Идёт Толя, о глобализме рассуждает. В ту пору ещё не все это слово выговаривали, а мой приятель, страстный русофил, всё это дело уже обличал. Я ему сколько раз говорил, что «цивилизацию гамбургеров» хаять можно, нужно и приятно, но не в пользу же цивилизации пирожков с тухлым ливером по пять коп.

Рассказы по жизни

Мемуары

Сергей Эйгенсон

Продолжение. Начало

Крым

Этих интеллигентских глупостей, чтобы отпуск тратить на поездку с детьми к морю, у нас в доме не водилось, я море первый раз в девятнадцать лет увидел, о чём и песня. Отец почти каждый год в Кисловодск путёвку получает: в «Гайку» (Санаторий им. Орджоникидзе), или в цековский. Это ещё с бакинской молодости завелось, с перерывом на войну, естественно. Мама редко с ним ездит — если уж в распределителе на двоих путёвка есть. Она вообще хозяйка скорей домашняя, а не дикая. На директорскую жену не очень и похожа. С минвод отец фрукты привозит да рассказы, как он со своим великим другом Константином Симоновым горные прогулки совершал. Остальное матери, как с течением лет стало проступать, доброжелатели рассказывают.

А мой, потом и младшего братишки, Юг в детстве — к деду с бабкой на всё лето в Молотов-Пермь. Как раз на три градуса широты севернее Уфы. В шестнадцать лет от другой, ростовской бабки я в наследство сто рублей получил. На вопрос родителей: как хочу потратить, на костюм в ателье или на поездку с ними в Кисловодск, ответил, что Кавказ выбираю. Ну, съездил, интересно, конечно, но уж в другой раз об этом. Потом, после девятого класса, почти всё лето в геодезической партии рейку носил да в палатке жил. Очень я этим гордился. Тем более, время такое, что основная мода — на атомных физиков да на геологов. Я, как в город приезжал на пару дней, свитер, сапоги и штормовку не снимал, что ты! Девушки просто падали, когда я в этом виде заявлялся. Могу себе представить, какой же кайф в городе для настоящих полевиков был — вот хоть для того же Александра Моисеевича Городницкого.

Следующее, значит, лето — в школе выпускные, да в ВУЗ вступительные экзамены. Опять-таки, отдельной песни требует, но уверенно могу сказать — занимался я в то лето много чем, вот, единственно, к экзаменам не готовился. Собирался-то я на истфак, а документы подал всё же по генетическому признаку — в Нефтяной институт на престижную в этом ВУЗе нефтехимию. Сказать, чтоб сильно рвался — не скажешь. Поступил-то хорошо, на все пятёрки, нет, вру, одна четвёрка все же была. Последним сочинение было, так я тему о дружбе выбрал. Примеры великой дружбы привёл: Маркс и Энгельс, Герцен и Огарёв, Шиллер и Гёте, Шуров и Рыкунин. Эти последние — всем известные эстрадные куплетисты, по-моему, их черно-белая запись не то в “Покровских воротах”, не то в “Москва слезам не верит” вставлена. В другие-то времена дорого я бы за такие шутки заплатил, ну, так в другие времена я, наверно, так и не шутил бы. А тут Оттепель, 63-й год — славное всё же время! Только и всего, что четвёрка за сочинение.

Поступил-то я хорошо, учился потом не очень. Многое пришлось уже на рабочем месте добирать, вплоть до решения систем дифуравнений. Правда и то, что такие страсти советский инженер не то, что на рабочем месте — на старших курсах ВУЗа уже старался забыть. Знаю сам, что уж совсем не по сюжету, но уж больно история славная. Приезжает к нам в институт комиссия из Министерства Высшего и Среднего Специального Образования РСФСР (не ленились же люди названия сочинять!). Хотят они, значит, проверить: насколько старшекурсники знания по высшей математике сохранили. Усадили группу пятикурсников, объяснили, что тест проверочный, в зачётки не идёт, чтобы волнение не мешало уровень знаний выявлять. Мой приятель Лёня Д. посидел-посидел, подошёл к комиссии, ещё раз уточнил, что на стипендию никакого влияния и на диплом тоже, вернулся на место, через две минуты принёс им чистый листок и говорит: «Вы знаете, как-то не отложилось».

Спустя годы он в том же учебном заведении завкафедрой служил.

Что, мне теперь кажется, полезного было, это совмещение обучения с работой на заводах. На нас и кончилось. В следующем, 64-м году Никиту Сергеича на пенсию отправили и все его рацухи быстренько поотменяли. Кукурузу, совнархозы, одиннадцатилетние школы, а в том и числе и “хрущёвский сэндвич” в ВУЗах. А тогда так — до ноября мы, кто без рабочего стажа поступил, «школьники», благополучно доучились на дневном, после праздников нас по заводам распределили, нефтехимиков, элиту факультетскую, на завод “Синтезспирт”. Там нас на рабочие места поставили, и начали мы по сменам ходить, а учиться по вечерам, или по утрам, если смена вечерняя. Так на два с половиной семестра. Потом уже до конца на дневном. Я в цех алкилирования попал, сначала был аппаратчиком на установке очистки стоков, а потом на цеховом товарно-сырьевом складе, там насосов тридцать штук, да цистерны по сто кубов с бензолом и тому подобными полезными для здоровья вещами.

Боже, как мне тяжело было. Не боялся я вовсе работы, так ведь не умел же ни черта! Ни сальник у насоса набить, ни прокладку подтянуть. Во сне снилось, как насос отказывает. Руки во время аварии по собственной глупости поморозил, на них холодный алкилбензол лился, а я и не знал, что это намного хуже, чем вода ледяная. Ни одна собака не посочувствует, только шуточки: «Студент, — мол, — лёгкой жизни». Тоже людей можно понять. Я тут в пролетариях на год с небольшим, а им до пенсии пахать. Дома мама может и сочувствует, а отец только речи о пользе физического труда произносит. Он ведь в бакинские времена одновременно и на дневном учился и на заводе сменным инженером работал, действительно нелегко, и мне тогда этим глаза колол. Забыл я его спросить, приходилось ли ему на морозе по сотне трёхпудовых мешков с содой каждую ночную смену переносить. Впрочем, огрызаться-то я уже хорошо научился. Только он мне про рабочий класс рассказывать начинает, я ему: «А ты, — мол, — откуда про мысли и чувства пролетариата в курсе? Вам что, закрытую информацию дают?»

Трудно ему отвечать: всё же это я пролетарий на настоящее время, а он директор НИИ и член обкома. Но он, конечно, не из тех, кто легко с чужой правотой соглашается, давит на меня авторитетом, как может. Я-то уже хорошо понимал, что для этих, из общежитий, деревенских вчерашних, и отец, и любой грамотный человек — такой же враг, как и Начальник, даже и поболее. Мне, чтобы это понять, Шукшина читать не нужно было.

Но постепенно научился я за процессом следить, чтобы до аварии не дошло, на слесаришку, считай, выучился. Стало мне даже немного нравиться, а что уж пользы — это и слов нет. С мешками этими такую себе спину нарастил — байдарка за груз потом не казалась, из московских командировок в Нижневартовск по 80 кг колбасы да творога привозил — и ничего. Если серьёзно говорить, школа эта — с операторами да слесарями родную отрасль изучать — на всю жизнь. Для меня промысловые да заводские обследования никогда в тягу не были. Посмотришь, научники на месторождение приезжают, как по минному полю ходят, ничего о производстве не знают, любой оператор им лапшу на уши навесит, не говоря — толковый начальник цеха. Со мной такие вещи не проходили.

Вершиной моей деятельности на «Синтезспирте» были два случая, давшие мне общезаводскую славу. Первый-то, скорей, типа хохмы. Очень мне сменный химик по душе пришёлся в заводской лаборатории. Рыженький такой химик, постарше меня, конечно, но в очень хорошем состоянии. И зовут Ирочка. Ну вот, я договорился со сменщиком, приехал он на полчаса раньше, я в освободившееся время перелез через пролом в заводской стене за нашим цехом и нарезал черёмухи цветущей целую копну. Пока до лаборатории нёс в охапке, аж руки устали. Вывалил я это всё у Ирочки в кабинете, она потом по всему лабораторному корпусу распределила и везде по хорошему букету черёмухи. Короткий у нас был роман, надеюсь, что и у неё такие же трогательные, хоть и сильно размытые за давностью лет воспоминания, как у меня. Ей-то уж давно за семьдесят должно быть. А меня после этого на вахтовом автобусе все узнавать стали, девчонки-то лаборантки как сороки, всему заводу растрещали.

А второй случай привёл к выводу, что я, может, и правильно специальность выбрал. В конце лета цех на ежегодный ремонт останавливают. Весь цеховой личный состав на подхвате у ремонтников. Все аппараты, машины, колонны вскрывают, ну, в смысле, все болты разболтили и — рразом! — крышку на себя. Меня да ещё человек пять на третий день ремонта отправили в насадочной колонне кольца Рашига менять. Как бы это свежему человеку объяснить? Значитца так: колонна высотой метров восемьдесят, диаметром — два, на ней по высоте десяток люков с приболченными крышками, диаметром сантиметров семьдесят. Вокруг колонны у каждого люка площадки из стальной просечки, в смысле, на тёрку похоже с дырочками. Диаметр площадки такой, чтобы человек между колонной и ограждением свободно прошёл; всё это до верха соединено трапами такими, типа винтовой лестницы. Внутри колонна может быть с горизонтальными перегородками-тарелками, ну, и всякие прочие хитрости для лучшего контакта между жидкостью и газом.

В нашем случае на тарелки насыпаны кольца типа отрезков трубы из пористой керамики. Имени Рашига, химика немецкого. На детальку из детского конструктора похоже, или ещё на макаронное изделие рожки. Разного бывают размера, но тут примерно с кулак каждое кольцо. Пока колонна работает, на керамике смолы откладываются, дрянь всякая. В общем, через пару лет их на чистые заменять нужно. На этот ремонт и выпало. Технология нам предложена такая: с верхнего люка крышку снимаем, подставляем вдвоём мешок, третий лопатой насадочные кольца шевелит — они в мешок ссыпаются; мешок набрался, завязали, и по лестнице вниз с мешком. Высыпал из мешка в самосвал с самой нижней площадки и снова вверх. Мало не покажется! И так — сто тонн. А вы спрашиваете: «За что рабочий класс интеллигентов не любит?». А кто проект делал, кто такую могучую технологию ремонта предусмотрел? «Уб-бил б-бы г-гада!», — как у Роберта П. Уоррена один герой говаривал.

Поносил я эти мешочки часок, вижу — пора курить. Пока я в цеховой курилке от дела отлынивал, пришли мне в голову некоторые идеи. Подхожу к шофёру самосвала этого самого. Чувак прямо на мыло исходит от нашей медлительности — ему-то за ходку платят, а с нами, пожалуй, походишь. Он было мне это всё простыми словами стал излагать, но я его прервал:

— Слушай, — говорю ему, — машина что, лично твоя?

— Нет, гаражовская.

Пролетариат насчёт форм собственности всегда хорошо соображает.

— Давай, — говорю, — я тебя за пять минут нагружать буду. Встань-ка там.

Затащил я на своём горбу наверх беспризорный дощатый лоток, пристроил к открытому люку. Для пристрелки пару колец по лотку пустил, водитель машину на метр подвинул, я лопатой в люке шурую — и полились грязные кольца Рашига мимо всяких мешков прямо в стальной кузов самосвала, за пять минут полный кузов. Только и проблемы, что девка-аппаратчица из нашей команды вниз спустилась и на публику покрикивает: «Ппабберреги-ись!» — чтобы рядом никто не ходил. Начальник цеха пришёл, посмотрел, не запретил, только велел площадку для самосвала верёвкой обнести. Да, видать, позвонил в автоцех — нам еще два самосвала прислали. Так мы к шести вечера всю колонну и выгрузили, задержались на час — начальник цеха попросил. Но мы — это уже я с помощником, да аппаратчица Светка, что внизу с шоферами лясы точит. Троих уже куда-то в другое место услали. Кое-что, конечно, мимо просыпается, да ведь немного, мы потом совковыми лопатами собрали — и в последний самосвал.

На следующий день меня с утра в кабинет начальника вытребовали. Он говорит:

— Ну, студент, ты мне пятьдесят человеко-дней сэкономил, вторую колонну так же освобождать будем. Оформляй рацпредложение, если грамоте умеешь. Как тебя наградить?

У меня ответ готов:

— Неделю отгулов, после ремонта хочу в Ялту поехать.

— Ну, я тебе ещё сто рублей премии выпишу, чтоб в Крыму не скучно было.

Порядочный парень-то. А до этого терпеть меня не мог за отрощенную рыжую бороду, да за злобный язык.

Так и поехал я в конце августа, в бархатный сезон в Крым.

Крым тогда ещё полуостровом был, идея насчёт острова ещё никому в голову не приходила, и к таможне по дороге не готовились. Так что поехал я на поезде Челябинск-Симферополь в плацкартном вагоне на верхней полочке. От Уфы до конечной — двое с половиной суток. На самолёте в Сингапур хорошо летать, а по родной стране, да в первое взрослое путешествие только на верхней полке и можно. В Куйбышеве на вокзале пирожков с капустой купил и пива, на станции Петров Вал под Сталинградом арбузы знаменитые, на Тихорецкой шашлык на деревянных палочках. В Краснодаре чуть от поезда не отстал, знак мне был, что много в этом городе бывать придётся. После Краснодара станция Крымская — «рубль ведро». Это потому, что казáчки всё по рублю за ведро продавали: и вишни, и груши, и яблоки, и абрикосы. Только благородный персик по три рубля за ведро шёл, да и то при торговле можно было цену до двух пятидесяти сбить. Поезд через Тамань и Керчь, тогда ещё через Керченский пролив железнодорожный паром ходил. Пока паром ждали, я вяленых бычков за рубль нитка купил. Идёт паром через пролив, я из вагона вышел, ветерок солёный дует, так хорошо! Господи! почему ж теперь-то так хорошо никогда не бывает?!

И впереди ещё неделя в Крыму. За ночь доехал поезд через Джанкой до Симферопольского вокзала. Сел я в восемь утра на самый длинный в мире троллейбусный маршрут, а в пол-одиннадцатого меня уже в Ялте на конечной уфимский приятель встречает. Какие виды по дороге! На Ангарском перевале внизу далеко Чёрное море завиднелось, от Алушты вообще дорога над морем идёт, через Никиту проезжали — Ботанический сад с левой руки как картинка. В троллейбусе окна открыты, ветерок тёплый, ни духоты, ни бензинового выхлопа. Кайф, короче. Ещё очень греет сознание, что это всё сам себе заработал, пятнадцать минут в курилке мозгами пошевелив. Заехали мы в пансионат, потеряли, конечно полдня на оформление койки, зато потом сбежали вниз до Чеховского домика, на автобус и на набережную. Здесь-то, на заплёванной гальке ялтинского городского пляжа я с Медитерраной и встретился. Много потом встречались: от Коктебеля до Марбельи, от Тель-Авива до Марселя; но первая встреча со Средиземноморьем здесь, в Ялте. Как не выселяй Степанида Власьевна греков и татар из Крыма, как не переименовывай Коктебель в Планерское, а греческую таверну в їдальню, а всё маслина маслиной, виноград виноградом, а солёная волна морем остаётся. Ну, что зря Аксёнова пересказывать? — всё одно у него про Крым лучше всех.

А кроме моря, прямо над пляжем ещё и белое сухое по восемнадцать копеек стаканчик, толпа нарядная гуляет, глициния растёт, в подвале бар «Магнолия» с тихой музыкой и с коктейлем «Огненный шар», да чебуреки над Первым Массандровским пляжем, да помните будочку напротив ресторана «Таврида», где бульон горячий с пирожками продают? Хоть не уходи с набережной, прямо здесь и ночуй, как белый пудель. Но всё же пришлось уйти. Рустик, приятель мой, Ялту уже неплохо знал, подростком с родителями, а потом со старшей сестрой приезжал. Значит, с утра мы с ним на Учан-Су к водопаду, потом на Поляну Сказок. Это, значит, поляна действительно, на подходе к Яйле недалеко от пансионата. Мы, конечно, в самом по тому времени дальнем, над Ауткой чеховской уже, где ж ещё даже в несезон место найдёшь? Так на этой большой поляне один чудик вкопал на самодеятельной основе деревянные скульптуры на темы разных сказок. Не в чудике, конечно, редкость, мало ли у нас самых удивительных людей с разнообразными талантами, а вот то загадка, почему ж ему никто не запретил? Ведь полная возможность взять — и под бульдозер! Ну, может быть, школьный приятель в председателях облисполкома или в Москве в ЦК, всяко ведь бывает.

Поехали на автобусе в Севастополь. Его как раз для населения, как Кремль, открыли. Ненадолго, правда. В старое время возможность в Севастополе побывать — это наилучший был индикатор степени либерализма власти на данный момент. Как начинают гайки прикручивать — так сразу туда без пропуска не попадёшь. Как оттепель — так пускают. Ну, не до Балаклавы, конечно. Туда после Романовых никогда и никому. Ну, а тогда последние лучики Оттепели греют и в “город русской боевой славы” без проблем. Чуть я там с этой самой боевой славой на неприятности не нарвался. Там шибко энтузиастическая экскурсоводица попалась на Малаховом кургане, с таким пафосом излагает: «Дважды, — говорит, — враги осаждали Севастополь, но ни разу не смогли сломить мужества его защитников!»

Я сдуру и влез с соображениями, что-де, наверное, так конкретно задача ни у англо-французов, ни у немцев и не ставилась — «сломить мужество защитников». Задача ставится ограниченная — «Овладеть городом и портом Севастополь». А эта задача всеми и всегда выполнялась: и англо-французами в 1855-м, и немцами в 18-м и в 42-м годах, и красными да белыми несколько раз во время Гражданской, и, наконец, Советской Армией в 44-м. То есть, данный город кто осаждал, тот и брал со стопроцентным успехом, в отличие от, например, Питера. Образование решил показать, маршал недорезанный.

Как заверещала она про оскорбление святых камней и светлой памяти! Как начала нам политику шить! Ну ладно, она с этого героизма кормится, а что ж экскурсанты-то её помаленьку поддерживают? Им-то что за радость идиотов из себя изображать? Я ведь чистую правду сказал, на основе исторических фактов. Особенно одного я запомнил, всё он нервничал насчёт «города русской боевой славы». Плотненький такой мужичок, в кепочке. Ему-то, кажется, что до этого, мало ли дома дел по хозяйству?

Если б не этот народный ропот, проблемы нет. Шикнул на патриотку: «Молчи, — мол, — тррихомонада!», да и не обращал бы внимания больше. Но тут думаю: «С голосом народа не поспоришь!» Плюнули мы с Рустемом, да и отстали от экскурсии этой. Тем более, всё уже и посмотрели. Больше всего, всё-таки, нам понравились в Севастопольской бухте военные корабли на ремонте, в суриковой грунтовке. Как листья кленовые на осеннем пруду. Панорама Севастопольская — это всё-таки на любителя. Возвращались — что-то с автобусом было после Байдарского перевала. Вышли пассажиры минут на двадцать перекурить. Смотрю — внизу место совершенно дивное, но уж очень на отшибе. Хрен выберешься в случае чего. Спрашиваю у Рустика, как у знатока Крыма:

— Что, — мол, — за поселок?

Он говорит:

— Форос.

Такие дела.

Больше мы на городском ялтинском пляже, конечно, не купались. Или в Ливадию ходили, благо ноги молодые, поблизости от вождей плавали, или на катере в Никиту на целый день. В связи с Ливадией и цековским пляжем попозже легенда сложилась. Как сын мой однажды определил — «Легенды и Мифы Древних Совков».

Так вот, в переживаемый нами с Рустиком момент бывший молодой сталинский нарком, начальник эвакуации в 1941-м, тов. Косыгин А.Н. служит неподалёку от Н.С. Хрущёва Председателем Совмина России. Как у каждого такого размаха начальника, есть у него личная охрана. Но в октябре того же года предстоит Никите под радостное улюлюкание всей, выведенной им со строгого режима в простую зону, страны на пенсию уйти. Как теперь фольклорный стих помню:

Товарищ верь! Придёт она
На водку прежняя цена.
И на закуску будет скидка —
Ушёл на пенсию Никитка!

Щас!

Народные ожидания не очень, конечно, оправдались, но тов. Косыгин Алексей Николаевич как раз в большом порядке — стал после октябрьского переворота Предсовмина уже СССР. В соответствии с новой высокой должностью положена ему новая личная охрана — ну, уж полные шварценэггеры. Ниже мастера спорта по самбо или вольной борьбе никого и нет. Но с привычками нового хозяина пока плохо знакомы. Тут и повод. Поехал А.Н. в мае в ливадийский свой санаторий отдохнуть. Охрана за ним. Вышел на пляж, охрана за ним. Поплыл в холодном майском море, опять охрана за ним, нельзя же объект оставить — а он, сказывали, пловец знаменитый, в море на пару километров спокойно заплывал. Начали ребята потихоньку тонуть, а он всё плывёт. Увидели ситуацию погранцы — послали катер на спасение коллег по КГБ. Под конец экспозиция такая: впереди плывёт член Политбюро, за ним ещё способные на воде держаться остатки охранников, за ними пограничный катер — кто уж не может плыть, того на борт и первую помощь оказывают. Будто бы сменили после этого в косыгинской охране самбистов на пятиборцев. Правда, и это всё одно не помогло, когда ему в Канаде при разговоре высокого гостя с простыми канадцами венгерский эмигрант по морде съездил в память о 56-м годе.

На самом деле среди политбюровских зомби он больше всех на человека походил. Во-первых, мрачный, как ослик Иа-Иа. Те-то всегда лыбятся, как будто есть с чего. Во-вторых, заметно же, что цацки его не привлекают. В-третьих, кто пытался реформу экономическую, «либерманизацию экономики» провести, социализм с человеческим мозгом построить? Суслов, что ли? Из промышленности, из науки руководители, типа моего отца, с большим уважением к нему относились, может, конечно, и потому, что он у Сталина в любимчиках ходил. Но ведь и у Сталина он не гопак на даче плясал, а на крутых поручениях по экономике работал.

Да и легенды о нём все как-то предполагают, что осталось что-то человеческое, несмотря на пост. Вот жили мы в Сибири, в Нижневартовске. Бац, приезжает Предсовмина. Бог ты мой, что тут происходит, всех управленческих выгнали на улицах грязь убирать, деревья сажают, в магазинах, не поверите: мясо, куры, бананы, единственный раз с основания города ананасы завезли, гнилые, правда. Свозили, как положено на Самотлор — показать Биг Боссу, откуда вся страна кормится. Привозят в город, свита за ним, министры, постельничьи, первые секретари, денщики, заединщики, адъютанты, охрана. А старичок как-то от них вывернулся, и к магазину через квартал — с народом поговорить. Ничего ему конечно особенного не сказали, жить все и дальше хотят, но какая-то бабёнка все же пожаловалась, мол: «Молока бы, Алексей Николаевич, ну, никак детки не могут без молока!»

Записал. Лично в книжечку записал! И, действительно, с месяц после этого было в магазинах сухое молоко. Потом-то, конечно, опять пропало. Свежее-то молоко у нас на Севере только по детсадам и яслям, да в горкомовском буфете.

А вот тоже ещё случай, знакомый турист-горник рассказывал. Ходили они в пятёрку на Западном Кавказе. Маршрут извилистый: и в Верхней Сванети побывали, и Главного Кавказского хребта траверс, и еще что-то. Выходят с маршрута на Домбайской поляне. Уже перед концом остановились на ночёвку за Клухорским перевалом, недалеко от Северного приюта. Сидят у костра, всё трудное позади, можно и песенки маленько попеть под разведённый-то. Вдруг из темноты к стоянке подходят несколько человек в штормовках, но без рюкзаков. В том числе и лицо, по портретам знакомое. Ребята, конечно, выпали в осадок, но марку держат: «Проходите, садитесь, — мол, — товарищи. Не хотите ли супчика?»

Те поблагодарили, от супчика отказались, а у костра посидели с ребятами. Песенки послушали, ну, стандартный альплагерный набор. Без Галича. Потом гости попрощались и ушли неведомо куда. На Домбайской поляне всё выяснилось. Оказалось, всё туристское начальство на ушах стоит в связи с пешим переходом Большого Начальника через Клухорский перевал в Абхазию. А руководителя группы нашли в Домбае компетентные товарищи и передали для группы ящик хорошего вина в подарок от А.Н. и благодарность за приятный вечер у костра. Даже если легенда — почему таких легенд про Лёку, Суслова или Пельше никто никогда не слыхал? Недаром они от него под конец всё же избавились, на Тихонова заменили, хоть тот ещё старше был.

Отвлеклись мы с Косыгиным-то, конечно. Вернёмся на Южный берег Крыма. Море, оно и есть море. Тем более, в те годы Днепр в него радиоактивные изотопы пока не несёт. То есть, наверно, во времена аргонавтов вода почище была. Но и в начале шестидесятых вполне можно мидий наковырять и на костре испечь. Делается это так. Разводишь костёр из сушняка на песке, когда сучья прогорят, кладёшь на угли лист железный, а на него мидий. Как раковины раскрылись — можно употреблять под белое сухое из трёхлитровой банки. Жаль, что вас не было с нами!

В Ялте или Ливадии так, конечно, не выйдет, а за мысом Ай-Даниль, где потом заповедник сделают, тем более в Восточном Крыму, где Царская бухта в Судаке, или в Коктебеле за Второй Сердоликовой — вполне. Правду говоря, Восточный Крым я для себя только на следующее лето открыл, когда после стройотряда с газопровода Бухара-Урал приехал. Полазил по Карадагу, прошли мы с приятелем на спор пешком от Коктебеля до Старого Крыма к могиле Грина, пожили в невидимых с моря пещерах на берегу Алчакской бухты — очень всё романтично. Так что, на третье вузовское лето маршрут только уточняется, а что Крым — вопросов нет.

Поехали мы, я и ещё три приятеля в Судак, поставили на пляже палатку ровно в 25 метрах от воды, чтобы пограничники ночью не тревожили. Палатка шикарная — рыжая, нейлоновая, с тентом, большая редкость по тем временам. Планировали-то мы в Коктебель, но на уже в Феодосии на автостанции в последний момент перерешили на древний Сурож. Вот не верь в судьбу! Познакомились на пляже с четырьмя подружками из одного московского ВУЗа, которые комнату в частном секторе снимали, закрутились сердечные страсти под Новосветское Шампанское — и, как результат, у нас с Линой в следующем апреле — свадьба, а Женька с Оксаной долго тянуть будут и только через три года поженятся. Но, однако, знакомство с будущей женой всё-таки отдельного рассказа требует, неудобно как-то совмещать.

Так что в следующий раз в Крым, опять в Ялту, точнее в Магарач, я уже с десятилетним сыном приеду, вот уж у него восторгов было, хотя парень, вообще говоря, невосторженный. Потом ещё много раз приезжал, почти весь полуостров излазил. Однажды на надувной яхточке вдоль азовского берега Крыма, да вдоль Арабатской стрелки от Керчи до Геническа прошёл. Последний раз уже после Перестройки с женой ездили по местам былых сражений. В гостинице «Ялта» жили, со старым московским другом, перебравшемся на ЮБК на жительство, встречались, но, по правде говоря, это тоже отдельная песня.

Уже и после этой поездки сколько лет прошло…

Помните, как в рекламе: «Вкус, знакомый с детства».

Переписка из давнего времени

Идешь по жизни, как по минному полю в сопровождении вологодского конвоя, или еще сказать, по городу Парижу в вечерний час — нет-нет, да и на что-нибудь наткнешься. Не на мину, так на “шоколя”, как добрые парижане называют продукты собачьей жизнедеятельности. Это как раз мы с Толей Федоровым часиков в десять вечера шли по Авеню Мэйн на Монпарнасе. Будете смеяться, но в Париже именно есть такая авеню, не хуже, чем в Пеории, штат Иллиной. Идёт Толя, о глобализме рассуждает. В ту пору, в апреле девяносто второго, ещё не все это слово выговаривали, а мой приятель, страстный русофил, всё это дело уже обличал. Я ему сколько раз говорил, что «цивилизацию гамбургеров» хаять можно, нужно и приятно, но не в пользу же цивилизации пирожков с тухлым ливером по пять коп. Вот, значит, рассусоливает Толик про «особый путь», а я ему и говорю:

— Ты, — мол, — друг, американизм обличай, а под ноги всё равно посматривай, а то во вторичный продукт наступишь.

— Почему ты так решил?

— По индукции. Ты уже, пока от Гар Монпарнас идем, два раза наступил.

Это, однако, присказка. Сказка дальше будет.

Дело было на пятом курсе ВУЗа. Тут, конечно, экзамены, дипломная работа, выбор места для дальнейшей жизни. Но нельзя же все время только не разгибаться. Когда и просто за сигареткой лясы поточить. А тут открылось новое место на пятом этаже в левом крыле. Это редакция институтской многотиражки. Газетка у нас, в принципе, уже была, как во многих высшеобразовательных заведениях. Поскольку в московской керосинке такая же именовалась «За кадры нефтяников», то у нас путем перестановки слов образовалось «За нефтяные кадры», что, с учетом слэнга шестидесятых, звучало несколько двусмысленно. Был там какой-то грибок-боровичок за редактора, сроду никто газету не читал и в комнату редакции не заходил. Зачем?

А тут упомянутый гриб ушел на заслуженный отдых и в многотиражке появилась вполне пристойная редакторша лет тридцати, по имени Лиечка. Знаете, в таком стиле времени — Евтушенко, Кристалинская, Аксенов, Римма Казакова. Кроме редактрисы еще и литсотрудник, обязательный срок отбывает после местного университета, старший брат моего одноклассника Саши, Стас по имени. Скоро и нам предстоит, но не в виде инженеров человеческих душ, а по колбам, задвижкам да трубам. Вот, значит, вокруг этих двоих молодых ребят и завелось потихоньку нечто вроде клуба. Кофей пьем, курим, байки травим. Сочинили мы к газетке приложение под названием «Кактус» с шутками юмора, опять же в духе времени, типа — завелся у нас постоянный автор Генрих Буровик. Компания-то та же, что тремя годами раньше взбодрила институтский СТЭМ, студенческий театр эстрадных миниатюр по тогдашней моде.

Заходим мы с ребятами однажды после лекций в редакцию, а там Лия со Стасом сидят, хихикают. Порешили они, оказывается, порядок в хазе навести, в ящиках лишние бумаги убрать. И нашли там клад. Переписку. Копии, наверное, четвертые, либо пятые, но текст читается хорошо. Одно жалко — никаким силами публикации не поддается. Только что для внутреннего пользования. Вот годы прошли, так теперь мучительно больно, что не снял для себя личную копию. Легкомысленные наши журналисты тоже промухали это дело. Стасик-то точно, я его спрашивал недавно, да и Лия, как кажется, иначе, наверное, где-нибудь да всплыло бы. Ладно, если буду в Хайфе, найду ее и спрошу. А пока приходится воспроизводить по памяти, боюсь, что многие перлы при этом не восстанавливаются. Общий-то смысл, надеюсь, сохранен, но красоты стиля…

Доложу еще, что прежний редактор, как нам сообщила его преемница, до нашей многотиражки заведовал районкой в лесном и горном Зилаирском районе, а еще до этого такой же районкой под Киевом, пока не уехал с Украины по причинам, не исключено, что связанным с этой как раз перепиской.

Прежде всего там была машинопись пьесы. Что это такое — передать не в моих силах. Сочинить же… если б я так умел — так этим бы и зарабатывал на жизнь. Скажу сразу, что действие происходило в портовых кварталах города Гамбурга, штаб-квартирах капиталистических монополий и в партизанских районах неназванной колониальной страны, у одного из героев, уголовного элемента, нанятого полицией для слежки за сознательным пролетариатом, была кликуха «Родимое Пятно», а временами действующие лица переходили на раешник. Ну и что? Я сам примерно в такой же пьесе играл в пионерском лагере. Называлось — «Вперед, “Отважные”!» — в честь детской организации при Французской компартии, так сказать — “Allons, Сourageux!” Я лично был пионером Жаком, расклеивал на удобных местах плакаты с призывами к миру, а ажаны из старшего отряда всяко нас, французских пионеров-отважных, обижали, били дубинками, а всеобщего любимца Маленького Жана даже убили до смерти во втором акте.

Кроме художественного произведения там были еще и письма автора в различные инстанции.

Письмо 1

ЦК Социалистической Единой Партии Германии
ЦК Коммунистической Партии Германии
Тт. В. Ульбрихту, М. Рейману.

Дорогие товарищи!

Я, Попузенко Иван Иванович (фамилия условная, но и вправду было что-то вроде), написал пьесу о борьбе за мир. Так как в пьесе рассказывается о борьбе рабочего класса капиталистических стран, а главное, дело происходит в Федеративной Республике Германии, мне хотелось бы получить ваш квалифицированный отзыв, как знатоков ситуации. Пьеса прилагается.

С коммунистическим приветом,
Иван Попузенко

Письмо 2

ЦК КП Украины
Т. Шелесту

Я, Попузенко Иван Иванович, написал пьесу о борьбе за мир. Так как в пьесе рассказывается о борьбе рабочего класса капиталистических стран, а главное, дело происходит в Федеративной Республике Германии, мне хотелось бы получить квалифицированный отзыв тт. Ульбрихта и Реймана, как знатоков ситуации. С этой целью я предпринял попытку отправления бандероли через Киевский городской почтамт. Бандероль была принята, о чем имеется квитанция. Однако, через 17 дней я получил извещение о том, что бандероль с моим художественным произведением попала при сортировке в механизм сортировочного устройства и была приведена в неузнаваемое состояние. Вторичная попытка отправления наткнулась на саботаж бюрократов с почтамта, объявивших мне, что бандероли в адрес вождей мирового рабочего и коммунистического движения по почтовым правила приему не подлежат без указания точного адреса. Хотя в первый раз же приняли без препятствия! В связи с незнанием адреса и нежеланием почтамтских бюрократов его сообщить посылаю Вам, товарищ, чтобы Вы передали мой манускрипт немецким товарищам.

С коммунистическим приветом,
Иван Попузенко

Письмо 3

ЦК КПСС
Тт. Суслову, Мухитдинову

Я, Попузенко Иван Иванович, написал пьесу о борьбе за мир. Так как в пьесе рассказывается о борьбе рабочего класса капиталистических стран, а главное, дело происходит в Федеративной Республике Германии, мне хотелось бы получить квалифицированный отзыв тт. Ульбрихта и Реймана, как знатоков ситуации. С этой целью я предпринял попытку отправления бандероли через Киевский городской почтамт. Бандероль была принята, о чем имеется квитанция. Однако, через 17 дней я получил извещение о том, что бандероль с моим художественным произведением попала при сортировке в сортировочный механизм и была приведена в неузнаваемое состояние. Вторичная попытка отправления наткнулась на саботаж бюрократов с почтамта, объявивших мне, что бандероли в адрес вождей мирового рабочего и коммунистического движения по почтовым правила приему не подлежат без указания точного адреса. Хотя в первый раз бандероль была принята без возражений при той же адресации. В связи с незнанием адреса и нежеланием почтамтских бюрократов его сообщить я посылал мое художественное произведение в ЦК Коммунистической Партии Украины т. Шелесту для передачи моего манускрипта непосредственно тт. Ульбрихту и Рейману по линии международных коммунистических связей.

Однако, почтамтская мафия, повидимому, вторично уничтожила мое произведение, с целью помешать борьбе за мир и социализм во всем мире. Потому, что за прошедший месяц я не только не получил заключения от товарищей Ульбрихта и Реймана, но даже нет ответа от товарища Шелеста.

Прошу вашей товарищеской помощи в борьбе с империалистическими агентами на Киевском Горпочтамте и в передаче моего манускрипта тт. Ульбрихту и Рейману.

С коммунистическим приветом,
Иван Попузенко

Письмо 4

ЦК КПСС
Тт. Суслову, Мухитдинову

Я, Попузенко Иван Иванович, написал пьесу о борьбе за мир. Так как…
… … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … …
… … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … …
… в борьбе с империалистическими агентами на Киевском Горпочтамте и в передаче моего манускрипта тт. Ульбрихту и Рейману. Поскольку я до сих пор не имею от вас ответа, то, с целью избежать интриг и покушений киевской почтовой мафии, отправляю это письмо с черниговского почтамта, куда выехал за свой счет в выходной день.

С коммунистическим приветом,
Иван Попузенко

Письмо 5

ЦК КПСС
Первому Секретарю тов. Хрущеву Н. С.

Дорогой Никита Сергеевич,
Я, Попузенко Иван Иванович, написал пьесу о борьбе за мир. Так как…
… … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … …
… … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … …
… … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … …

Прошу Вас, дорогой тов. Никита Сергеевич, лично вмешаться в дела на украинских почтамтах, где агенты империализма и недобитые последыши петлюровских бандитов, пользуясь осужденными Партией и народом методами культа личности и антипартийной группы Молотова-Кагановича-Маленкова, не дают возможности доставить мое художественное произведение ни непосредственно товарищам Ульбрихту и Рейману, ни хотя бы т. Мухитдинову для передачи вождям германского коммунистического движения. В результате, моя пьеса все еще не может внести свой вклад в наше общее дело борьбы за мир и социализм во всем мире.

С коммунистическим приветом и наилучшими пожеланиями
Иван Попузенко

* * *

Больше писем не было, из чего мы умозаключили, что итогом переписки и был неожиданный переезд нашего бывшего редактора с солнечной Украины в не менее солнечную Башкирию, в вышеупомянутый Зилаирский район. А такой был невидный дедуля, сроду не скажешь!

Продолжение