Александр Левинтов: Август 18-го. Продолжение

Loading

В советское время, когда реклама была абсолютно бессмысленна, потому что конкуренция в условиях гос. монополии невозможна, я придумал рекламный слоган: «летайте самолётами “Аэрофлота”, спите кроватями!». Теперь я обновил этот слоган так: «спите кроватями, голосуйте за Путина!»

Август 18-го

Заметки

Александр Левинтов

Продолжение. Начало

Моя родина

дрессированные люди,
дрессированные звери,
дети хлопают в ладоши,
заперты входные двери,
шпильки, сапоги, калоши
и бессовестные судьи

миллионы, миллиарды
на пустые пустяки,
крысы роются в помойках,
старикам — лишь медяки,
вся Киргизия — на стройках,
на экранах — педо-барды

только ложь — ни слова правды,
только власть, народ молчком,
тюрьмы, полные безвинных,
суета — юлой-волчком,
мало хлебных, много винных,
пионеры-алконавты…

Московская экология «по чесноку»

Это — не пересказ экологических сводок и статистики, а тематические фрагменты автобиографии, то есть, рассказы «по-чесноку», как оно было и есть на самом деле, в режиме реальной жизни.

Пока мы жили в бараке, в коммуналке, мусор собирался и даже сортировался так:

У каждого кухонного стола (по числу жилых комнат, в нашем случае, таких комнат и столов было по три) было своё помойное ведро, как правило, с крышкой. Бросать свой мусор в чужое ведро считалось западло.

В нашем двухэтажном бараке было 8 квартир, стало быть, мусор собирался в 24 ведра. Этот мусор выносился вручную на помойку рядом с домом: несколько железных крашеных цилиндрических баков с крышкой, которые вывозялись/опорожнялись раз в неделю.

В марте просыпались мухи, лезущие куда ни попадя до ноября, после чего впадали в спячку. От этой напасти на кухнях, а также во всех продовольственных магазинах были либо травилки-морилки либо и чаще — липучки, которые бесперебойно продавались во всех хозяйственных, керосиновых и москательных лавках.

Объедками питались домашние коты и собаки.

На лестничной площадке у каждой двери стояли огромные вёдра с крышками для объедков, которыми скармливали скоту, в основном свиньям совхоза Десятилетия Октября. Эти ароматные только для мух вёдра также менялись/опорожнялись по расписанию.

Зимой скапливалось довольно много золы и шлака. Его можно было просто ссыпать в общие мусорные баки либо отдавать счастливым владельцам дач как удобрение, в этом случае дачевладелец обычно давал шлаковладельцу крафт-мешок. За зиму накапливалось несколько крафт-мешков, которые, за неимением чуланов и подвалов, хранились до весны в дровяном сарае.

Макулатуру (газеты, журналы и оберточную бумагу) скапливали стопами, бечевали, складировали/штабелировали в тех же сараях-дровниках и либо сами несли в ларьки «Утиль-сырьё» (20 коп. за кило сталинками), либо дожидались пионеров.

То же и с металлоломом, но его всегда было меньше: всё-таки мы самый читающий народ в мире, но не самый железный. Чёрный лом стоил 40 коп. за кило, цветной — 1.60.

Самое дешёвое мороженое, «Школьное», стоило 43 копейки, столько же стоила пачка презервативов Баковского завода резиново-технических изделий.

Ещё были старьёвщики — китайцы в пёстрых халатах и калошах на босу ногу. Они брали: старую обувь, тряпьё, флаконы из-под духов, расплачивались редко деньгами, чаще «уди-уди» или разноцветными шариками на резинке, своеобразным фаст-фудом развлечений и игрушек.

Собственно помои (вода после стирки, мойки посуды или полов) выливалась просто за порог дома и служила фактором формирования наледей на дорогах и тротуарах.

После четвёртого класса в летние каникулы я по совету мамы пошёл работать в совхоз «Серп и молот». Собирал чёрную смородину, густо облепленную дустом. Отравился так, что ещё лет двадцать не мог смотреть на эти ягоды.

В Серебряно-Виноградном пруду мы ловили мальков — для кошек, в Измайловском лесу в собирали грибы, ягоды и орехи, купались в речке Серебрянке: сейчас во всё это невозможно поверить, хотя иногда, в редкие годы, высыпают высокооктановые опята, грибы больного леса. Некоторые отчаянные головы их собирают.

Посылая меня на рынок за картошкой («на пятёрку три» — железная зимняя цена, магазинная стоила «рупь кило», но более, чем наполовину уходила в отходы), мама непременно говорила: нашу измайловскую не бери, она на навозе, спрашивай тамбовскую или липецкую, она на чернозёме.

Голуби, нынешние короли помоек, появились только в 1957 году, по случаю всемирного фестиваля молодёжи и студентов. До того были только сизари голубятен, домашние голуби, породистые.

В том же году мы переехали в пятиэтажку-хрущобку, в коммуналку повышенной комфортности, с газом и газовой колонкой в ванной и на кухне. Мусор теперь собирался в мусорные баки на помойке, рассчитанной на две пятиэтажки, рядом со спортивной площадкой. У нас было центральное отопление: рядом с домом стояла котельная, работающая на угле и обильно поливавшая округу пеплом своей трубы. Мы часто лазили на эту трубу: покурить, выпить чего-нибудь поалкоголистей, поговорить о жизни, мироздании и прочих бытовых мелочах.

В 1959–60-ом учебном году мы три дня в неделю учились, а три работали на Электрозаводе. Строго говоря, это — три завода: Электроламповый, АТЭ-1 (авто-тракторное электрооборудование) и Трансформаторный, в цехе ширпотреба которого делались утюги. Чем бы ни занимались эти заводы, производили они главным образом чёрный и цветной металлолом, а также другие отходы.

Главными загрязнителями тогда считались заводы и энергетика (котельные), автомобили коптили беспощадно, но их было так мало, что это не считалось за фактор. Переход на тепловозы и электровозы резко сократил паровозные загрязнения, действительно чудовищные: даже зимой, при «заколоченных» окнах вагонов утром просыпаешься, а наволочка — чёрная от сажи, морда, конечно, такая же.

В 50-е годы господствовавшие в России клопы стали сходить со сцены. Причину вскрыло «Армянское радио»:

— Будут ли клопы при коммунизме?

— Будут, ведь в них течёт рабоче-крестьянская кровь.

Но именно в это время все поняли, что больше в стране нет крестьян, остались колхозники и совхозники, а это совсем не то. В 50-е исчезли почти полностью рабочие зэки (правда, вскоре появились новые рабочие — лимита), остались рабочие служащие, вообще все стали служащими. К тому же Джон Кеннеди в новогодней речи не то 1962, не то 1963 года заявил, что последние надежды на коммунизм в СССР погасли — вот тут-то клопы и рванули вымирать, раз никакое светлое будущее их не ждёт. И на смену им пришли тараканы, также исконно русское племя, затаившееся в ожидании развитóго социализма. Удивительным образом тараканы пережили даже Брежнева и сошли со всемирно-исторической сцены только при наступлении перестройки, гласности и пятилетки эффективности и качества, когда всё тотально должно было вырасти в 1.7 раза: и производство зерна и его импорт, например.

В университете (1961-65 годы) нас с энтузиазмом учили успехам целины, необходимости поворота северных и сибирских рек на юг — для спасения Каспия и Арала, обводнения засушливых степей, а также превращению всей Западной Сибири в огромное болото-водохранилище ради Нижне-Обской ГЭС. На научных же конференциях уже в открытую говорилось, что целина и поворот рек — преступление. Чуть позже профессорская гопота поголовно стала экологами и заговорила прямо противоположное. Университетские живут подолгу, за сто лет. Многие из тех живы, честно смотрят в глаза, называют себя экологами и рыночниками, потому что не стесняются требовать за свои скромные услуги как валютные проститутки в «Метрополе» или на уровне Билла Гейтса.

Как-то в летние каникулы чёрт дёрнул нас искупаться в Москва-реке под Ленинскими горами: неделю не могли отмыться и отскрестись.

В Москве в это время уже действовало 26 атомных реакторов различной мощности, но известен был только один — в Курчатнике. Так как отечественные реакторы все сделаны по типу Чернобыльского, то есть время от времени выходят из строя, то мы, москвичи, незаметно сами для себя стали героическими чернобыльцами задолго до чернобыльцев.

На стыке 60-70-х началось поголовное и совместное поветрие экологии и аллергии, но вся экологическая информация была засекречена самым страшным образом, как ядерные испытания на людях и скоте в Мугоджарах и Семипалатинском полигоне.

Географы громогласно кричали, что они — лидеры научной экологии, но основная волна публикаций и диссертаций по экологии принадлежала философам: они громили Запад и его экологические катастрофы, а также переводили западные статьи и книги на русский, как это делала наша эстрада, превращавшая One Way Ticket в «Синий иней».

В середине 70-х я ездил по комсомольским обкоматам Сибири и Урала, уговаривая обратить внимание на экологию (по линии Совета молодых учёных при ЦК ВЛКСМ). Более всех меня потряс пермский секретарь обкомата:

— о чём вы говорите? У нас главная проблема — навести порядок на танцплощадках!

Мой однокурсник защитил диссертацию, доказав, что факел загрязнений от Москвы тянется на сотню километров, аж во Владимирскую область.

Именно в 70-е стало понятно, что население само — мощный источник загрязнений:

— переехавшие из сёл и деревень в многоэтажки, оторвавшись от земли на десяток метров, стали выбрасывать мусор прямо из окон,
— так называемые зоны отдыха превратились в абсолютно засранные клоаки,
— попавшие под застройку сады и плодопитомники быстро одичали и погибли.

80-е — это осознание, что пора кончать, пора доворовывать и доразрушать, пора доводить экологию до исступления: леса дорубались, недра опустошались, реки и каналы стали превращаться в ядовитые стоки, дышать и думать становилось нечем.

В 1985 году в Москву опять нагрянул всемирный фестиваль молодёжи и студентов. Я оказался в группе подготовки экологической делегации СССР. Мы тренировались в павильоне «Охрана природы», который до этого был «Атомной промышленностью». Буквально накануне открытия фестиваля в наш павильон нагрянули чекисты-дозиметристы: наш павильон отчаянно фонил, а ведь у всех этих японцев и голландцев — персональные счётчики Гейгера в наружных карманах пиджаков. На Экологическом форуме эти иностранные паникёры громко кричали об угрозе ядерного заражения, ну, и накричали: через полгода рванул Чернобыль. Мой рижский знакомый был схвачен в Орле и посажен безо всякого суда и следствия на три года за попытку измерить голландским счётчиком уровень радиационного заражения в этом городе.

И тут грянула гласность.

Пошли экологические митинги и экспертизы, СМИ захлёбывались от страшилок, ужастиков и экологической чернухи. Я сам участвовал почти на первых ролях на общественно-экологической экспертизе по озеру Байкал, потом Одессы, много шумел на Дунае, на Ладоге и в долине реки Вуокса. Воздвигал по заказу Гидропроекта социально-экологический мониторинг в Горном Алтае (этот проект вылился в создание Экологического Университета).

В начале 90-х тот же Гидропроект заказал мне экспертизу экологических экспертиз. Результат, полученный мною, настолько ошеломил заказчика, что он забыл заплатить мне за эту работу.

Я внимательно прочитал около 20 проектов Гидропроекта и всю местную и центральную прессу по поводу каждого проекта и обнаружил, что весь экологический шум-бум-шурум-бурум мгновенно стих после ареста членов ГКЧП и запрета КПСС: экология оказалась защитным зонтиком КПСС от народного гнева. Нет КПСС — не нужна и экология.

В 90-е рухнуло всё, кроме торговли.

В Ладогу вернулся местный лосось, рипус. К Канину Носу вернулась полярная навага.

На Волге стали ловить осетров, залом и воблу, Дальний Восток по уши погряз в красной рыбе и красной икре. Природа начала брать реванш.

И тут пришёл Путин, очередной всадник без головы, но чекист и хапуга.

Про экологию забыли напрочь, потому что «рынок по-бандитски» несовместим ни с гуманизмом, ни с моралью, ни с экологией.

В Москве стали по осени собирать вся опавшую листву и кому-то продавать: зимой корни деревьев стали обмерзать, а сами деревья лишились естественной питательной среды (а другой — нет). Любой ветер — и больные, слабые деревья валятся на людей и машины. В лесах и парках завелись стаи брошенных собак, по 50-100 голов. Это не волчья стая в 5-6 голов, к тому же новые хищники набрались от людей ума и злобы. Во многих районах города исчезли воробьи — новые хим. реагенты по борьбе с гололёдом оказались смертельны для их тоненьких лапок. Пропали и вороны. Их пищевую нишу заняли голуби и крысы.

В центре в кадках полированного мрамора и гранита сажают тропические и субтропические деревья по цене одного растения как гектар леса. Естественно, зимой все они замерзают и умирают — вместо погибших сажают новые: Москва не знает, куда девать деньги, ведь в этом городе сосредоточено 8% населения страны и 90% денег страны. Все эти Сургутнефти и Норникели размещены в Москве и платят налоги сюда.

Основным загрязнителем стали автомобили: и в результате быстрой автомобилизации до европейского уровня и из-за пробок, бороться с которыми так и не научились.

Практически пропала вся промышленность, в том числе все крупные заводы: ЗИЛ, АЗЛК, Серп и Молот, Вторчермет, Войтовича и т. д. На их месте выросли или вырастают крупные торговые центры, бизнес-билдинги и дорогостоящее жильё. В Америке — сам наблюдал — сначала вывозят весь зараженный грунт, на глубину загрязнения, и только потом начинают строить. В Москве ничего не зачищают: работники и жители этой новой застройки «повышенной комфортности» будут многими поколениями болеть неизвестными и загадочными болезнями.

В начале 80-х московские власти заложили под город и Подмосковье мину замедленного действия: было принято решение основную массу мусора складировать в гигантские полигоны, иметь пару-тройку мусоросжигающих заводов, а от переработки мусора отказаться вовсе. Это тот самый случай — «сэкономив на аборте, баба тройню родила». Теперь старые «рекультивированные» полигоны начинают оживать: никто не знает и не изучает геохимию погребенных отходов, а она на каждом полигоне своя. Новые полигоны уходят на сотню километров от города, но местные жители отчаянно сопротивляются по понятным причинам: расположенная от нас свалка в Железнодорожном более, чем в 10 километрах, при определённых ветрах дарим нам свои ароматы, кожные и лёгочные сюрпризы.

Московскую воду больше пить нельзя без кипячения — фильтры уже не помогают. Воздух… после Альп или Балкан в Москве надо месяц адаптироваться к этой смеси миазмов.

Появилось, но пока даже не обсуждаются новые виды загрязнений:

— интернет-сети и паутина мобильной связи (рядом с моим домом — три столба с излучателями мобильной связи, с крыши на крышу перебросано более 30 проводов);

— тотальное рекламное загрязнение и заражение внутренних и внешних пространств;

— тотальное заражение людей пропагандой и ложью;

— тотальное загрязнение ненавистью, агрессией и бессовестностью.

Что будет в 20-е и так далее годы, не знаю и даже не задумываюсь, так как туда просто не доживу.

Если же подытоживать, то — жизнь прошла в дерьме, вся.

Новостройка

новый дом. Ночной ремонт. Обои.
мысли о расходах и тебе:
я семье, наверно, будущность построил
на своём натруженном горбе

ты довольна? ты теперь довольна?
или вновь, опять, — на стороне?
дом наш никогда не будет полным,
как пустые пятна на стене

я курю в пустое вечно небо,
тень моя устала в пустоте,
двести грамм, немного мяса, хлеба,
мысли беспокойные — не те

нет пока соседей и скандалов,
не с кем посидеть и помолчать,
в лифте завелись уже вандалы,
что ебут коряво твою мать

Реновация

В 1927 году по случаю десятилетия Октября закрытым постановлением ЦК ВКП (б) недалеко от Москвы была открыта больница старых большевиков. Построили шикарное огромное здание, оборудованное по последнему слову передовой советской и зарубежной науки и техники, потому что все понимали и хотели стать в конце концов старыми большевиками, отойти от дел и зализывать старые раны Гражданской войны, а также раны от кандалов царской каторги, хотя, конечно, этих самых старых большевиков к 1927 году практически совсем не осталось, потому что все они оказались либо эсерами, либо, того хуже, троцкистами, каменевцами и зиновьевцами — это как в наше время: шагают по Красной площади ветераны Великой Отечественной, все в орденах и медалях, а ни один из них не только не был на передовой или у линии фронта, а вообще был военнослужащим весьма условно. Ну, у нас всё так.

К больнице подогнали медперсонал: молодых и лучших врачей из Первого и Второго меда, но больше из Сеченова, чем из Пироговки, которой не очень доверяли как рассаднику левых эсеров. Медсестёр набрали из московских больниц — самых лучших, а санитарок и прочий медпланктон — из окрестных деревень и слободок, из Перово, Новогиреево, Ивановского, Реутово, даже из Балашихи брали, методом жёсткого отбора: чтобы были здоровые, работящие, в теле (для старых большевиков это очень важно) и политически грамотные. Среди прошедших суровое сито ВЧК и медкомиссии оказалась и моя прабабка, Лександра Слюнькова, из перовских.

В трёх шагах от главного корпуса, сразу за анатомичкой и моргом, построили бараки: четыре двухэтажных восьмиквартирных для врачей, четыре — сестринские, коридорной системы и шесть одноэтажных — для прочей обслуги (санитарки, прачки, уборщицы, кастелянши и тому подобное). Стояли эти четырнадцать бараков поодаль друг от друга и так и назывались — докторские, сестринские и санитарские. Разумеется, метры давались не абы как и не поровну: врачам полагалось по шесть метров, сестрам — по четыре, остальным –по три, но все были довольны и счастливы своими проклятыми метрами, потому что иначе их получить никак нельзя было.

Само собой, через два-три года все переженились и расплодились. Барачный посёлок был рассчитан на 300 жителей, а их оказалось больше тысячи. Но денег и площадей на новое строительство уже не было — до начала 60-х годов.

Если проблем с организацией питания не было: все сотрудники больницы были прикреплены к больничной столовой и ОРСу наркомздрава и, пусть и скудно, всё-таки тысяча ртов, а не триста, были обеспечены, то вот все остальные проблемы были практически неразрешимы: больница — не детский сад, детишек-малышню девать некуда, потом — школьники, до ближайшей школы — четыре километра, по любой погоде, а в школе их никто не ждал, классы переполнены, в три смены. Ну, и, конечно, никаких магазинов, парикмахерских и прочих услуг. Почти весь медперсонал — женщины. Мужа найти — не проблема, если есть метры, а где ему работать? Все заводы — в Донгауэровке или ещё дальше, в Москве, куда только пёхом и по любой непогоде. Кино смотрели только то, что старым большевикам показывали. Но, вообще-то этого вполне достаточно.

В войну больницу никто не эвакуировал — не Москва ведь, а Подмосковье. И это было даже хорошо. Немцы ни разу не бомбили эти места. Неподалёку, за Чёрным ручьём, НКВД построил спецшколу для радисток-разведчиц, которых забрасывали в тыл врага к партизанам или как Кэт в «Семнадцати мгновениях», заменять собою жён героическим советским разведчикам и стучать на них и обо всём остальном. Именно из-за чекистов в больнице и посёлке при ней было тихо и уютно, ни воров, ни налётчиков, ни квартирных краж, да и что воровать в коммуналках и дровяных сараях? Сразу после войны нас хотели мордвой уплотнить, да тогдашний главврач отстоял — он членом местного райкома был и к тому же фронтовик.

После войны Сталин решил строить дорогу Москва-Пекин. Строго говоря, дорога такая уже была и построена она была ещё при Екатерине, но кто ж будет вспоминать проклятое царское прошлое? Дорогу назвали шоссе Энтузиастов, но до Пекина её, конечно, не достроили — это всё равно, что строить дорогу на Луну. Прошла она совсем близко от больницы старых большевиков, которых после войны не осталось совсем, но зато появилась партийная номенклатура, которую официально называли партхозактив — директора заводов, работники горкомов и обкомов, полюбившие лечиться комфортно и с уважением к себе, больному и важному.

У моей прабабки Лександры было две дочки и сын, семья из четырёх человек (муж Лександры, Николай, хоть и вернулся с войны, но в 49-м помер от своей безногой инвалидности), которая занимала 17-метровую комнату в санитарском бараке.

В 60-м весь барачный посёлок снесли, а на его месте построили две шикарные хрущёвские пятиэтажки. Чудес не бывает: после войны в посёлке жило, как клопов за обоями, почти две тысячи человек, а к сносу осталось меньше тысячи: работы нет, теснота та ещё, делать нечего — народ, как мог, разбегался, куда мог.

Старшая дочь Лександры, баба Вера — моя бабушка. Она родилась в 29-ом и к сносу уже вполне вышла замуж и успела родить четверых от двух мужей. Поэтому ей дали в новой пятиэтажке шикарную двухкомнатную квартиру, правда, конечно, не в докторском корпусе, а в санитарском, хотя все давным-давно уже перемешались между собой, но в докторском доме были не души, а ванные и им выдавалось по шесть метров на человека, а у нас только по пять. А если в докторской семье был кандидат медицинских или каких-нибудь других наук, то ещё дополнительно выделяли аж по десять метров.

Баба Вера была санитаркой в онкологии — тогда только-только появился рак, и она была на очень хорошем счету у начальства и у зав. отделением, тут ещё рядом построили Гастрологический центр (это для тех, кто питается из «гастронома», как я думал пацаном), а за нашими пятиэтажками — открыли дом ветеранов сцены, усадьбу народной артистки Малого театра Яблочкиной, как она и завещала. Именно тогда мы и стали Москвой, вместе с Перово, Новогиреево, Ивановским и подсобным совхозом «Серп и молот», а реутовские и балашихинские хулиганы остались в области.

Любаша — это моя мама, от второго брака. Старшие уехали кто куда — кто в Москву, кто на целину или великие стройки коммунизма в Сибири. Дядю Васю я ещё помню, он к нам иногда приезжал из своей Воркуты, а тёток, тётю Настю и тётю Аню, ни разу не видел, потому что они были непутёвыми и рано умерли. В больнице старых большевиков любили шалить с девочками, вот и дошалились — больницу сделали простой городской, №60, а старые большевики или, по-новому, партхозактив прикрепился в кремлёвским больницам Управделами ЦК КПСС, не чета нашей.

Я родился в 1987 году, в самую перестройку. Ничего советского, конечно, не помню. Помню только, что всё как-то разом сдвинулось, и все люди вокруг поменялись — никого из прежних не осталось, считай, я один местный и к тому же работаю здесь же, все остальные — понаехавшие и не поймёшь где работающие. Вдруг никто ничего не помнит, ни откуда он, никто он. Мы-то раньше жили, что докторские, что санитарские, одной семьёй, и все друг друга знали, и все друг другу доверяли — мы, ведь, как на острове — ни школы, ни магазина, ни транспорта, до остановки полтора километра парком.

Кругом — перемены, демократия всякая, рынок с хозрасчетом, а мы, как жили при больнице, так и живём. Не все, конечно, но наша семья — точно. И ведь хорошо живём, тихо, уютно, своим миром.

Нас когда-то, когда эти пятиэтажки строились, было около тысячи, а теперь, на двести квартир, вряд ли и триста душ наберётся — просторно живём, не хуже буржуев. Хотя, конечно, всё сильно пообветшало. Я электриком в больнице работаю, понимаю, что говорю: под Богом ходим, в одночасие сгореть можем, ведь сети — те ещё, всё прогнило.

Несколько лет тому назад 60-ю объединили с Гастроцентром — получился Московский клиническо-научный центр. И понеслось! Два огромных корпуса построили — не достроили, бросили, теперь стоят и гниют на корню, разваливаются. Ремонт затеяли — четвёртый год ремонтируемся, денег прошло вхолостую: ещё две или три таких больницы можно было бы построить, наворовались все, кто только мог. Всё недоделано, не довинчено, не работает, на соплях. Больные делают вид, что лечатся, врачи делают вид, что лечат — все при деле.

Земля под нами — парковая, принадлежит Терлецкому парку, здесь строить ничего коммерческого нельзя — плевать на все законы, если есть деньги. Кому-то сунули — и прямо на больничной территории, на бывшей больничной территории, выросли два 27-миэтажных жилых дома, шикарных, бизнес-класса — в парке. Дома-красавцы быстро заселились и теперь они живут своей жизнью, за двумя шлагбаумами, с ротой охранников, с подземными гаражами, территория зализана и ухожена. Живут в основном молодые, красивые, весёлые, хорошо живут, шикарно. Им ничего не надо — ни магазинов, ни аптек, ни ресторанов: сами полными багажниками привозят либо доставка работает.

Народ у нас всё наперёд знает: говорят, застройщик оформил наши пятиэтажки под реновацию (это значит — земля ему досталась бесплатно), построит ещё пару небоскрёбов, нас туда вряд ли засунут, да мы и не потянем квартплату, куда-нибудь поблизости — стройки вокруг и за МКАДом не утихают. Жалко из парка уезжать, да, видно, придётся.

Надо бы жениться поскорей и спиногрыза какого-нибудь завести, пока дом не снесли — девки кругами ходят, ядрёные, сочные, до квадратов жадные. Любую выбирай.

Письмо любимой училке от не очень успевавшего ученика
(случайно выпавшее из архива)

когда-то с удивленьем и тревогой
мы первые учебники читали,
задачки с икс-квадрат решали
и были вашей болью и заботой

до-ре-ми-фа-соль,
ноль деля на ноль,
не получишь ноль

нам всё казалось просто и уместно:
углы любых расцветок, норм и видов
в согласьи с завещанием Эквлида
тянулись до безумья параллельно

до-ре-ми-фа-соль,
корень из ноля —
неужели ноль?

и полон мир дорогами и светом,
когда в друзьях попутчиков искали,
и растворяли перед ними дали
шальные, юные, безудержные ветры

до-ре-ми-фа-соль,
ноль да ещё ноль
может быть не ноль

теперь, увы, задачи эластичны,
углы затуплены или ушли в овал,
попавшие в житейских дел обвал,
мы постепенно стали все практичны

до-ре-ми-фа-соль,
ноль и минус ноль —
далеко не ноль

но вариантов нет, и сколько б степеней
не набралось в лукавых уравненьях,
на честность юности держа своё равненье,
уроки помним тех учителей

до-ре-ми-фа-соль,
ноль факториал —
всё-таки не ноль!

Простофиля Симпличио продолжает размышлять

Ручное управление — способ принятия решений в столбик.

Чуть ли не каждый день нам сообщают о создании всё новых и новых, сверхмощных и сверхстрашных вооружений — и с каждым новым изобретением наша пенсия отодвигается от нас всё дальше, в светлое, но не для нас, будущее.

Правление Путина
5 минут — полёт проходит нормально; 2 часа — полёт проходит нормально; 18 лет — полёт проходит нормально: «Командир, куда мы летим? Мы летим или так долго падаем?»

Романы Агаты Пристли — такая же тягомотина, что и произведения Джона Кристи.

Мою бабку звали Евой, и она состояла в гражданском морганатическом браке с неким Адамом родом из пепла — она всё-таки шла по рёберной линии, а вы из каких будете?

Если средний размер пенсий увеличить в пять раз, с сегодняшних 200 долларов до 1000, а возраст выхода на пенсию поднять до 90 лет, то сумма пенсионных начислений окажется в 20 раз меньше, так как сегодня у нас 37 миллионов пенсионеров и только 350 тысяч человек в возрасте более 90 лет. Именно в этой логике и осуществляется пенсионная реформа.

Идёт дознание — это тот же допрос, но без протокола: он делает вид, что не включал нехитро спрятанный диктофон, я делаю вид, что не заметил этого. Он — скучающий, я — тоскующий, две противоположности.

Скорей бы наступало 1 августа и пришла бы прибавка к пенсии для работающих пенсионеров, которую мы ждали четыре года! Неделю назад максимальная прибавка составляла 244 рубля 97 копеек в месяц (чашечка кофе без сахара), а сегодня, 31 июля, она уже 235 рублей 37 копеек (то же самое, но с сахаром, но из цикория). А то так до чая из пакетиков дойдём. Кажется, я дождался этой блаженной прибавки, а ведь больше половины моих сверстников так и не дожили — в гробу кофеен нет.

Смерть превращает жизнь героя в судьбу, смерть обывателя просто обрывает жизнь, лицемер, строя свою биографию, так и не успевает пожить, святому смерть дарит бессмертие.

Учёные заняты поиском истин, как солдаты поиском вшей — бескорыстно и исключительно ради собственного удовольствия.

Долгота дня, роста, ума и места редко совпадают, также как широта плеч, взглядов, души, реки и места.

Объявлена сметная стоимость 170-километровой трассы Сочи-Джубга (городишко между Туапсе и Геленджиком, ничего выдающегося, очень маленький и неудобный пляж, бывшая турбаза МГУ) — 1.2 триллиона рублей. Практика показывает, что реальные расходы будут выше в полтора-два раза. Цена 1 км — около 110 млн. долларов, при этом никаких туннелей, виадуков, галерей, эстакад и мостов практически не будет или их количество будет сильно минимизировано: рельеф спокойный, а извилистость дороги имеет коэффициент 1.48. Для сравнения: в Китае 1 км автотрассы стоит 2.2 млн. долларов, в США — 5.9, в ЕС — 6.9, в целом по России — 17.6. Проектной стоимости хватит, что покрыть всю трассу устрицами слоем 6,37 см, сумками Louis Vuitton — 9 см, норковыми шубами — 4,7 см, коньяком «Хенесси» — 13,85 см или 100-долларовыми купюрами — почти 3 мм. А теперь представьте себе стоимость ежегодных ремонтных работ на дороге, эксплуатируемой реально 3-4 месяца в году.

«Хорошо зафиксированный больной в анестезии не нуждается» — это верно для стоматологи и операционной хирургии, но не для социально-политического пространства. Мы прочно зафиксированы 19-ю силовыми ведомствами, включая КГБ, полицию, омон, армию и т. д. — не пикнешь и не шевельнёшься, но пропагандистская анестезия просто чудовищна, Так и непонятно: чем больше анестезии, тем крепче фиксация или чем крепче фиксация, тем больше анестезии? Более того: одного без другого не бывает, это и есть скрепы тирании.

Когда состоится суд на Путиным — а он непременно состоится — одной из статей обвинения будет организация ЧВК Вагнера и других частных военных компаний. Только за это преступление он будет приговорен как минимум к нескольким пожизненным заключениям без права на амнистию.

Еще в 70-е годы (а, возможно, в 80-е) я побывал на заводе цукатов в Волгограде: на конвейерной линии арбузы рубили на части, мякоть уходила целиком в сточные отходы, а из арбузных корок делали цукаты. Местные технологи гордились тем, что нашли, наконец, применение кубинскому тростниковому сахару-сырцу. Для меня это так и осталось вершиной бессмысленности и расточительности советской экономики.

Америка пугает нас отлучение от доллара — вот придурки! У нас Гознак сейчас работает в полсмены, а запустим — в три и начнем печатать эти доллары сами, завалим себя ими и всю Америку, по колено: сорвём этим не только промежуточные, но и все местные выборы. Мы такие — что с нас взять?

Не дождавшись ответа от неторопливого тугодума Трампа, в ДНР и ЛНР был проведен референдум по самоопределению населения под строгим международным контролем пяти стран: Абхазии, Южной Осетии, Науру, РФ и Плутонии, описанной В. А. Обручевым ещё в 1915 году.

В советское время, когда реклама была абсолютно бессмысленна, потому что конкуренция в условиях гос. монополии невозможна, я придумал рекламный слоган: «летайте самолётами “Аэрофлота”, спите кроватями!». Теперь я обновил этот слоган так: «спите кроватями, голосуйте за Путина!»

История приобретает смыслы, когда оседает в культуре, культура самооправданна. История — это периоды, хронологии, события, персонажи, династии, сменяющие друг друга. Культура всегда современна нам: Моисей и Христос, Гомер и Достоевский, Микеланджело и Марк Шагал, Бах и Шостакович — это наши современники, если мы живём и общаемся с ними.

Баритон — это шатен вокала, а не блондин-тенор, и не брюнет-бас.

Любая власть в России настолько продажна, что за деньги готова даже отступиться от власти, при этом — не на личном уровне, а скопом и единогласно.

Школа молодого покойника

§1. В гробу карманов нет. Рачительный покойник заранее распределяет свои ресурсы между своими вдовами, детьми и внуками, оставив лишь необходимое на похороны, поминки, цветник и надгробие поскромней.

§2. Покойник должен быть поджар (поджарист он будет, когда попадет к чертям на сковородку), чтобы быть удобовыносливым для тех, кто будет его выносить и опускать. Надо иметь в виду, что после паталого-анатомов труп обычно бывает потрошённым или полупотрошённым, что является некоторым утешением и облегчением для носителей.

§3. В гробу нет ни Интернета, ни библиотеки, поэтому учиться, приобретать знания и информацию надо до того. Что касается коммуникации, её с вами установят черви и прочие микроорганизмы. Симку лучше вынуть заранее и подарить кому-нибудь из наследников.

§4. Покупать гроб на вырост — мания величия. Со временем он будет всё просторней и просторней.

§5. Не бойтесь натереть мозоли на ногах — тесная обувь будет немного жать только в начале, потом разносится.

§6. Это вам только при жизни казалось, что волосы и ногти мертвы — теперь это единственное, что продолжает жить и расти.

§7. Слава богу, больше не надо чистить зубы, снимать раз в год камни, следить за пломбами и мостами, теперь можно было бы есть любые хрящи и жилы, если бы, конечно, давали.

§8. Большинство перестаёт храпеть в гробу — у людей просыпается совесть, и они прекращают досаждать своим храпом ближних и дальних соседей по участку. Менее всех склонны к храпу те, что по кубышкам.

§9. Верх наивности — скучать и проситься назад. Гораздо лучше будет, если вас будут навещать ваши родные и близкие, чем вы их.

§10. Кругом враги, шпионы, диверсанты и вредители. Не болтай и будь бдителен, тщательно храни государственную тайну.

§11. Знай: то, что отлетело — не ты, то, что осталось — не ты, ты — это то, чего больше нет и никогда не будет.

§12. Не курить! Не сорить! По газонам не ходить!

§13. Реальную ценность представляет только то, что ты не успел сказать людям.

§14. С бодуна, после вчерашнего, натощак, перед авансом, до получки, ну, поехали!, просили больше не занимать, занято!, — как это всё теперь неактуально.

§15. Жизнь, по счастью, коротка и уже кончилась. Отдыхаем!

Окончание
Print Friendly, PDF & Email

3 комментария для “Александр Левинтов: Август 18-го. Продолжение

  1. Интересно как всегда.
    ——
    Небольшое замечание:
    §1. В гробу карманов нет. Рачительный покойник заранее распределяет свои ресурсы между своими вдовами, детьми и внуками, оставив лишь необходимое на похороны, поминки, цветник и надгробие поскромней
    ====
    Прошу прощения, но этот параграф — парафраз поговорки наших бабушек: «Саван шьют без карманов!»

    1. «В гробу карманов нет» — русская народная пословица, что свидетельствует о родстве душ этих двух народов

Добавить комментарий для Александр Левинтов Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.