Бумаги арестантов на Лубянке делили на две категории: антисоветские, которые хранились вечно, и все остальные, которые интереса для следствия не представляли, и их сжигали… Почти два грузовика ценнейших документов были сожжены.

Интервью с Семеном Резником

К 80-летию Семена Резника

Самсон Кацман

Окончание. Начало

Самсон Кацман. Исай Презент, ближайший соратник и сподвижник Трофима Лысенко. Кто он — тщеславный карьерист, готовый, если понадобится, переступать через судьбы и жизни, или ослеплённый идеологией фанатик?

Семен Резник. И то и другое. Царила атмосфера, когда весь мир был поделён на своих и чужих. Пролетарская наука, пролетарская идеология, рабочий класс, мироеды-кулаки — Презент вырос на этом. Он был очень остер на язык, находчив в споре. Во всём, что, по его мнению, было не так, он видел происки классового врага. Это было у него в крови, в мозгах и на языке. Он сделал много мерзостей ещё до того, как связался с Лысенко. А когда они сошлись, Лысенко получил новый импульс для своей агрессии. В отличие от Лысенко, который был очень сермяжным, Презент был грамотным, хорошо знал марксистскую и антимарксисткую литературу, любому разногласию, высказыванию мог немедленно придать политическую окраску: “свой-чужой”, “пролетарский-буржуазный”. Это всё было очень востребовано. Переоценивать его влияние не следует, потому что было немало других философов, которые обеспечивали Лысенко идеологическую поддержку. А для Сталина идеология и политика были важнее таких пустяков, как научная истина или урожайность полей.

“В Москве разговор с Комаровым. Надежда Викторовна говорит: “Одного нет, не будет и тебя.” Какое позорище!” (Из дневников Сергей Ивановича Вавилова. Цитируется по книге С. Резника “Эта короткая жизнь. Николай Вавилов и его время”).

— Ещё один человек, попавший в жернова этой трагедии, Сергей Иванович Вавилов, младший брат Николая Ивановича. Вы посвятили ему последнюю часть книги. Как отразилась на нём судьба его старшего брата?

— Сергей Иванович был человеком совершенно другого склада. О том, что вел дневники, я знал давно, но его сын Виктор к ним никого не подпускал. Они стали доступны только после смерти Виктора Сергеевича, сейчас они опубликованы: два больших тома, прекрасно составленных и откомментированных. В них вырисовывается личность невероятно замкнутого сложного человека, который весь в себе. При этом он занимал очень высокое место в научной иерархии. Последние годы жизни занимал пост президента Академии Наук СССР, что по тем временам означало: советский ученый номер один.

Сергей Иванович ненавидел ту роль, которую вынужден был играть. Себя он называл “вороной в павлиньих перьях”. Высокое положение не давало ему никакой власти и лишь накладывало узду. Всё, что он делал, было под микроскопом. Дневник наполнен его переживаниями о судьбе брата. Где он? Жив ли ещё? Что с ним происходит? Сергей ужасно мучился от своего бессилия помочь Николаю, хотя бы выяснить что-то о его судьбе. Ничего не дали его обращения к тогдашнему президенту Академии Наук Комарову, академику Йоффе и другим. Сам он стал президентом Академии в 1945-ом году, через два с лишним года после смерти брата. Назначение президентом он воспринял, как новый страшный удар. Особенно невыносимым стало его положение после августовской сессии ВАСХНИЛ 1948 года. Сессия готовилась в глубокой тайне, так что «ученый номер 1» ничего об этом не знал. А потом должен был перестраивать работу большой академии в духе ее решений, так как Лысенко сделался всевластным диктатором в биологической науке. Для Сергея Ивановича это было тяжелой нравственной пыткой. По следам лысенковской сессии ВАСХНИЛ была созвана в 1950 году так называемая Павловская сессия двух академий: Большой и Медицинской. Во имя торжества Павловского учения на ней гробили истинных павловцев, в особенности академика Л. А. Орбели, который был близким сотрудником и другом Сергея Ивановича. Орбели топтали на этой сессии, а Сергей Иванович должен был на ней председательствовать. Душевные терзания шести лет его президентства привели к ранней смерти от инфаркта — после восьми инфарктов, перенесенных им на ногах.

— В интервью Радио Свобода в ноябре 2017 года Вы сказали “полстраны сидела, полстраны сажало”. Потомки тех и других по-разному воспринимают сталинское время. Причина в том, что полная десталинизация так никогда и не была проведена. В чём вы видите опасность этого? Открывает ли это дорогу для реставрации тоталитарной системы, существует ли такая опасность?

— Ту систему, которая сейчас в России, нельзя назвать тоталитарной, но и демократической ее не назовешь. В этом отношении Россия оказалась на перепутье, на нем и остается вот уже много лет. Это неустойчивое равновесие. Сдвиг неизбежен, а в какую сторону он произойдет, зависит не столько от политической конъюнктуры, сколько от общественного сознания. Я вообще не очень интересуюсь политикой и, за редкими исключениями, не высказываюсь на политические темы. Политическая конъюнктура быстро меняется. Это как рябь на поверхности воды. Сегодня ветер дует в одну сторону, завтра в другую, рябь бежит то туда, то обратно. А ниже лежат плотные слои, малоподвижные. Это то, что гнездится в душах и мозгах людей. Это очень консервативные, очень медленно меняющиеся представления. Те люди, чьи отцы или деды гибли в сталинских лагерях, что-то знают о тех временах от своих семей. Их восприятие тех событий не такое, как у детей и внуков вертухаев, которые охраняли зэков и издевались над ними. Таких вертухаев тоже было много, они жили среди нас, рожали и воспитывали детей, чему-то их учили. И эти дети воспитывают своих детей сейчас, их отношение к сталинской эпохе другое. Люди смотрят на одни и те же события прошлого совершенно по-разному, у них разные ценности и разным им видится «светлое будущее» своей страны. В общественном сознании глубокая трещина. Сколько поколений должно смениться, чтобы все это сгладилось, предсказать трудно.

— Нужна ли и возможна ли сейчас новая переоценка преступлений сталинизма, которая неизбежно станет фактором общественного раскола? Ко времени ли это? Ведь Сталин сейчас для многих людей в России это не только олицетворение величия и могущества страны, но и (!) символ социальной справедливости и борьбы с коррупцией.

— Не может это быть не ко времени. Это всегда ко времени. Это должно было произойти вчера, позавчера. Ещё при Горбачёве и Ельцине. Посмотрите, как выкарабкиваются из сталинизма бывшие советские республики: Балтийские страны, Грузия, Армения, даже Украина. Они бесповоротно порвали с сталинизмом. Подобно тому, как Германия порвала с нацизмом и стала процветающей демократической страной. В России со сталинизмом и вообще большевизмом покончено не было. Ельцин не пошёл на это, в этом была его колоссальная историческая ошибка. Чем дольше ошибку не исправлять, тем более она будет усугубляться. Не сделали вчера, позавчера, значит, надо сделать сейчас. Не будет сделано сегодня, надо будет сделать послезавтра. А если не сделают никогда — сталинизм вернётся.

— Жизнь таких ярких больших фигур как Николай Иванович Вавилов обрастает историями, мифами, легендами. Это своеобразный фольклор, он входит в сознание людей и со временем становится все труднее отделить мифы и легенды от реальности. В своей книге Вы неоднократно опровергаете неточности, допущенные в жизнеописании Вавилова Марком Поповским, Валерием Сойфером, некоторыми другими авторами. Почему Вы считаете это важным? Разъясните Вашу позицию.

— Речь идет не о мелких ошибках — в большом историко-документальном повествовании они неизбежны. Но есть такое понятие, как порядочность. Марк Александрович Поповский сделал свою карьеру на восхвалениях Лысенко, Лепешинской, Бошьяна, хрущевского «кукурузного скачка». Когда он взялся за написание биографии Н. И. Вавилова, это, конечно, был шаг в правильном направлении. Но в первой своей повести о Вавилове он изобразил дело так, будто сам Вавилов был виноват в возвышении Лысенко. Жорес Александрович Медведев написал совершенно замечательную рецензию на повесть Поповского, не оставив от неё камня на камне. Его рецензия была даже опубликована в «Новом мире». Пишу «даже», потому что Ж. А. Медведев — пионер в разоблачении лысековщины, его книга «Биологическая наука и культ личности» была написана, когда Лысенко был в полной силе, так что опубликовать ее в СССР было невозможно. Она разошлась в самиздате, а имя автора попало в черный список. Однако Твардовскому удалось пробить в печать его отзыв на повесть Поповского. Но получилось так, что рецензия забылась, а концепция Поповского вошла в обиход. После эмиграции в США, уже не стесненный цензурными ограничениями, Поповский сделал ту же концепцию центральной в своей книге «Дело Вавилова». После того как Советский Союз рухнул, книгу переиздали в России, и его версия стала общепринятой, она как бы «приклеилась» к имени Николая Вавилова. Авторы некоторых публикаций о Николае Ивановиче, из уважения к его памяти, обходили этот щекотливый вопрос, другие именно это подчеркивали — кто-то с сочувствием к Вавилову, пригревшему змею на своей груди, а кто-то и со злорадством: “Ага, Вавилов сам виноват, что попал под каток репрессий и всю генетику под него подвел!” Что касается Валерия Сойфера, то в центре его внимания борьба в биологической науке, Вавилов в ней присутствует как один из многих участников этой борьбы, а эволюция его отношений с Лысенко заимствована у Поповского, чья книга многократно цитируется, без единого критического замечания.

Еще в первой моей книге, не вдаваясь в полемику с Поповским, я показал, что динамика отношений между Вавиловым и Лысенко была иной, а в новой книге должен был более четко обосновать свою позицию.

Материалы о последних годах жизни Вавилова, ставшие теперь доступными, позволили заключить, что Поповский вообще очень многое выдумал или заимствовал у выдумщиков. Когда я собирал материал для первой моей книги, я встречался с некоторыми бывшими зэками, которые рассказывали о том, как сидели вместе с Вавиловым — кто в Норильске, кто на Колыме. А документы — в той части, в какой они уже тогда были доступны, -— говорили, что после ареста он был доставлен на Лубянку, а после приговора был вывезен в Саратовскую тюрьму, где и умер. Поэтому к рассказам «очевидцев» приходилось относиться скептически. Среди зэков и бывших зэков бытовали всякие россказни, их так и называли «лагерные параши». Поповский обильно их использовал, что-то и сам придумывал. Чтобы все это звучало убедительно, он уснащал повествование «живыми» подробностями, точными датами, значимыми именами. Не учел того, что чем больше такого «мяса», тем легче оно поддается проверке. Так, многие видные деятели, которые, по книге Поповского, находились в Саратовской тюрьме вместе с Вавиловым, либо вообще там никогда не были, либо умерли за несколько лет до его ареста. Согласно Марку Поповскому, Д. Д. Арцыбашев, один из первых антагонистов Николая Ивановича, умирал в одно с ним время в соседней палате Саратовской тюремной больницы. Что хотел этим сказать автор, неясно, но факт в том, что Арцыбашева в Саратовской тюрьме вообще не было, умер он на полгода раньше, чем Вавилова доставили в ту больницу, о том, был ли Арцыбашев вообще репрессирован, надежных данных я не нашел. К сожалению, некоторые «параши» Марка Поповского перекочевали и в книгу Валерия Сойфера.

— Решения, связанные с наукой, которые принимаются исходя из идеологических воззрений, симпатий или антипатий, имеют для общества и государства свою высокую цену. Нужны ли предохранительные механизмы, которые могли бы предотвратить повторение подобных ситуаций? Как Вы их видите?

— Вопрос не простой. Это зависит от конкретных обстоятельств и конкретной эпохи. Государство финансирует науку, оно должно решать, кому дать больше, кому дать меньше, кому не дать ничего. В Америке есть система грантов. Очень многие ею недовольны. Учёные тратят массу сил и времени на выбивание этих грантов вместо того, чтобы тратить его на саму исследовательскую работу. Идеальной системы, видимо, нет. С моей точки зрения, важнейшей составляющей является нравственный климат в научной среде. Учёный подаёт заявку на грант, ее направляют на отзыв к другим ученым той же специальности, то есть к его конкурентам. Если эксперт, рассматривающий заявку, не в лучших отношениях с собственной совестью, то он попытается срезать конкурента. И в демократическом обществе не все люди науки нравственно безупречны, то есть готовы ради истины жертвовать своими шкурными интересами. А тоталитаризм калечит, прежде всего, души людей. Как заметил когда-то Эйнштейн, «тирания привлекает к себе нравственно неполноценных».

Скольким учёным в СССР спасло жизнь и возможность работать то, что они на словах признали правоту Лысенко! Прогибаясь перед «мичуринцами», они спасали себя и свою науку — трудно их за это осуждать. Есть даже мнение, что так и следовало поступать в тех страшных условиях. Но представьте себя на месте ученого, который не прогнулся, был из-за этого отлучен от науки, жил в ожидании ареста. И вот он узнает, что его друг, коллега, которого он уважал, которого, может быть, многому научил или сам у него научился, выступил с заявлением о том, что он «осознал свои заблуждения» и теперь будет насаждать самое передовое мичуринское учение! По отношению к не прогнувшемуся собрату это ведь предательство.

И тут возникает такой вопрос: перед кем и перед чем человек ответственен? Если для него главное — чистая совесть, он так не поступит, а если все же поступит в минуту слабости, то будет мучиться до конца жизни. А другой быстро найдет себе массу всяких оправданий и, при необходимости, из гонимого сам превращается в гонителя. Как сказал Гёте, “Лишь только тот достоин жизни и свободы, кто каждый день за них идёт на бой”. Этот бой никогда не прекращается, он идёт каждый день и каждый час — не только с внешним миром, но и в собственной душе человека.

“Поначалу он мало отличал Леночку от других студенток. Но со временем её старательность, преданность и сообразительность трогали его всё сильнее.” С. Резник “Эта короткая жизнь. Николай Вавилов и его время”

— В Вашей книге Вы проследили зарождавшиеся отношения Николая Ивановича с Еленой Ивановной Барулиной, его второй женой, приводите его совершенно замечательные письма к ней. Как это сохранилось? Ведь огромная часть вавиловского архива была сожжена следователем А. Г. Хватом, который вёл дело Вавилова.

— На самом деле, это очень большая загадка. Когда Вавилов был арестован, у него был произведён обыск, из его рабочего кабинета и трёх квартир — ленинградской, московской и на даче в городе Пушкине — было вывезено чуть ли не два грузовика материалов. Все они ушли на Лубянку под контроль его следователя… У меня был автор по ЖЗЛ, Альфред Штекли, я редактировал его прекрасную книгу о Галилее. А первой его книгой, а до этого диссертацией, была биография Томазо Кампанеллы. Штекли арестовали в 1948 или в 49-м году, когда он заканчивал аспирантуру. Он, конечно, не знал за собой никаких грехов, был уверен, что скоро все разъяснится и его выпустят. Во время одного из допросов он сказал следователю, что, пока идет разбирательство его дела, он хотел бы продолжить работу над своей диссертацией и просил, чтобы ему в камеру принесли незаконченную рукопись, изъятую у него при обыске. Тот ответил, что диссертации нет, она сожжена. Штекли был ошеломлен:

— Зачем же вы её сожгли, ведь в ней нет ничего антисоветского?

Следователь усмехнулся и “просветил” несмышлёныша:

— Если бы в ней было что-то антисоветское, мы бы её не сожгли! На ней бы написали: “хранить вечно”.

Бумаги арестантов на Лубянке делили на две категории: антисоветские, которые хранились вечно, и все остальные, которые интереса для следствия не представляли, и их сжигали. Следователь Хват не был человеком большого ума и в мешках с вавиловскими материалами не нашёл ни одной бумажки, которую мог бы приобщить к делу в качестве «вещественного доказательства». Потому в обвинительном заключении написал: “Вещественных доказательств не имеется.” Почти два грузовика ценнейших документов были сожжены. Казалось бы, что осталось от Вавилова? Но вот Владимир Дмитриевич Есаков, историк, много лет занимавшийся вавиловским архивом, написавший докторскую диссертацию по Вавилову, с гордостью, как будто бы это были его собственные достижения (и это очень характерно — те, кто занимался Вавиловым, проникались им настолько, что он становился для них родным человеком), говорил:

— Николай Иванович написал в своей жизни тридцать тысяч писем!

Причем, он подчеркивал, что речь идет не о письмах, которые готовил кто-то другой, а он как директор подписывал, — нет, это письма, которые он лично написал или продиктовал стенографистке. Сейчас издано шесть томов его иностранной переписки. Много лет назад Есаков издал два тома его избранных писем. Многие из этих писем я читал, когда они еще не были изданы, некоторые из них цитировались в моей первой книге.

Но сохранилось невероятное количество и других материалов, о которых даже нельзя было подозревать. Нашлись студенческие дневники Вавилова. Ох, как мне хотелось, когда я писал первую книгу, что-то узнать о душевном мире Вавилова в годы становления его личности! Но тогда никто не знал, что студентом он вел дневники. Оказалось, что вел, они сохранились в семье его первой жены, Екатерины Николаевны Сахаровой, где обыска не было. Вот у Елены Ивановны всё изъяли, поэтому её писем к Николаю Ивановичу нет. А его письма к ней — есть! Вероятно, они оставались в Саратове, откуда она родом. Видимо, она не взяла их с собой в Ленинград и благодаря этому они остались целы. Это россыпи жемчуга, в них раскрывается его внутренний мир. Сколько в этих письмах достоинства, искренности, любви к своей избраннице и любви к науке… Для меня это был совершенно изумительный материал, когда я с ними работал. Мне приятно, что Вы это заметили, потому что на фоне вавиловской трагедии, лысенковщины, тюрьмы, эти страницы остаются как-то не очень заметными для читателя…

Должен сказать, что сотрудница ВИРа, Маргарита Афанасьевна Вишнякова, доктор наук, опубликовала эти письма полностью в своей прекрасной книге о Елене Ивановне Вавиловой-Барулиной. А раньше она издала книгу о первой жене Николая Ивановича, Екатерине Ивановне Сахаровой. Эти две её книжки — очень ценный вклад в вавиловедение.

— Я убеждён, что страницы, на которых вы повествуете о романе Николая Вавилова с Еленой Барулиной, не пройдут мимо внимания любого читателя, который будет читать Вашу книгу, в особенности, молодых людей. Эти письма не могут не волновать. Кроме того, это ещё и целая эпоха…

“В нарушение твёрдых инструкций, в лыжных, а не альпинистских ботинках Борис Шнейдер и Олег Вавилов пошли штурмовать почти отвесную, в зимнее время обледенелую гору Семёнов-Баши.” С. Резник “Эта короткая жизнь. Николай Вавилов и его время”

— Олег Вавилов, старший сын Н.И. Вавилова. Молодой человек, всем говоривший, что отец стал жертвой травли со стороны Лысенко, и что он добьётся правды в истории с отцом. В Вашей книге Вы описываете роковой альпинистский поход, закончившийся его трагической гибелью. К чему склоняются факты? Фатальная случайность или, скорее, спланированное убийство?

— Это стопроцентно не выяснено и, я думаю, до конца выяснено не будет. О версии спланированного убийства говорят многие косвенные данные, я их привожу в книге. Но если бы это дело слушалось в суде, то я не уверен, признал ли бы суд эти косвенные данные как доказательство того, что Олег был убит агентом НКВД Шнейдером по заданию органов. В том роковом для Олега походе принимал участие будущий академик Игорь Шафаревич. Его десятилетиями просили что-то рассказать об этой экскурсии, в частности, как попал в состав участников Борис Шнейдер. Шафаревич либо молчал, либо отвечал, что ничего не помнит. Потом нашлись архивные документы. Оказалось, что в обществе альпинистов было горячее обсуждение этого похода, о грубых нарушениях правил безопасности многие говорили с возмущением. Прокуратура возбудила уголовное дело, но потом его быстро закрыли. Шафаревич не был склеротиком и не мог ничего не помнить, но предпочел отмолчаться. Дело осталось не раскрытым. Будем считать, что то был несчастный случай. Сталинизм и лысенкизм натворили столько жутких преступлений, что приписывать им еще и то, в чём нет полной уверенности, никакой необходимости нет.

— Вы приводите в книге потрясающей силы свидетельство Вадима Степановича Лехновича, сотрудника Н. И. по ВИРу, участника его последней экспедиции. Выжить в ленинградскую блокаду ему помогла работа: она давала цель, которой была наполнена жизнь, — сохранить вавиловскую коллекцию. Некоторые блокадники, по его словам, погибали не от голода и снарядов, а от бесцельности, пустоты существования. Все это, конечно, огромная и совершенно особая тема. Много ли ещё у Вас материалов о Вавилове, которые бы Вы хотели оформить отдельным изданием? Будете ли дальше продолжать работу над вавиловской темой?

— Героизм вавиловцев, умиравших в блокаду от голода, и при этом охранявших коллекцию, — это действительно отдельная тема. В книге я ее едва затронул. Столько творилось жутких вещей и столько героизма, что это очень трудно себе представить. Блокадный Ленинград. Люди умирают на улицах каждый день. Происходит что-то кошмарное. Грабежи, людоедство… А коллекция Вавилова — это же еда! Люди охраняют еду и сами умирают от голода, не притрагиваясь к ней. Никакой власти над ними нет, контроля нет, никто не может им приказать. И никому из них даже в голову не приходит, что можно взять часть плодов и съесть. Такая нравственная атмосфера окружала Вавиловское наследие даже в то время, когда он был уже арестован. Учёные понимали значение этой коллекции, умирали, но не притрагивались к ней. Вот что значит ответственность перед собственной совестью, если совесть не потеряна. И это не один человек. Разные источники называют от пятнадцати до тридцати стражников вавиловской коллекции, умерших от голода. Лехнович выжил, поэтому он об этом рассказал.

— В ноябре 2017 года Вы презентовали свою книгу в Москве, Санкт-Петербурге и Саратове. Была ли на этих презентациях молодёжь, востребован ли сегодня у российской молодёжи Н. И. Вавилов как ролевая модель, пример для подражания, есть ли запрос на те идеалы, цели, которые он сформулировал для себя в юности и которым следовал в своей жизни?

— Молодёжь была, молодёжь очень интересуется. В этом направлении очень активно работают профессора, преподаватели. Я с этим столкнулся и в Тимирязевской академии, и в Институте общей генетики в Москве, и в подмосковном Пущино, и в Питере, где была большая вавиловская конференция, и в Саратовском сельскохозяйственном университете. Николай Иванович продолжает оказывать влияние на науку, это последействие поразительно. Я не ощущал этого в такой мере, пока не увидел воочию.

На его научное наследие накладывается, безусловно, и его трагическая судьба, и то, что к этому очень активно и сознательно приобщают молодых людей, студентов, аспирантов. Устраиваются экскурсии, экспедиции по его маршрутам, по его станциям. В Саратове был совершенно удивительный юбилейный вечер, в огромном зале, показали документальный фильм о Вавилове, меня пригласили в президиум. Я был потрясён тем, с какой любовью всё это было организовано.

В Саратове Вавилов начинал свою деятельность и сделал там свои первые крупные открытия в 1917-20 гг. И потом его туда привезли умирать. На центральной площади кладбища стоит большой памятник Вавилову, отмечена символическая могила, ибо точное место захоронения неизвестно. Зато символическая могила тщательно ухожена, там всегда свежие цветы. Недавно из Саратова Маргарита Николаевна Шашкина прислала мне книгу-альбом “Николай Иванович Вавилов. Коллекция материалов из собрания Саратовского областного музея краеведенья”. Готовили её несколько человек. Я её листаю и на каждой странице вижу, с какой любовью всё это делалось. Это не просто — получили грант и отработали. Такое могли сделать только люди, влюблённые в этого человека. И это, конечно, передаётся молодёжи. Я видел эту молодёжь не только в Саратове, но и в Москве, и в Питере, и в подмосковном научном городке Пущино. Я уезжал из России с гораздо большим оптимизмом, чем когда приехал туда.