Соломон Воложин
Казакевич: не только идейно свой, но и художественно ценный
Что-то вроде вины я испытываю, вдруг прочитав «Звезду» (1946) Казакевича. Нечего мне тут объяснять. Везунчик Казакевич, как назвали его в радиопередаче по случаю 100-летия со дня его рождения, и не мог, вроде, написать ничто другое, как поэтизацию просто всех отношений между «своими» на войне.
«Я тех двух лошадей [одолженных у селян] не довёл в деревню, а внаём сдал, за продукты…
Травкин молчал.
— Простите, товарищ лейтенант. Если приду здоровым [разговор в тылу у врага] …
— Придёшь здоровым — пойдёшь в штрафную роту,— сказал Травкин.
— И пойду! С удовольствием пойду! И я знал, что вы так скажете! Знал, что всё равно вы так скажете! — восторженно вскричал Мамочкин. И он сжал руку Травкина в почти истерическом припадке непонятной благодарности и самозабвенной любви»
Обожание своего командира за преданность делу.
«Каждый день приходила она в овин с цветами и веточками пушистой вербы. Но не в цветах было дело: она приносила с собой благоухание милой женственности, по которой тосковали одинокие сердца бойцов. Разведчики даже порицали своего командира за равнодушие к девушке, хотя одновременно и гордились его неприступностью».
И любовь.
«— Что? Не любит?
Его умилила старинная трагедия неразделённой любви в образе этой пичужки с погонами младшего сержанта. Здесь, в самом пекле войны, затрепетала молодая любовь, как птичка над крокодильей пастью. Полковник усмехнулся»
Нельзя ж поэту без противоречий. Она любит его, а он — весь в войне, её и не замечает. Она, собственно, потому и полюбила. Не такой, как остальные. И ещё — за чистоту. А он, что кушает — не видит! Подчинённый подсудное дело творит, кур достаёт незаконно, а он как не на земле живёт. Не замечает. Весь в войне. Ничего не замечает. И её… А и заметил — раздражён:
«- Да она любого полюбит,— сказал Травкин грубо»
Так, собственно, не было.
«Она непривычно робела в его присутствии, сама удивляясь своей робости. Она ли это, считавшая себя опытной маленькой грешницей? Поцелуй и объятие, полученные и возвращённые вскользь, в суматохе походного быта, из-за мимолётной симпатии или просто от скуки — и это она называла жизнью!»
И они, наконец, объяснились. Но как?! По радио — она, радистка, «Земля», за линией фронта, он, «Звезда», улетевшая в тыл к немцам. И это был их последний разговор на этом свете (в самих позывных реет какая-то метафизичность… «Под тёмными сводами овина раздавался таинственный межпланетный разговор, и люди чувствовали себя словно затерянными в мировом пространстве». Любовь всесильна):
«В заключение с ним заговорил женский голос, и Травкин узнал Катю. Она пожелала ему успеха и скорого возвращения.
— Мы горячо обнимаем вас, — закончила она дрожащим от волнения и гордости за его успех голосом и, как будто сказав нечто имеющее прямое отношение к служебным делам, спросила: — Поняли вы меня? Как вы меня поняли?
— Я понял вас,— ответил он»
Так пронзительно…
Герой умер, но его идея — всё лучшее, что есть у людей — остаётся жить в душах читателей.
Таков был после Победы социальный заказ счастливчиков, выживших в ней, в войне с другими людьми, воплощавшими не только Абсолютное Зло («разъярённые кровью и лёгкой наживой», «каратели, вешатели и убийцы» — они не показаны в повести с такой стороны), а всего лишь искавшие «выгодного назначения», «карьеристы», «удачливые и безжалостные интриганы» (в повести поимённо отмеченные: «группенфюрер Гилле… покровитель фон дем Бах… штандартенфюрер Мюлленкамп… штандартенфюрер Гаргайс»). Просто бескорыстные коллективисты победили мещан-индивидуалистов.
А я это пишу и чувствую вину, потому, может, что теперь весь затянут в раскол в стране, и мне претит упор одной из сторон на атаку «в лоб» на другую под флагом искусства, мол (Pussy Riot — лучший пример). Пишу тогда, когда я всё, что «в лоб» — в полемическом раже — предлагаю за это «в лоб» — вообще не называть словом «искусство». И с настороженностью отношусь ко всему, что пронимает: вдруг оно пронимает только потому, что это «свой своему» говорит. Не таким ли, мол, был и Казакевич? — И вот — социальный заказ на прославление героев, и вот — удовлетворение этого социального заказа… Хорошо им было в 1946-м году, единым ещё, нерасколотым. Вот и нравилось. Вот и 50 переизданий повести.
Впрочем, признаюсь, почему я взялся писать о том, что и так ясно. По радио сказали, что Сталину и понравилась повесть (и он велел ей премию своего имени назначить), и не понравилась (за то, что повесть трагическая как факт, кино по ней вышло в прокат лишь после смерти Сталина; правда, в фильме от поэтичности ничего не осталось).
Так у меня есть вариант объяснения Сталина.
Поскольку вещь художественна (есть противоречия: самое хорошее в человеке проявляется в самое плохое время, в войну коллективистов против индивидуалистов), постольку вещь приемлется подсознанием любого человека, и иррациональное в его сознании отмечает: нравится. (Это невольное переживание, и, поддавшись ему, Сталин и назначил Казакевичу премию.) А рациональное в сознании говорит: плохо, что вся разведгруппа погибла; «нашим» это не годится.
То есть подсознание человеческое всегда правильно «понимает» произведение, если оно художественное. Даже если этот человек такой грешный, как Сталин.
То есть я могу и свою лепту внести в насущную нынешнюю потребность расколотой страны как-то всё же объединиться, объединиться на своём отношении, в том числе, и к Сталину, столь ныне — в отсталости неизбывной — нравящемуся за неоспоримые достижения страны при его правлении.
Впрочем, не исключено, что Сталину, имевшему лишь одну шинель, понравился Травкин, непритязательный, как трава.
«Но слишком простые решения редко бывают верными» (Ю. Чайковский)
