Виктор Улин: Юрий Фёдорович Дерфель поддержал под локоток. Окончание

Loading

А, находя фабулу, определяя систему персонажей, придумывая сюжет и выстраивая композицию, я погружался в иллюзорную насыщенную жизнь так глубоко, что она казалась мне куда более реальной, нежели чем моя собственная. Художник слова всегда живет над реальностью.

Юрий Фёдорович Дерфель поддержал под локоток

Виктор Улин

Окончание. Начало

Виктор УлинИмя Юрий имеет для меня глубинное значение.

Одним из первых осознанных детских впечатлений осталось воспоминание о том, как 12 апреля 1961 года —  в возрасте 1 года 7 месяцев и 21 дня —  ваш покорный слуга шагал по улице Достоевского в сером комбинезоне, а прохожие показывали на него пальцами и кричали:

Смотрите! Космонавт! Юрий Гагарин!

Этот детский комбинезончик так остался в домашнем обиходе с эпитетом «космонавтский».

А мне самому всегда хотелось быть Юрием —  может быть, потому я так любил поэта Юру Андрианова.

(Который был замечателен и как редактор моей первой книги «Запасной аэродром» («Китап», 1993)).

Но связь Юрия Дерфеля с Юрием Визбором глубже, нежели созвучие имен и внешнее сходство.

Юрий Иосифович был личностью и человеком, грешным и несчастливым в личной жизни. Военным, актером, поэтом, журналистом, исполнителем…

Юрий Федорович был личностью и человеком, грешным и несчастливым в личной жизни. Военным, актером, поэтом, журналистом, исполнителем…

Ну не исполнителем, правда —  зато боксером.

Дерфель был многогранен богатством своей судьбы и многообразием своих опытов.

Во всяком случае, я всегда видел его именно таким.

* * *

Однако люди, знавшие Юрия Федоровича ближе и глубже моего…

Люди, прошедшие рядом с ним период личностного формирования, а не узнавшие в готовом виде…

Эти люди утверждали и утверждают до сих пор, что все не так.

Что не служил Дерфель в армии, не занимался боксом —  вообще не был ни кем из того разряда многоликих, к которому всю жизнь пытался себя причислять.

Не играв в театре, он играл самого себя.

Он (цитирую слова одного очень умного и очень тонкого своего друга):

 «все время врал про свою биографию, каждый раз придумывал новые ее страницы, которые не совпадали с прежними, это был вариант устного народного творчества. И военные какие-то доблести, и мущинские —  бокс и т.д.»

Может быть —  и скорее всего! —  так оно и было.

Но… но врал ли Дерфель, придумывая небылицы о себе?

* * *

Прожив свою жизнь —  наполненную больше пустыми хлопотами, нежели радостями — сам я не был никем с точки зрения богатства судьбы.

Но зато написал массу художественных произведений —  на данный момент без малого 400 авторских листов, 48 классических и 128 из разряда ХХХ.

Мои герои были мужчинами, женщинами, детьми, зверями и птицами. Летчиками, врачами, музыкантами и даже порноактерами.

Лишь некоторые из них оказались автобиографичными, но все являлись аутогенными.

(Подчеркну, что речь идет именно о художественной прозе, а не о мемуарах, которых я тоже написал уже немало!)

То есть выражали мою внутреннюю сущность, мои взгляды и мои мысли и моделировали разрешение ситуаций так, как разрешил бы их я сам, окажись на месте героя.

Или —  не разрешил, но тоже я сам.

А, находя фабулу, определяя систему персонажей,  придумывая сюжет и выстраивая композицию, я погружался в иллюзорную насыщенную жизнь так глубоко, что она казалась мне куда более реальной, нежели чем моя собственная.

Художник слова всегда живет над реальностью.

Сам я в словах о себе и в тех же мемуарах никогда не выдавал желаемое за действительное —  лишь сортировал прошлое, переставлял акценты, что-то усиливал, что-то затушевывал, какие-то серые годы сжимал до мгновений, какие-то яркие мгновения разворачивал в годы…

Но однажды, написав пару соответствующих рассказов, на своей авторской странице наврал всему миру, будто служил в Иностранном Легионе Франции (хотя никогда не служил даже просто в армии, не считая месяца военных сборов). Не имев никакой цели, кроме как внушить читателям миф о качествах, которых во мне никогда не имелось.

Потому я прекрасно понимаю Юрия Федоровича, пытавшегося восполнить фантазиями отсутствующие эпизоды биографии.

Компенсировавшего комплекс —  не неполноценности, нет; Дерфель был человеком полноценным! —  а некоей недостаточности своего бытия.

Истинному художнику свойственна тяга переписать свою жизнь хотя бы в своих произведениях.

Без желания изменить себя мысленно и преподнести эти метаморфозы читателям в литературе просто нечего делать.

* * *

Мне могут возразить и тут.

Точнее, задать вопрос, подразумевающий однозначно отрицательный ответ:

а был ли Дерфель в ЛИТЕРАТУРЕ?

* * *

На первый взгляд —  не был.

Юрий Федорович был просто журналистом.

Свою жизнь он отдал газете и являлся газетчиком до мозга костей.

Люди, к газетной работе отношения никогда не имевшие, часто считают журналистский опыт своего рода «Каиновой печатью» —  testimonium paupertatis, свидетельством неспособности вырваться из редакционной круговерти.

В какой-то мере они правы: журналистика засасывает человека в болото повседневности. Труд журналиста напряжен, но непродуктивен: любой материал, сколь угодно долго вынашиваемый и доводимый до совершенства, умирает в момент подписания номера в печать.

Поскольку опубликованный, он может вызвать всплеск эмоций у читателя и даже чьи-то отзывы —  но уже завтра выйдет новый номер той же газеты с новыми материалами, а этот будет сложен, отложен и…

Проработав при газете —  пусть даже вне штата —  десять лет, написав массу самозародившихся статей, выполнив ряд редакционных заданий, я понял бесперспективность журналистики как вида словесного творчества.

Впрочем, само понятие «творчества» тут вряд ли применимо.

Журналистика сиюминутна, одномоментна и безрезультатна.

В этом она сродни работе уборщицы: сколько ни убирать пыль, та все равно появится опять и потребует новой уборки, потом еще уборки, еще и еще… Так и в журналистике —  конечного результата в ней не может быть в принципе.

Еще лучше подойдет сравнение с работой повара: сколь прекрасным, вкусным и эстетичным ни было бы блюдо, участь его однозначна и… в конечном итоге неприглядна.

Все это так.

Но гениальные повара всех времен и народов остались не только в названиях придуманных ими блюд.

Так и наиболее яркие журналисты —  даже не поднявшиеся до уровня вневременнòй публицистики —  помнятся как выразители общественного самосознания, зафиксированного в статьях, стоявших на острие момента.

Работая даже в таком ничтожном по сути жанре, как репортаж, журналист может ощутить осмысленность своего существования в качестве посредника между фактом текущих событий и тысячами читателей, получающими это факт из его рук.

А чего стоят неожиданные результаты журналистских поисков темы, достойной газетной полосы!

За годы жизни при «Вечерней Уфе» я познакомился с таким количеством интересных людей, побывал в стольких новых местах, узнал такие грани человеческого бытия… Привнес в свои опыты так много, что без них вряд ли смог бы написать упомянутые количества художественных текстов.

Да и сам труд журналиста не так уж и безрезультатен!

Что может сравниться с благодарностью человека, из твоего очерка понявшего ненапрасность собственной жизни?

Или с неожиданным звонком читателя, узнавшего твой телефон в редакции и желающего сказать, что в статье ты изложил те же мысли, что переживал он, да был не в состоянии передать их бумаге?

И с многим, многим другим…

Журналистика спешит за жизнью —  но в то же время она в значительной мере формирует эту самую жизнь.

И дает пишущему газетчику столько радости от свежего ветра реальности, от каждого вдоха нового дня, что понять это может лишь тот, кто сам поработал в газете.

Когда-то я писал в дневнике:

25 ноября 1987 г.

Счастье —  это держать готовую к засылу в набор фотографию, с которой улыбается дорогой сердцу человек, рожденный для газетной полосы движением твоего пера.

Эта запись наряду с другими заняла место в мемуаре «Мысли о литературе».

Именно о литературе, не о журналистике.

Ведь от героя очерка до героя литературного произведения бывает всего несколько шагов.

А эта самая газетная полоса иногда становится полосой для взлета в прозу.

И потому труд журналиста все-таки близок к литературному.

* * *

Дерфель много писал на спортивные темы.

В те времена спорт еще не превратился в оргии скудоумцев, пиво у телевизоров и свистульки на трибунах, а оставался именно Спортом, поддерживавшим здоровое тело и рождавшим в нем здоровый дух.

Предметом интересов Юрия Федоровича были не околоспортивные страсти коммерческих «чемпионатов», а реальные события реальной спортивной жизни.

Кроме того, он внес свой личный вклад в эту спортивную жизнь.

Не просто освещал ежегодные уфимские «Дни оранжевого мяча», проводимые Федерацией баскетбола республики, но фактически сформировал эти самые УДОМ, превратив их в одну из лучших традиций нашего города

* * *

В дни, когда я работал над этим материалом, состоялся очередной «УДОМ-31» — 31-й по счету день  массового баскетбола  —  и проходил он  под эгидой Кубка памяти Юрия Дерфеля, о чем писала его родная «Вечерняя Уфа»…

* * *

Создавал он и биографические произведения о спортсменах-личностях.

Например, о легендарном и уникальном на все времена мотогонщике Габдрахмане Кадырове.

(В давние времена гордостью Башкирии были мотогонки по гаревой дорожке, собиравшие мастеров этого мужественного спорта со всех концов света).

Мы жили в полутора кварталах от тогдашнего центра мотогонок —  замечательного стадиона «Труд» (нынешней безликой стеклянно-бетонной «Арены») —  и летними вечерами, едва услышав далекий рев мотоциклов на виражах, я брал за руку дедушку, и мы спешили на любимое зрелище.

Я до сих пор помню фамилии великих гонщиков: наших Шайнурова и Самородова, чеха Новака…

Но Кадыров был единственным и неповторимым, он сиял над ними,  как солнце среди дневных звезд.

Рассказал о нем Дерфель так, что я слышал волнующий с детства аромат горячего касторового масла, какой невозможно услышать нигде, кроме как на мотогонках.… —  которые и сравнить нельзя ни с чем, кроме мотогонок.

* * *

Взявшись за мемуар под влиянием сиюминутного порыва, рожденного строчками Александра Филиппова, имев намерение дать лишь несколько штрихов живого Юрия Федоровича, я понял, что материал увлек глубже, нежели планировалось.

И Дерфель, которого я пытаюсь воссоздать, был все-таки не просто завотделом провинциальной газеты, творцом мифов о себе самом, кристаллизатором комических ситуаций, Моцартом русской словесности и яростным жизнелюбцем, даже в больнице не забывавшим про девичьи попки…

Он был всем перечисленным.

Но был и кем-то другим.

Во всяком случае, был не совсем таким, каким хотел казаться окружающим.

* * *

Несколько дней назад Юрий Федорович пришел ко мне во сне.

Я его не видел, мы только разговаривали по телефону.

(Не по сотовому; мобильную связь я не вижу предметом первой необходимости и —  рискуя пасть в глазах —  признаюсь, что сам по сотовому в последний раз звонил в январе 2017 своей жене из… неважно, откуда именно.)

С Юрием Федоровичем мы общались по какому-то настенному аппарату —  вроде того служебного, что висел на первом этаже Дома печати и служил способом удостовериться в присутствии нужного человека из нужной редакции во избежание бесполезной езды на лифте и хождения по коридорам.

Не помню, о чем говорили —  но голос Юрия Федоровича был грустным.

* * *

«Грустный Дерфель».

Любому, его знавшему, сочетание слов покажется столь же абсурдным, как «целомудренный Пушкин» или «кровожадный Пастернак».

Но их можно поставить рядом, если задуматься о судьбе Юрия Федоровича —  о которой не слишком осведомлены даже его друзья, начинавшие совместную работу в «Вечерней Уфе».

Как жил Дерфель, чем дышал, о чем мечтал и от чего страдал?

Всем известно лишь то, что он учился в Башгосуниверситете, имел друзей, писал звонкие стихи и подавал большие надежды.

В 60-х годах, будучи студентом, ни с того ни с сего сорвался и надолго уехал в Якутию, из которой вернулся непохожим на себя прежнего.

Конечно, Якутия сделает непохожим кого угодно, но у Дерфеля те годы были явно не причиной, а следствием.

Впрочем, это не кажется мне важным —  поскольку мы видим именно следствие.

Вернувшись, он пришел в «Вечернюю Уфу», где и проработал до конца своих дней.

Не поднявшись выше заведующего отделом,  причем далеко не первостепенным.

(Именно не первостепенным).

Уфа в те годы была мощным промышленным городом: даже в центре то и дело приходилось обходить целые кварталы, занятые бурно действующими заводами.

Уфа оставалась городом культурным: еще не вымерли русские интеллигенты, еще не разъехались умные евреи.

В Уфе имелась передовая наука —  математика, физика, химия.

И так далее, и тому подобное.

Кроме того, как я уже писал, газета была ежедневной городской, важнейшей в ней являлась работа по письмам трудящихся.

Потому первостепенными были отделы, занимавшиеся обратной связью с читателями, вопросами промышленности, культуры, науки, образования.)

Спортивные новости печатались на четвертой —  то есть последней! —  полосе.

А тема минувшей войны была не проблемной, а всего лишь информативной.

Но тем не менее Юрий Федорович вел свой отдел так, что даже со стороны было ясно: в том был смысл самого его существования.

Личность незаурядная и многогранная, человек талантливый, он не поднялся выше рутины, которой отдал всю свою жизнь.

Вся имевшаяся энергия ушла в газетную работу.

Он распылил себя на сотни статей вместо того, чтобы написать одну книгу.

Не бросил ежедневность газеты, не завершил своих яростных поэм, не создал своих серьезных романов, не, не, не

Человек умный, Дерфель не мог не осознавать того хотя бы время от времени.

И, вероятно, иногда он все-таки грустил о несбывшемся.

Но похоже, что грустным его видел лишь я, да и то во сне —  и не видел, а только слышал.

* * *

Юрий Федорович был по-своему прав в том, что не гнался за химерическими «НЕ», а просто жил.

Радовался жизни во всех ее проявлениях.

И в целом был куда счастливее того, кто все силы бросает на путь к вершине столь высокой, что по ее достижении в душе уже ничего не остается.

* * *

Сколько раз за свою внештатно журналистскую жизнь я виделся с Дерфелем?

Десять, двадцать, сто?..

Во всяком случае, не столько, чтобы именовать себя входившим в его окружение.

Но мне кажется, что я прожил рядом с ним целую жизнь.

Как хотел бы прожить ее с Юрием Иосифовичем Визбором, о чем писал в своем стихотворении, которое с малыми поправками может быть отнесено и к Юрию Федоровичу Дерфелю:

Свою новую жизнь я бы с Вами прожил
Как единственный друг —  это знаю я точно.
И постели метелей, и звезд миражи
Оживили бы Вас Домодедовской ночью.

Я бы женщин любил, как любили их Вы.
Я бы пил, я бы пел и не мог бы напеться.
Но дождался бы Вас в переулках Москвы
Старый Сретенский двор из военного детства.

Я б команду давал про винты на упор.
И штурвал на себя брал бы вовремя, кстати!
И летали бы мы —  то к плато Развумчорр,
То в Новлянки-село, то на остров Путятин.

 Под янтарной сосной над печальным ручьем,
Позабыв, что наш век и недобр и недолог,
При кусочке огня мы б сидели вдвоем,
И осколок луны плыл бы в сумраке, кóлок…

Не были мы с Дерфелем друзьями, не пели и даже не пили, не летали никуда и не сидели нигде, кроме убогого в своей обшарпанности редакционного кабинета.

(Ну разве что женщин любили одинаково —  да и то разных.)

Но могли бы вместе, могли быть рядом, потому что по сути были почти одинаковыми.

В молодые годы я купался в обществе Юрия Федоровича, пил его большими глотками, любил до невыразимости, хотя и боялся по-настоящему все выказать, не умея именно выразить ту любовь, не понимая истинных корней.

А сейчас, слегка поумнев, уже понимаю.

И Дерфель близок мне, как никто другой.

Потому что он был мужчиной, каким когда-то пытался быть и я сам.

* * *

О журналистских успехах Дерфеля можно прочитать в Интернете.

О человеческих его качествах говорят хотя бы те Филипповские строчки.

Легкие внешне, но глубокие внутри.

* * *

Может быть, кто-то видел Юрия Федоровича по-иному —  но ведь во всем объемном мире только шар одинаков во всех ракурсах.

* * *

В зрелости —  которой у каждого свое время! —  мы меняемся, причем не всегда в лучшую сторону.

Становимся умными, рациональными, трезвомыслящими, скучными и нудными.

А вот Дерфель всю жизнь оставался самим собой.

Худеньким, кудрявым еврейским мальчиком Юрой, который лишь снаружи превратился в солидного Юрия Федоровича.

Но при этом «Ю.Дель» изо всех сил старался казаться мужественным и почти брутальным.

Ему это удалось.

Хотя не стал он ни боксером, ни военным.

А сделался лишь журналистом, добрая память о котором до сих пор волнует сердца неравнодушных.

* * *

Я уже говорил, что Юрий Федорович Дерфель представлялся мне лицом «Вечерней Уфы».

Возможно, мнение грешит однобокостью.

Ведь все-таки я работал вне штата.

Не сидел в редакции целыми днями (хотя пишущий журналист никогда не замыкается в кабинете).

Не ругался на планерках, не участвовал в ежедневной лихорадке по сдаче очередного номера.

И отдел спорта в самом деле был последним в журналистской иерархии.

Но…

Но когда заведующий третьестепенным отделом шагал по темноватому редакционному коридору, там становилось по-настоящему светло.

* * *

И, похоже, такое ощущение не было только моим.

Ведь на столе нынешнего главного редактора «Вечерней Уфы» Вячеслава Голова стоит портрет  Юрия Федоровича Дерфеля…

* * *

На этом можно было бы поставить точку.

Но я не могу.

Нет таким человеком был Дерфель, чтобы мемуар о нем завершался патетической нотой, похожей на гимн.

Он был и светлым и неординарным, не укладывающиеся в монументальные рамки и вряд ли готовым неподвижно замереть на пьедестале.

Потому мне хочется, чтобы напоследок вы еще раз улыбнулись.

А заодно еще раз поняли глубину его личности, выражающуюся даже в мелком противоречии с общими правилами бытия и рисующую гражданина мира.

* * *

Однажды мы сидели с Дерфелем в отделе.

Уже не помню, по какой причине: то ли я принес очередной материал на военную тему, то ли просто услышал раскатистую телефонную брань из-за двери и не смог не заглянуть хоть на минутку.

Разговор шел о многих вещах сразу.

В какой-то момент Юрий Федорович артистически снял очки, взглянул на меня и сказал —  как это часто у него случалось —  без всякой связи:

Знаешь, Витя… Ты не представишь, как меня достала вся эта моя еврейская родня! Пришел на днях один такой и начал, мать его конём…

Далее последовало в лицах описание сцены, которую я приведу ниже.

Рассказ будет коротким: в экспрессивном монологе Дерфеля на 1 цензурное слово приходилось 10 нецензурных —  их я опустил, щадя вашу нравственность.

* * *

В «Вечернюю Уфу» явился некий свойственник Юрия Федоровича, желавший упрочить кровные связи.

Завотделом спорта был занят: то ли писал срочный материал, то ли вычитывал гранки, которые требовалось сдать через пять минут.

Визитер присел на стул и завел тягучий разговор с перечислением многочисленных имен. И особенно часто вспоминал некую тетю Броню, участвовавшую во всех событиях.

Хозяин кабинета слушал вполуха —  точнее, не слушал вообще.

—…И вот она говорит…

Назойливый голос посетителя пробился через стену.

— Кто «говорит»? — машинально спросил Дерфель, стараясь оставаться доброжелательным.

— Тетя Броня.

— А… кто это? — невпопад бросил журналист.

— Как «кто»?! — Голос взвился до небес. — Вы что,  не знаете тетю Броню??!!!

Казалось,  Юрий Федорович забыл не только пророка Моисея, но даже самого бога Яхве.

— …Неужели вы… — Новый родственник не находил слов от изумления. —…Но я…

— А пошел ты на**й со своей тетей Броней, — с чувством ответил Дерфель, больше себя не сдерживая.

Поднялся и ушел к Алле Анатольевне Докучаевой —  сдать статью и выпить кофе в приятном обществе…

* * *

Повторю еще раз, что ничего этого я не наблюдал и слов тех не слышал.

Но в моей памяти Юрий Федорович остался именно таким, как он себя изобразил во время той нашей встречи.

Возможно, одной из последних.

* * *

Однако и это не последняя точка.

Закольцовывая рамочный сюжет (хотя мемуар, в отличие от рассказа, сюжета не имеет), я возвращаюсь к мудрому Иосифу, который не только побудил меня к написанию, но и снабдил деталями, касающимися Юрия Федоровича ранних времен.

Ведь я знал Дерфеля лишь с середины 80-х годов, а мой старый друг дружил с ним еще в ранние 70-е.

* * *

Изложив рассказ о родственнике, сыпавшем именем безразличной Юрию Федоровичу тети Брони, я послал текст Гальперину.

И вот что ответил Иосиф со свойственным ему лаконизмом:

«Очень кстати: тетя Броня Зайдентрегер. Фамилию слышал, но не интересовался

И здесь я восхитился фактом того, что все-таки лучшие люди всегда чем-то связаны друг с другом, несмотря на сверхмиллионность среды обитания.

Ведь именно Зайдентрегером был герой моего мемуара «Любовь Николаевна и Михаил Акимович» —  музыкант, основатель башкирской фортепианной школы и очень хороший человек,

* * *

Но это —  уже совсем другая история.

Print Friendly, PDF & Email

Один комментарий к “Виктор Улин: Юрий Фёдорович Дерфель поддержал под локоток. Окончание

  1. «А мне самому всегда хотелось быть Юрием — может быть, потому я так любил поэта Юру Андрианова…”
    :::::::::::::::::::::::::::::::::::::
    Уважаемый Виктор, Вы напомнили мне Ю. Олешу (у Довлатова):
    – Меня не устраивает такая форма: «Юрий Карлович Олеша, именуемый в дальнейшем «автор». – А как же вы хотите? – Я хочу по другому. – Ну так как же? – Я хочу так: «Юрий Карлович Олеша, именуемый в дальнейшем – «Юра».
    Спасибо и за то, что познакомили с новым (для меня ) поэтом и переводчиком
    Ю.А. Андриановым
    ***
    «…Зеленоватый ранний мед,
    Минута сладкая пройдет.
    И грустен дум моих полет:
    Я знаю, в книге бытия
    Сиюминутна жизнь моя» (прелесть, Восток Омара Х.)
    С Юрием Фёдоровичем Дерфелем и Юрием Андриановым вы не «поддержали под локоток»,
    а открываете (мне) Башкирию и её замечательных людей.
    п.с. Сегодня вспоминал, попытался сказать два слова о ЮРЕ Казакове, о Ю.П.К., одном из лучших прозаиков страны.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.