании, но… всегда оставалась одна, хотя давно ей пора было замуж.

— Ну, расскажи, как у тебя дела.

— Да нечего рассказывать, все на том же месте, — грустно улыбнулась Люба.

— Не расстраивайся, придет день и все станет хорошо.

И вдруг я удивился, как мне раньше не пришло в голову обратиться к ней. Ведь ключ к загадке мог быть у Любы.

— Слушай, Любочка, ты можешь мне помочь?

— Я постараюсь.

— Знаешь Гросса, кладовщика из штамповки? Ты могла бы взглянуть на его анкету? Меня интересует, где и в каких войсках он служил, когда награжден.

— А зачем это вам? Ведь нам запрещено сообщать данные сотрудников.

— Знаю, милая моя, знаю. Дело в том, — соврал я, — что меня просили найти родственника, связь с которым прервалась во время войны.

— А почему вам не спросить его самого?

— В том-то и дело, что спрашивали уже и я и другие, но он почему-то не хочет об этом говорить.

Чуть склонив голову и приподняв брови, она посмотрела мне в глаза:

— Ну, конечно, обещаю: никому ни слова, — сказал я и приложил к губам палец.

Через несколько дней Люба приоткрыла дверь, убедившись, что я один, вошла и молча положила на стол выписку из анкеты. Я читал и чувствовал на себе ее взгляд. Гросс прослужил во внутренних войсках НКВД — МВД 30 лет и демобилизовался в 1967. В знаменательный 1937 год призвался! На фронте не был. Высоким орденом награжден еще при Сталине, в 1952 — подходящее время для награждения человека с фамилией Гросс. Звание майора присвоено за год до демобилизации. Вот почему он никогда не говорил о своей армейской карьере. Среди перечня лагерей, где служил Гросс, был и Воркутлаг. Почти 10 лет отсидел там наш кузнец. Ясно, что он ненавидел майора.

— Ну, какая же сволота! — вспомнил я слова Петра и, стараясь оставаться спокойным, сказал: — Нет, Люба, это не тот, кто мне нужен, — разорвал листок на мелкие клочки и выбросил в мусорную корзину. — Огромное тебе спасибо, и — раз, два, три — забудем об этом!

Вряд ли Люба поверила мне, и вообще нечего было впутывать ее в эту историю. Выписка из анкеты подтвердила, что глупо ожидать от Гросса чего-то хорошего. Но больше всего поразил меня Петр. Он ни разу не заикнулся, что знает, кем был майор. Неужели он, простой украинский парень, понимал, как это будет воспринято в атмосфере антисемитской истерии? Я так и не узнал, чем руководствовался Петр. Ясно одно: если уж он молчит — нечего мне соваться.

После этого открытия ничего не изменилось. Петр трудился в кузнице, майор выдавал инструменты, Люба проверяла анкеты, и все трое продолжали хранить молчание: у каждого были свои причины.

Молчал и я. К тому времени уже понял, что в этой стране не останусь.