Но про себя я могу сказать словами, которыми аттестовал одного своего героя — говорящего попугая из рассказа «Триста лет»: «Ругань была для него столь же необходимой вещью, как воздух, еда и питье».

Юрий Фёдорович Дерфель поддержал под локоток

Виктор Улин

Памяти «Вечерней Уфы» ХХ столетия

Читая мемуары Иосифа Гальперина, нашел стихи:

Я бы, может быть, и сдрейфил
Спирта пятый пить глоток —
Юрий Федорович Дерфель
Поддержал под локоток.

Проникновенные слова написал Александр Филиппов — бессменный руководитель русской секции Башкирского отделения Союза писателей СССР.

Насчет вероятности «сдрейфить» поэт лукавил; не дрейфил он никогда — ни перед 5-м глотком, ни перед 50-м.

Да и поддержать мог сам кого угодно.

Однажды во время празднования новой поэмы Георгия Кацерика наподдерживал меня так, что домой я приполз именно на локотках.

На мамин вопрос (жена была в отъезде):

— Боже мой! С кем ты так напился??!!…

Я гордо выдохнул:

— С наркологом!

И упал, как труп.

Но в последних словах не соврал: врачебная специализация автора поэмы была именно той.

Но это — совсем другая история.

Сейчас я вспомнил не о славных днях, проведенных среди славных людей в славной русской секции БО СП.

Придет время и я напишу про тех, кто составлял часть моего бытия и как писателя и как человека.

Про Александра Филиппова и его ближайшего сподвижника Роберта Васильевича Паля, про щедрого Георгия Кацерика, интеллигентного Юру Андрианова, бесшабашного Колю Грахова, несгибаемого Бориса Павлова, справедливого Михаила Чванова, многоопытного Леонида Лушникова, благородного Рима Ахмедова, утонченного Лешу Фенина…

Про нашу дружбу, наше общее горение — пусть пламенем разных цветов! — про наши головокружительные заседания в доме писателей Башкирии и еще более головокружительные поездки по ее городам.

Напишу об всех и обо всем.

Даже о том, как милейший со всех точек зрения Александр Павлович — без чьей бы то ни было поддержки! — однажды пропил сборник публицистики, составленный русской секцией и уже готовый к выходу в издательстве «Китап».

Но сейчас, прочитав мемуар своего старого друга Иосифа…

«Старого» не в смысле возраста, а в том, что стаж нашего знакомства составляет 30 (Тридцать…) с лишним лет!

Прочитав мемуар Иосифа, я со щемящим чувством вспомнил человека, чье имя составляет третью строчку цитаты.

И сегодня мой герой — именно он.

Юрий Федорович Дерфель

Имея привычку не повторять общеизвестной информации, я решил сначала предложить вам что-нибудь, уже написанное в Интернете.

Но посерфив по мутным волнам, ничего серьезного не нашел. В «Башкирской энциклопедии» статьи о Дерфеле нет.

Видимо, составители посчитали его личность недостаточно достойной для историографии.

Информационный официоз молчит, есть лишь слова разных авторов в разных контекстах.

Юрия Федоровича Дерфеля называют:

гением коммуникабельности, легендарным спортивным журналистом, ярким поэтом, энергическим боксером, мужественным военным, неповторимым раблезианцем…

Таким он и был.

* * *

Бывший боксер, бывший военный, пожизненный поэт, спортивный и просто журналист, известный всему городу как «Ю. Дель», виртуоз русского языка всех категорий и любитель жизни, каких я встречал считанные единицы.

А для меня Юрий Федорович Дерфель был лицом «Вечерней Уфы» — самой популярной газеты нашего большого города.

* * *

Когда пишешь о человеке, от нас ушедшем — да еще о таком ярком! -то с трудом сдерживаешь себя пусть не от вранья, но от искажения реальности.

Так хочется написать, что с Дерфелем мы крепко дружили: вместе работали, вместе отдыхали, развлекались, веселились… и — говоря словами одного из настоящих его друзей — «мгновенно клеили баб, вплоть до знаменитостей».

Не было ничего из перечисленного, хотя в отношении последнего автор этих строк мог соперничать со своим героем: однажды в Москве Литинститутский друг Саша Ануфриев с трудом оттащил меня от актрисы Ольги Остроумовой — которую я хотел наклеить прямо в метро.

Увы — увы, увы и еще раз увы! — друзьями мы с Дерфелем не были.

Точнее, не успели ими стать.

Помешала разница в возрастах, занятиях и положениях.

Если я в 60-е годы учился в начальной школе, то Юрий Федорович уже себя сформировал.

Если я всю жизнь занимался не тем, то он делал свое единственное дело.

Если в середине 80-х он был матерым журналистом, то я лишь выходил к читателю со своими текстами, будучи внештатным корреспондентом газеты, всего лишь кандидатом физико-математических наук и еще не думая о серьезной литературной деятельности.

Объективно с Дерфелем меня связывает не так уж и много.

Но все-таки я пытаюсь рисовать его портрет.

* * *

Прежде всего мне хочется сказать несколько слов о газете «Вечерняя Уфа», которая нас познакомила.

* * *

В Уфе — как во всякой столице большой автономной республики СССР — имелось немало печатных средств массовой информации.

Ежедневная городская газета — атрибут крупного города! — родилась в 1969 году.

Она явила уфимцам образец прессы, созданной для людей.

Злободневной, яркой, по-хорошему интеллектуальной, в меру серьезной, но никогда не скучной, доброй и даже радостной.

Недаром в 70-80-е годы — когда еще всерьез работала почта — уфимцы с нетерпением ждали вечерней доставки и бежали к своим ящикам за «Вечоркой» так, как сегодня не бегут даже в Интернет за футбольными новостями.

Мои старшие выписывали «Вечернюю Уфу» с первого номера. Привязанность к ней сохранялась у меня до тех пор, пока я не перестал читать газет в принципе.

Новая газета собрала созвездие лучших уфимских журналистов — одним из них был Юрий Федорович Дерфель, взявший на себя отдел спорта.

Он не только писал репортажи о спортивных событиях, не только составлял персоналии мастеров, но и вел военно-патриотическую тему.

В те поры о минувшей войне писали много и по существу.

Ведь сам предмет не был похож на нынешнюю спекулятивную попытку осуществить «единение народа» на основе наследственной ненависти к другому народу.

Тогда все оставалось серьезным хотя бы потому, что в День Победы можно было видеть живых ветеранов с боевыми наградами на груди.

О том, как писал о войне Дерфель, свидетельствует тот факт, что его статьи — неизменно подписывавшиеся псевдонимом «Ю. Дель» — вызывали глубокий отклик в душе моей мамы Гэты Васильевны Улиной.

Математик, доцент Башкирского государственного университета, в 10-летнем возрасте она была эвакуирована из осаждаемого Ленинграда, пережила и бомбежки и тяготы военного времени — а в ее библиотеке имелись книги от эпохальной трилогии Константина Симонова до регулярно перечитываемых мемуаров легендарного маршала Конева…

* * *

Чем же была «Вечерняя Уфа» в моей жизни?

Не покривив душой, скажу, что в определенный период она была моим ВСЕМ.

* * *

Недобрым январем 1985 года я вернулся в Уфу, поставив точку на светлом периоде своей жизни.

Проучившись в 1976-1984 на математико-механическом факультете Ленинградского государственного университета — сначала как студент, потом как аспирант — приехал я в родной город, имея при себе красный диплом названного университета, защищенную диссертацию, первое прозаическое произведение (роман, из которого отфильтровалась «Высота круга»), пару случайных публикаций в газете «Вечерний Ленинград» и… полное отсутствие творческих перспектив.

Но осенью того же года я прочитал в любимой «Вечорке» объявление о наборе слушателей в «Школу репортера» при отделе писем. То есть на курсы внештатных корреспондентов — в более ранние времена именовавшихся грубым словом «рабкор».

Набор производился на основе конкурсных работ. Я написал горькую статью о том, что в Уфе нет культуры бальных танцев: этим спортом я занимался перед отъездом из Ленинграда и теперь неимоверно страдал. Статья была не только принята, но и опубликована, а меня зачислили в школу.

И целый год я ходил на занятия в Дом печати — 9-этажный издательский комбинат на угол улиц Пархоменко и 50-летия Октября.

(Скажу, что в те годы название второй улицы казалось нехорошим; проложенная в дни моего детства, первоначально она именовалась «Диагональной», поскольку шла не параллельно границам старых кварталов. А теперь упоминание Октября вызывает в душе щемящую ностальгию…)

Весной я получил красную книжечку с золотым названием газеты (найденная в архиве, она украшает обложку этого мемуара!) и отправился в новую жизнь.

Последовательно был репортером, журналистом, публицистом… и наконец стал прозаиком.

С особой теплотой подчеркну, что «Вечерняя Уфа» подарила мне незабываемое для литератора счастье первой прозаической публикации. Счастье увидеть напечатанный типографским шрифтом рассказ «Место для года» я пережил именно в газете, о чем писал уже не раз.

Впоследствии там выходили один за другим все мои ранние произведения с иллюстрациями Тамары Ивановны Рыбченко.

Уверен: если бы не погибло все, что составляло культурную основу СССР, если бы не сместился центр тяжести периодической печати — если бы газеты не превратились в рекламные брошюры, сдобренные полуграмотными статейками интернетского пошиба — я бы до сих пор сотрудничал с прессой.

«Вечерняя Уфа» — как это стало ясным сейчас с особенной остротой — дала мне не меньше (если не больше!), чем впоследствии дал Литинститут.

Признаюсь честно — даже еще не войдя в ее редакцию, а лишь приближаясь к Дому печати, я всегда ощущал прилив необъяснимого, но всеобъемлющего счастья.

В газете меня понимали, любили и даже ценили.

С 1985 по 1995 годы, я не мыслил себя без того, чтобы два-три раза в неделю не приехать в «Вечернюю Уфу» и не заглянуть в родной отдел писем — ближний к входу с площадки — перед тем, как идти дальше, в нужный отдел или к редактору.

А в более поздние времена меня приглашали туда на должность заместителя главного редактора, да я по дурости отказался.

* * *

Вспоминая место деятельности, имевшее ключевое значение в судьбе, человек обычно говорит:

«Я отдал тому-то институту (заводу, магазину, отделу) столько-то и столько-то лет своей жизни!»

Я скажу иначе:

«Вечерняя Уфа» ПОДАРИЛА мне 10 лет!

Десять лет жизни яркой, наполненной и по-настоящему счастливой.

Ведь газете я смог реализоваться, ощутить уважение к своей личности, выйти к читателю со своим словом, иметь обратную связь и ощущать востребованность своих литературных склонностей.

Какой не ощущал никогда — ни до, ни после.

* * *

«Вечерняя Уфа» стала для меня вторым домом и первым пристанищем души.

Конечно, в газете работали разные люди, не с каждым и не с первой попытки удалось наладить контакт, но некоторые дали мне очень и очень много.

Я перечислю имена в том порядке, в каком они приходят на память.

• Лилия Оскаровна Перцева — заведующая отделом писем, руководитель «Школы репортера», моя крестная мама;
• Надя Игнатенко — отдел писем; позже Надежда Владимировна и ответственный секретарь;
• Ирина Куприенко — отдел писем;
• Явдат Бахтиярович Хусаинов — главный редактор;
• Шамиль Сафуанович Хазиахметов — заместитель главного редактора;
• Алла Анатольевна Докучаева — ответственный секретарь;
• Ирек Дарбишевич Сабитов — отдел промышленности;
• Венера Баяновна Карамышева — отдел культуры;
• Рашида Краснова — отдел культуры;
• Тамара Рыбченко — художник;
• Владимир Ксенофонтович Осотов — фотограф;
• Ирина Николаевна — секретарь главного редактора;
• Слава Голов — корреспондент…

* * *

Занятия «Школы репортера» проходили раз в неделю. В отделе писем, сотрудницы которого оставались ради нас после окончания рабочего дня.

Будущие репортеры собирались вокруг Перцевой, делились мыслями, обсуждали статьи — свои и чужие — получали тематические задания и читательские письма для ответа (практически сразу мы включились в рабочий процесс газеты!), строили планы на будущее.

У всех были разные задатки и разные стили, всех ждали разные судьбы; никто из моих товарищей не стал ни журналистом, ни тем более писателем — но тогда мы были позитивны, верили в свое будущее и нам было очень хорошо всем вместе.

Мы радовались удачам друг друга и пытались научиться писать лучше, чем могли.

И очень часто Лилия Оскаровна приглашала на эти творческие посиделки то одного, то другого сотрудника газеты.

В один из таких ласковых вечеров в отделе писем появился Юрий Федорович.

* * *

Имя Дерфеля не говорило мне ничего.

«Ю. Деля» я знал и любил, всегда с удовольствием читал его статьи — но представлял его кем-то вроде Рихарда Зорге.

И когда я увидел незнакомого мужчину: невысокого, коренастого и крепкого, почти толстого, к тому же бильярдно лысого… -то не подумал сопоставить его с любимым автором.

Тем более, что Лилия Оскаровна, представляя гостя, произнесла его фамилию невнятно — как-то вроде «Иоффе» — чем исключила возможность идентификации по созвучию с псевдонимом.

Неопознанный гость мне понравился с первого взгляда: в нем чувствовалась необоримая внутренняя сила, готовая вырваться из-под невинно поблескивающих очков.

Но очки он не снял, да и не сказал нам ничего существенного, ограничился несколькими общими фразами — произнесенными, правда, весьма выразительным голосом.

Час или полтора молча сидел в углу, улыбаясь да искоса поглядывая на округлые формы Ирины Куприенко, хлопотавшей в «чайном» углу.

* * *

Почему Юрий Федорович Дерфель — человек без меры колоритный — не проявил себя в тот вечер?

Прежде всего, мне кажется, что хрестоматийное мнение о нем как о гении коммуникабельности поверхностно и не отражает внутренней сути.

Дерфель отличался и общительностью и доброжелательностью — но никогда не был «рубахой—парнем», готовым броситься в объятия первого встречного.

Его легендарная коммуникабельность распространялась не на всех без оглядки, а лишь на людей, которых он считал достойными того, чтобы перед ними раскрыться.

Во всяком случае, право стать своим для Дерфеля нужно было заслужить — пусть без особого труда, но все-таки заслужить.

А в тот вечер никто из нас «своим» для его еще не стал.

* * *

Имелась, пожалуй, и еще одна причина.

Приводя ее, я не хочу затемнить славу замечательного человека или опорочить его светлый образ.

Однако слова из песни не выкинешь, да и нет в них ничего порочащего.

Чтобы пояснить свою мысль, приведу всем известный анекдот, состоящий из реплик.

Действующими лицами являются энергичный Винни-Пух (своими повадками в чем-то напоминающий Юрия Федоровича) и утонченно экзальтированный Пятачок.

* * *

— Винни! Ты обещал сочинить песенку про меня!
— Сочинил.
— Спой, Винни!
— Не могу. Там есть пара неприличных слов.
— Так ты вместо них скажи «пум-пу-рум»..
— Ну ладно, тогда слушай:

Пум-пу-рум-пум, пум-пу-рум-пум,
Пум-пу-рум-пум, пум-пу-рум-пум,
Пум-пу-рум-пум, пум-пу-рум-пум —
Пя-та-чок!

* * *

Если намек непонятен, вспомню высказывание Игнатенко.

Тех первых дней, когда она из Нади стала Надеждой Владимировной, сменив Аллу Анатольевну Докучаеву на посту ответственного секретаря газеты — и переехала в соответствующий кабинет.

Смежный с отделом спорта…

— Придется делать звукоизоляцию. Юрий Федорович так матерится по телефону, что я не могу работать…

* * *

Тогда, в середине 80-х, лексикон Дерфеля даже мне казался из ряда вон выходящим.

Теперь же я понимаю, что работа газетчика без крепких выражений невозможна.

(Как, впрочем, и любая серьезная работа в этой стране).

Но в отделе писем перед Юрием Федоровичем сидели не газетчики, а простые люди — слушатели «Школы репортера».

В основном интеллигентные женщины разных возрастов: домохозяйки, учителя, воспитательницы детских садов.

И что он мог сказать существенного, кроме того самого «пум-пу-рум-пум»?

Ясное дело, что ничего.

* * *

Позже, войдя во вкус газетной работы, я стал писать о живых героях войны.

Я всегда был человеком внутренне военным, тема меня волновала, люди находились замечательные — и создавать их образы было куда интереснее, нежели размышлять о том, почему в нашем городе трудно сдать макулатуру, чтобы получить какую-нибудь шелуху вроде «Королевы Марго» на вторичной бумаге (подобные проблемы были в отделе писем первостепенными).

«Военные» очерки шли по профильному каналу.

Благодаря им, я всерьез сошелся с Дерфелем.

Юрий Федорович не просто публиковал меня по своей линии — он помогал и советом и конструктивной критикой.

Если «Вечерняя Уфа» вывела меня на просторы читательского восприятия, то Дерфель поднял меня на высоту журналистики.

(Хотя журналистом я не стал, пройдя стадию газеты лишь как ступень при подъеме на вершину Олимпа ).

Но эта ступень подарила мне много приятных моментов — самыми приятными были моменты общения с Дерфелем.

Не на равных, но уже почти по-свойски.

Помню, как любил я бывать в его отделе даже просто так.

Юрий Федорович сидел за своим столом и делал сразу несколько дел: что-то правил по печатному, что-то писал на чистых листках своим бисерным круглым почерком, разговаривал по телефону, отвечал на вопросы посетителей, пил чай…

В маленькой комнате всегда слоился дым.

Дерфель тогда уже не курил; побаловавшись в молодости, с табаком он расстался.

Да и вообще — несмотря на то, что в те времена среди творческих работников курил каждый второй (а пил — каждый первый…), спорт все-таки подразумевал некую условность здорового быта.

Просто лексикон заведующего спортивным отделом был так крепок, что воздух казался плотным до осязаемости.

Ответственный секретарь газеты «Вечерняя Уфа» Надежда Владимировна Игнатенко была права.

* * *

Вспоминая Юрия Федоровича, не могу не затронуть темы сквернословия.

Русский язык велик и могуч со всеми вариантами всех его пластов.

В ранней юности некоторые пласты мне казались чужеродными.

Я вырос в очень благовоспитанной семье.

Дед мой Василий Иванович, прожив напряженную жизнь (быв профессиональным партийным работником союзного масштаба, он вынес общение и с Берией и с самим Сталиным и при том не тронулся умом!), никогда не матерился — по крайне мере при мне.

Но зато из простых слов и пожеланий типа «черти бы их побрали», «ну его к богу в рай» или «будь оно трижды прОклято» заворачивал такие ругательства, что было любо-дорого слушать.

Бабушка Прасковья Александровна гордилась тем, что за всю жизнь ни разу не помянула нечистого.

Мама, как я уже говорил, была математиком и кандидатом наук -то есть в истинном русском языке не смыслила ничего вообще.

А я…

Покинув дом, уехав в Ленинград и окунувшись в университетскую среду, поначалу я чувствовал некоторую ущербность, поскольку часто не понимал некоторых слов в речи своих сокурсников по математико-механическому факультету.

Но потом распрямил плечи и овладел всем, что нужно будущему писателю — хотя писателем в те годы себя не видел.

Был, правда, в моей жизни один провал,

Влюбившись в конце 3-го курса в свою преподавательницу философии Аню (замужнюю и слегка беременную), я нес в себе платоническое чувство без малого полтора года. И в стремлении к внутреннему совершенству дал себе слово не выражаться. Не только не материться с использованием одного из четырех признанных корней, но не употреблять даже легкий квазинорматив

Самым ужасным в том неразумии было то, что не выражался я даже летом после 4-го курса, на военных сборах в ракетной части.

Где был не просто студентом, а сержантом, заместителем командира взвода -то есть прокладкой между в меру туповатыми военными и ордой не в меру умных математиков.

О том, сколько нервных клеток я потерял, закрыв себе путь выхода отрицательных эмоций, говорят седые волосы.

Ведь даже когда при последнем выезде из ворот части весь мой взвод — уже переодетый в штатское — дружно скандировал

— Брюз-гин — пид***раст!
Брюз-гин — пид**раст!..

— со звуком «И» в первом слоге второго слова каждой строчки и раскачивался при этом так, что зеленый «Газ-66» едва не валился набок…

Даже в эти патетические мгновения я молчал, как пень.

Впрочем, тот самый майор БрюзгИн, страшный преподаватель тактики и строевой, лично ко мне относился очень даже хорошо, никогда не мучил не по делу и не выставлял на позор перед младшими по званию.

* * *

Но и вернувшись впоследствии ко всему богатству русского языка, я еще долго оставался любителем.

Истинным гроссмейстером стал лишь благодаря Юрию Федоровичу Дерфелю.

Все произошло спонтанно, но перевернуло с головы на ноги мой взгляд на русское ненормативное словообразование.

Как это было… помню так, словно все произошло нынешним утром.

* * *

— …Твою мать…

— Дерфель вздохнул, задумчиво глядя в окно.

За ним на крыше типографии, двухэтажная коробка которой прилепилась к узкому кирпичу Дома печати, ворковала пара голубей. Та сторона прокуренного редакционного коридора, где располагались отделы спорта и культуры, смотрела именно сюда — на серую рубероидную кровлю, заржавленные стойки антенн и грязноватые корпуса завода резинотехнических изделий. Сторона противоположная — с отделами писем и промышленности, кабинетом главного редактора — выходила на рябины под окном и текущую в обе стороны веселую городскую улицу.

— …Было у меня собрание сочинений Ремарка…

Я уважительно покачал головой; дело происходило на верхней границе 80-х — еще никто не догадывался о перспективе электронных библиотек. А книги великого немецкого писателя, хоть и появлялись кое-где и кое-когда, представляли собой разномастные, разноформатные и разнокачественные переводы.

— …в черных переплетах. Когда с этой расходились…

Я кивнул. Я уже знал, что семейная жизнь Юрия Федоровича сложилась не вполне удачно.

— …она…

Дерфель готовился к какому-то горькому для себя воспоминанию.

— …все мои книги забрала к е***ням.

Куда (или как) были забраны книги Юрия Федоровича, было ясным на образном уровне, без уточнения смысла последнего слова — которое я услышал впервые в жизни.

* * *

Потом, уже выйдя на улицу 50-летия Октября, бывшую Диагональную, и шагая к перекрестку улиц Ленина (бывшей Центральной) и Достоевского (бывшей Тюремной), где тогда жил, я нашел себя в глубокой задумчивости.

(Почти как великий математик Карл Фридрих Гаусс, шагавший с лекции столь же великого Бернгарда фон Римана, за несколько минут изложившего теорию, расширяющую до беспредельности прежний взгляд на геометрию.)

Ведь обстоятельство места (или образа действия), созданное Юрием Федоровичем, использовало традиционный оборот, означающий отправку к прямому предку по женской линии, подвергнутому сексуальному насилию. Эвфемизм требовал восьми слов, ненорматив — двух, а Дерфель все свел к одному, причем усилил множественным числом.

И тогда я понял, что в русском ненормативном словообразовании нет предела совершенству — что каждый знаток и любитель русского языка может внести свой вклад в сокровищницу.

* * *

А спустя годы сам дошел до такого совершенства, что во времена, когда я был директором уфимского филиала одной транспортной компании, водители-дальнобойщики записывали мою ругань на бумажки: выражения нравились, но оригинальность слов не позволяла схватывать их на слух.

* * *

Еще позже, в другой жизни и в других местах, на подворье Задонского Рождество-Богородицкого мужского монастыря, я купил маленькую книжечку с категоричным названием:

«О грехе сквернословия».

На протяжении десятка страниц суровый автор цитировал отцов церкви, призывая людей очистить свои уста.

Может быть, эти отцы по-своему были правы.

Но про себя я могу сказать словами, которыми аттестовал одного своего героя — говорящего попугая из рассказа «Триста лет»:

Ругань была для него столь же необходимой вещью, как воздух, еда и питье.

Возможно, я недалеко ушел от того попугая.

Но богатство русской лексики всегда виделось мне одним из ее достояний.

А виртуозы, подобные Дерфелю, вызывали неподдельное уважение.

Тем более, что и в романах любимого нами Ремарка герои разговаривали отнюдь не на дистиллированном языке.

* * *

Но знанием русской речи во всех ее глубинах не ограничивались внепрофессиональные таланты этого замечательного человека.

Юрий Федорович поражал своими яркими шутками, идущими порой на грани приличий, но остающимися в памяти очевидцев так глубоко, что после передачи из уст в уста они становились апокрифами.

* * *

Однажды завотделом спорта попал в больницу.

В те советские еще времена продолжалась привычка навещать занемогшего сослуживца.

Тем более, больной расстался с супругой (той самой любительницей книг в черных переплетах) и был лишен заботы.

Почетная обязанность организовать посещение была возложена на самую молодую сотрудницу «Вечерней Уфы». Ею оказалась Ирина Куприенко из отдела писем. Девушка хозяйственная, своего рода староста нашей «Школы репортера» (и сама пришедшая в газету через такую школу несколькими годами ранее).

Готовясь к визиту всерьез, Ирина позвонила в стационар, сумела вызвать Дерфеля к сестринскому телефону и спросила:

— Юрий Федорович, мы в вам собрались прийти; чего вам принести вкусненького?

— Да ничего не надо приносить, — ответил матерый журналист. — От твоей попки откушу кусочек, мне будет достаточно!

И был 1 000 раз прав: то место Ирины Куприенко представлялось более аппетитным, чем даже торт «Прага» в исполнении ресторана «Метрополь».

* * *

Искрометность мысли Юрия Федоровича однажды оценил и я — уже как непосредственный участник диалога.

Был в Уфе довольно известный журналист по имени Лазарь Данович.

В студенческие времена активно игравший в КВН.

Национальностью, именем, фамилией, чертами лица он вызывал ассоциацию с великим Лазарем Моисеевичем — легендарным наркомом путей сообщения СССР, чье имя до середины 50-х годов носил Московский метрополитен.

Однажды, выйдя из Дома печати, я столкнулся сразу и с Лазарем и с Юрием Федоровичем.

Все мы находились в чудесном расположении духа.

Я был счастлив тем, что мой очерк о мужественном танкисте (чей потерявшийся между штабами орден Боевого Красного Знамени я собирался искать через военкомат) попал на «Красную доску»: факт как тешил мое самолюбие, так и сулил удвоенный построчник при начислении гонорара.

Лазарь сиял, как никелированный поручень в Метрополитене не его имени: он собрался навек распрощаться с неприветливой в крепнущем национализме Башкирией и уехать -то ли в Москву, то ли в Иерусалим.

А Дерфель…

Дерфель обладал редким качеством: он искрился всегда.

Встретившись случайно и бесперспективно: они шли в разные редакции, я оттуда уходил — мы остановились под огромной, уже краснеющей рябиной на круглом пятачке перед Домом печати.

— Какие новости, Юрий Федорыч?

Я обратился к Дерфелю, не будучи лично знаком с Дановичем.

— У меня все как всегда. А вот он уезжает наконец.

Юрий Федорович кивнул в сторону коллеги.

— Будет там Кагановича играть. Без грима!

Все трое рассмеялись — весело и непринужденно.

А потом провели еще некоторое время за легкой ни к чему не обязывающей беседой,

Такой, каковая является и прерогативой и атрибутом бытия по-настоящему умных людей.

И… стоит подчеркнуть, что за десять или более минут Дерфель не употребил ни одного бранного слова.

Что для него было равнозначным обету ордена кармелитов.

* * *

Работая над мемуаром, я целыми днями думал о Юрии Федоровиче — пытался воскресить перед глазами его образ и обозначить черты его личности.

* * *

Что касается внешности…

При мысли о нем встает другой Юрий — не Федорович, а Иосифович, и не Дерфель, а Визбор.

Человек, боготворимый мною до мельчайших деталей.

В самом деле, было в них что-то общее. Разве что Юрий Иосифович не носил очков, курил профессионально и был менее грузным.

Ассоциацию, конечно, можно приписать магии имен, всю жизнь имевшей надо мной силу.

(Стоит вспомнить хотя бы женщин. Ко всем Ольгам я испытывал имманентную тягу.
А всеми Иннами пренебрег при благоприятных обстоятельствах.)

Окончание