Александр Левинтов: Август 18-го. Окончание

Loading

Мир портится и паршивеет, хорошо, если только наш, отечественный. Это заметно на простых людях и отношениях между ними, и особенно — на людях талантливых, одарённых и наделённых. Вот два поэта… Такие похожие войны, такие похожие судьбы, такие похожие стихи, такое всё непохожее и противоположное…

Август 18-го

Заметки

Александр Левинтов

Окончание. Начало

Чистополь, дорога на эшафот
(к годовщине гибели поэта Марины Цветаевой)

Эти стихи я написал в 1988 году, в Елабуге, на местном кладбище, у предполагаемого места захоронения поэта Марины Цветаевой:

Памяти Марины Цветаевой

Москва, Таруса,
Чехия, Париж,
Опять Москва,
Елабуга, петля….

чужим — чужое,
что же ты молчишь
и почему
колокола молчат?

средь сосен, там,
за Камой голубой,
где горизонты
потесней тюрьмы,

где запевалы
падают в запой,
и страшной башней
небосвод закрыт.

отчаянье — твоё —
с тобою — навсегда
и слов — до хрипоты
пронзительная синь.

несутся мимо
тройкою года,
и стон стоит
обломанных рябин.

Теперь это место трепетно обухожено и облагорожено — с неподдельной любовью и почтением к великому поэту. Пушкин, Лермонтов, Гумилёв, Есенин, Маяковский, Клюев, Мандельштам, Цветаева — не слишком ли много на столетнюю историю одной страны погибших и загубленных поэтов? Это проклятье — кому? Не им же?!

Как только началась война, уже в июле, писателей Москвы и Ленинграда, с семьями, жёнами, стариками родителями и детьми, собрали и отправили более или менее приличными поездами в эвакуацию, в Казань. Руководил, то есть составлял списки эвакописателей и их семей Александр Фадеев, возглавлявший Союз Советских Писателей той поры. Тут, конечно, были и соображения сохранения гуманитарной элиты, как тогда понималась элита (одно дело — расстреливать и давать срока самим, другое — предоставить эту забаву другим), но было и откровенное нежелание иметь свидетелей дел и событий, свидетелей, профессионально умеющих свидетельствовать. Пусть уж сидят в тихих закутях бездействия, лишнего там не напишут. Потому-то, кажется, вся военная литература, кино и все прочие искусства начинались с беспомощного, заказного сюсюканья.

Казань была переполнена. Татарский обком партии — а эвакуация шла под партийной эгидой — решил разгрузить город от нахлынувших беженцев.

Писателей с их бебехами и домочадцами посажали на суда и отправили вниз по Волге-вверх по Каме в райцентр Чистополь, на другой, иначе, как водой, недоступный, расположенный в начале широченного Камского Устья. С того же пассажирского причала одновременно, параллельным курсом был отправлен огромный пароход, под завязку набитый врачами, фармацевтами, химиками немецкого происхождения или просто с немецкими фамилиями. На причале Чистополя обе волны, свободные писатели и конвоируемые врачи, чуть не смешались.

Третьей эвакуационной волной, но уже в конце октября-начале ноября был Второй московский часовой завод, ставший отныне чистопольским часовым заводом «Восток» и освоивший, сильно после войны, производство знаменитых массивных «командирских» часов, шедших нарасхват интуристами и иностранцами.

Московские и ленинградские писатели и в своих-то столичных городах выделялись в толпе приличностью и добротностью одежды, здоровым, благодаря санаториям и доп. питанию в Массолитах, внешним видом, стильностью причёсок, шляп и шляпок, а, попав на грязевые тротуары Чистополя, выглядели сущими иностранцами. В Чистополе осели: Сергей Щипачёв, Зинаида Александрова, Николай Асеев, Владимир Билль-Белоцерковский, Мария Петровых, Маргарита Алигер, Константин Паустовский, Николай Ляшко, Михаил Исаковский, Надежда Чертова, Константин Федин (уполномоченный ССП, так сказать, староста), семья Василия Гроссмана, семья Александра Твардовского, Лидия Чуковская, Борис Пастернак, Лев Ошанин, Леонид Леонов, Илья Сельвинский и многие другие. Были тут и зарубежные писатели, коминтерновцы и коммунисты, Гуго Гупперт, Инга Вангенгейм, Альфред Курелла, Зинаида Барта и другие. Длилось это, однако, недолго. «С кем вы, мастера искусств?» — оказалось, в непосредственной близости с воспеваемым и обожаемым народом, смотрящим на этих мастеров неприязненно и с подозрением: «а свои ли они?». У «народа», тем более в Чистополе, был один костюм, одно платье, вообще, всё — по одному предмету, до полного износа, а у этих — целые гардеробы в туго набитых чемоданах. Голод и нужда в самом необходимом (многие выезжали из Москвы, убаюканные пропагандой «к осени война победно кончится», без зимних вещей) быстро вели к переодеванию местных обывателей в столичные шмотки. Теснота совместного проживания также способствовала стиранию социальных различий.

Совет эвакуированных выдавал справки о членстве в ССП, по которым потом выделялось жильё (подселение), выдавались направления на работу и продовольственные карточки.

Среди приезжих была и белая ворона.

Она только недавно вернулась из парижской эмиграции, она была одета в следствии этого, иностранным образом и манером, она не была членом ССП, так как не успела наопубликоваться в СССР, а дореволюционные и тем более эмигрантские публикации таковыми не признавались. Большинство смотрело на неё косо, с подозрением и недоумением (я по себе хорошо знаю, когда нет-нет да вдруг как бритвой по глазам: «ты зачем сюда вернулся — шпионить за нами?» или уж совсем дикое: «тебе нас не понять — тебе белоэмиграция прилично платит. Интересно — сколько?»). Сочувствующих было совсем немного, с горстку. Были и те, готовы были помочь, но только на словах, декларативно и декламационно, как на партсобрании. Основная же масса видела в ней либо шпионку, либо чекистского сексота, что ещё горше и гаже.

Дали ей и сыну места в общежитии, не комнату, а только койки в разных комнатах. Она пыталась устроиться судомойкой в писательскую столовку, но та открылась только 24 октября… литфондовский распределитель, где выдавали продукты и хлеб по карточкам, был не для неё.

Борис Пастернак, быстро ставший патриотом Чистополя, в 42-м написал стихи:

Памяти Марины Цветаевой

Хмуро тянется день непогожий.
Безутешно струятся ручьи
По крыльцу перед дверью прихожей
И в открытые окна мои.

За оградою вдоль по дороге
Затопляет общественный сад.
Развалившись, как звери в берлоге,
Облака в беспорядке лежат.

Мне в ненастьи мерещится книга
О земле и ее красоте.
Я рисую лесную шишигу
Для тебя на заглавном листе.

Ах, Марина, давно уже время,
Да и труд не такой уж ахти,
Твой заброшенный прах в реквиеме
Из Елабуги перенести.

Торжество твоего переноса
Я задумывал в прошлом году
На снегами пустынного плеса,
Где зимуют баркасы во льду.

1942

А годом позже вот это стихотворение:

Мне так же трудно до сих пор
Вообразить тебя умершей,
Как скопидомкой мильонершей
Средь голодающих сестер.

Что сделать мне тебе в угоду?
Дай как-нибудь об этом весть.
В молчаньи твоего ухода
Упрек невысказанный есть.

Всегда загадочны утраты.
В бесплодных розысках в ответ
Я мучаюсь без результата:
У смерти очертаний нет.

Тут все — полуслова и тени,
Обмолвки и самообман,
И только верой в воскресенье
Какой-то указатель дан.

Зима — как пышные поминки:
Наружу выйти из жилья,
Прибавить к сумеркам коринки,
Облить вином — вот и кутья.

Пред домом яблоня в сугробе.
И город в снежной пелене —
Твое огромное надгробье,
Как целый год казалось мне.

Лицом повернутая к Богу,
Ты тянешься к нему с земли,
Как в дни, когда тебе итога
Еще на ней не подвели.

1943

Он говорил:

«Я любил её и теперь сожалею, что не искал случаев высказывать это так часто, как ей это, может быть, было нужно».

Из Чистополя в Елабугу, в надежде на работу и жильё, она плыла пароходом, палубным билетом. А иначе из одного города в другой и не попадёшь, ведь они на разных берегах Камы да ещё в ста верстах друг от друга. Можно, конечно ещё на попутках, по полусуществующим дорогам, до Набережных Челнов, а там на пароме, давая большого крюка.

Капитальной причиной трагедии Марины Цветаевой была не потеря хлебных карточек, хотя, конечно, кто ж помог бы реальной чужестранке и чужемирке в забытой Богом Елабуге?

Мне кажется, её трагедия была в ней самой, в том, что она жила синхронно и когерентно своим стихам, особенно в любви.

Её первый опыт лесбийской любви с Софьей Парнок чётко отбит стихами начала романа и его конца:

Под лаской плюшевого пледа
Вчерашний вызываю сон.
Что это было? — Чья победа? —
Кто побежден?

Все передумываю снова,
Всем перемучиваюсь вновь.
В том, для чего не знаю слова,
Была ль любовь?

Кто был охотник? — Кто — добыча?
Все дьявольски-наоборот!
Что понял, длительно мурлыча,
Сибирский кот?

В том поединке своеволий
Кто, в чьей руке был только мяч?
Чье сердце — Ваше ли, мое ли
Летело вскачь?

И все-таки — что ж это было?
Чего так хочется и жаль?
Так и не знаю: победила ль?
Побеждена ль?

Москва, Борисоглебский переулок 6, квартира 3, 21 октября 1914 года

Хочу у зеркала, где муть
И сон туманящий,
Я выпытать — куда Вам путь
И где пристанище.
Я вижу: мачта корабля,
И Вы — на палубе…
Вы — в дыме поезда…поля,
В вечерней жалобе…
Вечерние поля в росе —
Над ними вороны…
— Благословляю Вас на все
Четыре стороны!

Ярославль, конец августа 1915 года

Она писала, как любила, она любила — как писала.

И это вылилось в её драму «Федра и Ипполит», в её драму любви к сыну Муру. Именно эта любовь, немыслимая даже в античности, не то, что в ХХ веке, в СССР, в войну, в Елабуге, и стала основной причиной её последнего шага. Сумасшедшая, преступная, любовь к пасынку приводит Федру в конце концов к самоубийству. И как и античный Ипполит, так и Мур отвергает это безумие.

1. Жалоба

Ипполит! Ипполит! Болит!
Опаляет… В жару ланиты…
Что за ужас жестокий скрыт
В этом имени Ипполита!

Точно длительная волна
О гранитное побережье.
Ипполитом опалена!
Ипполитом клянусь и брежу!

Руки в землю хотят — от плеч!
Зубы щебень хотят — в опилки!
Вместе плакать и вместе лечь!
Воспаляется ум мой пылкий…

Точно в ноздри и губы — пыль
Геркуланума… Вяну… Слепну…
Ипполит, это хуже пил!
Это суше песка и пепла!

Это слепень в раскрытый плач
Раны плещущей… Слепень злится…
Это — красною раной вскачь
Запаленная кобылица!

Ипполит! Ипполит! Спрячь!
В этом пеплуме — как в склепе.
Есть Элизиум — для — кляч:
Живодерня! — Палит слепень!

Ипполит! Ипполит! В плен!
Это в перси, в мой ключ жаркий,
Ипполитова вза — мен
Лепесткового — клюв Гарпий!

Ипполит! Ипполит! Пить!
Сын и пасынок? Со — общник!
Это лава — взамен плит
Под ступнею! — Олимп взропщет?

Олимпийцы?! Их взгляд спящ!
Небожителей — мы — лепим!
Ипполит! Ипполит! В плащ!
В этом пеплуме — как в склепе!

Ипполит, утоли…

7 марта

2. Послание

Ипполиту от Матери — Федры — Царицы — весть.
Прихотливому мальчику, чья красота как воск
От державного Феба, от Федры бежит… Итак,
Ипполиту от Федры: стенание нежных уст.

Утоли мою душу! (Нельзя, не коснувшись уст,
Утолить нашу душу!) Нельзя, припадя к устам,
Не припасть и к Психее, порхающей гостье уст…
Утоли мою душу: итак, утоли уста.

Ипполит, я устала… Блудницам и жрицам — стыд!
Не простое бесстыдство к тебе вопиет! Просты
Только речи и руки… За трепетом уст и рук
Есть великая тайна, молчанье на ней как перст.

О прости меня, девственник! отрок! наездник! нег
Ненавистник! — Не похоть! Не женского лона — блажь!
То она — обольстительница! То Психеи лесть —
Ипполитовы лепеты слушать у самых уст.

— «Устыдись!» — Но ведь поздно! Ведь это последний всплеск!

Понесли мои кони! С отвесного гребня — в прах —
Я наездница тоже! Итак, с высоты грудей,
С рокового двухолмия в пропасть твоей груди!

(Не своей ли?!) — Сумей же! Смелей же! Нежней же! Чем
В вощаную дощечку — не смуглого ль сердца воск?! —
Ученическим стилосом знаки врезать… О пусть
Ипполитову тайну устами прочтет твоя

Ненасытная Федра…

* * *

Над Мариной нависло также проклятье семьи Эфронов: свекровь повесилась на том же месте, где повесился её младший сын. И это проклятье никем в семье не забывалось и висело над несчастной Мариной. А ещё её душило вселенское одиночество: где муж? где дочь? где сестра? где хоть один близкий и родной человек, кроме Мура, отношения с которым — на натянутом взрыве и срыве?

Марина потеряла в СССР всё, включая себя самою. Вот отрывок из воспоминаний о Чистополе Лидии Корнеевны Чуковской:

Сейчас получила телеграмму от Корнея Ивановича: «Чистополь выехали Пастернак Федин Анна Андреевна…»

Ахматова в Чистополе! Это так же невообразимо, как Адмиралтейская игла или арка Главного штаба — в Чистополе.

Октябрь 41

Анна Андреевна стояла у ворот с кем-то, кого я не разглядела в темноте. Свет фонаря упал на ее лицо: оно было отчаянное. Словно она стоит посреди Невского и не может перейти. В чужой распахнутой шубе, в белом шерстяном платке; судорожно прижимает к груди узел.

Вот-вот упадет или закричит.

Я выхватила узел, взяла ее за руку и по доске через грязь провела к дому…

21 октября 41

Анна Андреевна расспрашивает меня о Цветаевой.

Я прочла ей то, что записала 4. IX, сразу после известия о самоубийстве.

Сегодня мы шли с Анной Андреевной вдоль Камы, я переводила ее по жердочке через ту самую лужу-океан, через которую немногим более пятидесяти дней назад помогала пройти Марине Ивановне, когда вела ее к Шнейдерам.

— Странно очень, — сказала я, — та же река, и лужа, и досточка та же. Два месяца тому назад на этом самом месте, через эту самую лужу я переводила Марину Ивановну. И говорили мы о вас. А теперь ее нету и говорим мы с вами о ней. На том же месте!

Анна Андреевна ничего не ответила, только поглядела на меня со вниманием.

Но я не пересказала ей наш тогдашний разговор. Я высказала Марине Ивановне свою радость: А. А. не здесь, не в Чистополе, не в этой, утопающей в грязи, отторгнутой от мира, чужой полутатарской деревне. «Здесь она непременно погибла бы… Здешний быт убил бы ее… Она ведь ничего не может».

«А вы думаете, я — могу?» — резко перебила меня Марина Ивановна.

Этот угол-тупик чужого дома — последнее, что увидела Марина Цветаева с того самого гвоздя преткновения

31 августа 1941 года

до октября — не дотянуть,
хотя уже красна рябина,
но впереди — окончен путь
и предначертана кончина

она не верила в себя,
опустошённая и злая,
и, лишь поэзию любя,
о гибели заране зная

всё так сводилось к одному:
на грубом и чужом скаку
ей не снести, а потому
и крик души: «а я могу?!»

над Камой — пропасть облаков,
и злые ветры с круч и далей,
и мир безжалостный таков,
что даже гвоздь — из твёрдой стали

Николай Гумилёв и Константин Симонов — две Mировые

Мир портится и паршивеет, хорошо, если только наш, отечественный. Это заметно на простых людях и отношениях между ними, и особенно — на людях талантливых, одарённых и наделённых. Вот два поэта…

* * *

Гимназист Николай Гумилёв без ума влюбился в совсем ещё девочку 14-летнюю Аню Горенко, будущую Анну Ахматову. Человек восторженный и более, чем впечатлительный, слабый практически во всех отношениях, он трижды умолял свою возлюбленную выйти за него замуж — и каждый раз, получая отказ, совершал отчаянные, но на счастье неудачные попытки суицида.

Наконец, он добился своего — с четвёртого раза, в 1910 году, когда ему уже исполнилось 24 года, ей — 21.

Она так измучила и надломила его за эти 7 лет знакомства, так истрепала его и так ожесточила его сердце своими отказами, что почти сразу после свадьбы Николай Гумилёв… влюбился в другую, в свою племянницу Машу Кузьмину-Караваеву. Так родилось его «Жди меня»:

Жди меня. Я не вернусь
это выше сил.
Если ранее не смог
значит — не любил.
Но скажи, зачем тогда,
уж который год,
я Всевышнего прошу,
чтоб тебя берег.
Ждёшь меня? Я не вернусь,
не смогу. Прости,
что стояла только грусть
на моем пути.
Может быть
средь белых скал
и святых могил
я найду
кого искал, кто меня любил?
Жди меня. Я — не вернусь!

картина «Поэты и судьба», рис. М. Кудреватый, 1990 год
Гумилёв в старших классах гимназии
Анна Горенко (Ахматова)
Анна Ахматова, 1910 год
Николай Гумилёв, 1911 год

Их брак не спасает даже рождения сына, Льва (1912 год) — Николай бросается из одного романа в другой. Анна не отстает от него. У неё — свои поклонники и любовники, один из которых — художник Модильяни. Спустя 8 лет брак двух поэтов распадается окончательно — по инициативе Ахматовой. Гумилев женится на Анне (опять Анна!) Энгельгардт, Анна Ахматова выходит замуж ещё дважды.

Но.

Она всю оставшуюся ей долгую жизнь считала себя вдовой Гумилёва, Она оказалась спасительницей рукописей и вообще всего архива Николая.

Анна Ахматова и Николай Гумилев с сыном Львом. 1915 год

В 1921 году Николай Гумилёв был арестован и расстрелян — за то, что отказался вступать в антибольшевисткую организацию, но не донес об этом в ВЧК. На расстреле вёл себя мужественно и спокойно. Как и Колчак, докурил папиросу под дулами расстрельной команды.

Трагична и мужественна судьба Льва Гумилева. 4 ареста, два тяжелейших срока (первый — 4 года норильских лагерей в 1938-42 годах, второй — 7 лет казахстанских лагерей, недосидел свой 10-летний срок и был реабилитирован в 1956 году) -только за то, что был сыном двух поэтов, одного — расстрелянного, другого — опального, а между ними ещё и фронт, передовая. Его сломать не удалось: дважды доктор наук (географическую диссертацию не утвердил ВАК), автор экстравагантной теории антропогенеза, яркая научная звезда. Он чуть-чуть не дотянул до своего 80-летия…

* * *

Константин Симонов женится на вдове военного лётчика Анатолия Серова (в честь него назван проезд за Политехническим музеем), суперстар советского кино (после фильма «Девушка с характером», 1939 года), любимице Сталина Валентине Серовой в 1942 году, в самый разгар бурного романа Серовой с маршалом Рокосовским (тогда и появилась язвительная аббревиатура ССР: Симонов-Серова-Рокосовский).

В январе 42-го в газете «Правда» появляется ошеломительное стихотворение Симонова «Жди меня», написанное до Нового года:

ЖДИ МЕНЯ, И Я ВЕРНУСЬ…

Жди меня, и я вернусь.
Только очень жди,
Жди, когда наводят грусть
Желтые дожди,
Жди, когда снега метут,
Жди, когда жара,
Жди, когда других не ждут,
Позабыв вчера.

Жди, когда из дальних мест
Писем не придет,
Жди, когда уж надоест
Всем, кто вместе ждет.

Жди меня, и я вернусь,
Не желай добра
Всем, кто знает наизусть,
Что забыть пора.
Пусть поверят сын и мать
В то, что нет меня,
Пусть друзья устанут ждать,
Сядут у огня,
Выпьют горькое вино
На помин души…
Жди. И с ними заодно
Выпить не спеши.

Жди меня, и я вернусь,
Всем смертям назло.
Кто не ждал меня, тот пусть
Скажет: — Повезло.
Не понять, не ждавшим им,
Как среди огня
Ожиданием своим
Ты спасла меня.
Как я выжил, будем знать
Только мы с тобой,-
Просто ты умела ждать,
Как никто другой.

То, что в основе — стихи Николая Гумилёва, никто не знал — расстрелянного поэта не печатали, а именно это стихотворение не печатают до сих пор, чтоб не порочить Симонова. Для Симонова же этот литературный приём был не нов: по мотивам баллады Стивенсона «Вересковый мёд» он написал поэму о большевике и комсомольце, попавших в плен к испанским фашистам. Вообще, это было популярно и позволительно в советской творческой среде: достаточно вспомнить, как Вутетич полностью «скопировал» скульптуру Некрасова «Перекуем орала на мечи», выставленную и получившую Гран-при на петроградском Салоне 1914 года, изменив лишь название — на противоположное.

Вскоре выходит фильм «Жди меня» — с Серовой в главной роли и во многом основанный на её биографии.

Серова пила запойно — и брак с Симоновым развалился, у него появилась новая, благополучная семья. У Валентины мать отняла дочь Машу, а сын Анатолий, оставшийся от Анатолия Серова, спивался без матери и умер, как и сама Валентина — в 75-ом. Симонов пережил свою первую — сильнейшую и несчастнейшую любовь всего на четыре года…

* * *

Такие похожие войны, такие похожие судьбы, такие похожие стихи, такое всё непохожее и противоположное… «кому бесславье, а кому — бессмертие».

Анахорет

я уклоняюсь и удаляюсь —
прочь, ваши бредни, толки и слухи,
чувства мои слéпы и глухи,
я не творю, не ропщу -только каюсь

сосредоточен в махонькой точке,
всё остальное — неважно и сиро,
жизнь во спасенье -только вне мира
путь нам неведом, пока не окончен

и так бы — до конца, до рокового часа,
в тиши, без помыслов, страстей и суеты,
в пространстве ты один, со временем на ты,
с надеждою на руководство Спаса

нет больше никого — ответственность за свет
лежит легчайшей ношей:
к творенью мира я причастен тоже,
забытый всеми, Твой анахорет

Несостоявшийся Спас

завтра я позвоню тебе,
непременно, но только завтра:
поговорим о делах, о судьбе,
вскользь пересудим и прочие мантры

на завтра легко отложить все дела,
ведь оно никогда-никогда не наступит
сегодня — всего лишь былого зола,
сон, от которого нас не разбудят

что было, что будет — фатою накрыто,
что саваном чаще мы называем,
время дыряво как старое сито,
и лишь на сегодня мы засыпаем

мелко намолото буднее крошево,
что там за ним? — ничего не видать…
так и уходим, никем не расспрошены,
и не вкусив у Него благодать

Из семейной хроники

Гавриил Никитин
(автобиография)

Назван в честь деда Гавриила Михайловича Никитина, сына личного дворянина Михаила Артамоновича Никитина, железнодорожного телеграфиста. Дед был первым выпускником московского кондитерского макаронного техникума в 1933 году. За высокое мастерство был назначен кремлёвским хлебопёком и не эвакуировался во время войны даже после того, как правительство бежало в Самару. В 43-ем году у него родился сын Александр, который продолжил хлебопечную династию и по окончании Московского механико-технологического техникума пищевой промышленности (ММТТПП) Минпищепрома РСФСР (всё тот же макаронный техникум) поступил на работу в спеццех хлебозавода №1, обеспечивавший хлебом кремлевскую столовую и спецраспределитель на Грановского. В 1963 году его арестовали за то, что, выступая на общем собрании хлебозавода, он пошутил: «Наш Заготзерно за год — зерно». Ему дали четыре года по статье №130 УК РСФСР от 1960 года «Клевета», и он честно отсидел свой срок на одной из Всесоюзных ударных комсомольских строек в Сибири, где продолжал заниматься своим любимым хлебопечением. Он вышел в 1967 году и, как лишённый прав и прописки, жил несколько лет в Москве нелегально, у своей невесты Ханны Давидовны урождённой Зильберман, ставшей его женой в том же 1967 году, которая все эти годы ждала его.

12 декабря 1968 года родился я, Гавриил Никитин. В 1984 году поступил и в 1986 году закончил ММТТПП, переехавший в Ленино-Дачное (ныне Царицыно) по отделению хлебопечения. В настоящее время являюсь главным технологом хлебопекарни при УД Администрации Президента РФ, хотя в Пищевой институт не поступал и не кончал его. В 2012 году добился реабилитации своего отца, так как, начиная с 1964 года, СССР действительно постоянно импортировал зерно. Постановлением Верховного суда РФ решение Замоскворецкого народного суда от 11 ноября 1963 года отменено и дело прекращено за недоказанностью обвинения.

Ранее ничего не писал и не публиковался. За границу не выезжал. Холост. Крещен в староверии в младенческом возрасте в Никольско-Успенской Церкви, что у Преображенского кладбища.

* * *

Эсфирь и Михаил впервые встретились на лодочной переправе через Яузу там, где Костомаровский переулок упирается в реку с одного берега, а с другого, нагорного, идёт крутой спуск от Георгиевской церкви.

На Яузе в те времена было всего пять мостов: трамвайный Яузский, соединяющий Солянку и Хитров рынок с Котельниками и Швивой Горкой, ведущей к Таганской заставе, трамвайный мост от Земляного вала к Таганке, мост Курско-Нижегородской железной дороги, трамвайный же мост, соединяющий Басманную слободу и Лефортово, а также, уже за Введенскими горами, Покровский мост Казанской железной дороги, построенный англичанами.

Конечно, от Рогожи в Сыромятники можно пройти и по бульварному мосту, но это — давать крюка версты в две, не меньше, поэтому многие пользовались этой лодочной переправой: десяток хороших взмахов вёслами — и за пятачок ты уже на другом берегу.

Михаил Артамонович Никитин — двадцатилетний высоченный детина двух аршин и десяти вершков росту, статный, голубоглазый, светлорусый, как и все Никитины. Батюшка, Артамон Аристархович Никитин, известный на Рогоже промышленник, имел огромный, в шесть окон по фасаду дом недалеко от того места, где до недавнего времени располагался Нижегородский вокзал. Нижний, каменный этаж дома — склад и магазин, верхний, деревянный — жилой. Артамону Аристарховичу принадлежала также текстильная фабрика недалеко от дому, ещё две фабрики — прядильная и суконная — в Балашихе и Богородске, несколько доходных домов и магазины. Точный капитал знал только он сам, но на Рогоже его ставили во втором ряду фабрикантов-староверов, и место его в церкви этому ранжиру вполне соответствовало.

Михаил как первенец в семье Никитиных находился под особым родительским вниманием: по окончании семи классов гимназии он поступил в коммерческое училище для освоения бухгалтерского и банковского счёта, управления людьми и движением капитала. Строгий толк, к которому принадлежала семья Никитиных, не допускал никакой государственной службы, тем более — ношения оружия. Отказ от службы в армии, особенно в военное время, в германскую войну, стоил больших денег, но в таких вопросах требование исповедания было, разумеется, выше любых коммерческих и деловых соображений. Артамон Аристархович намеревался, когда придет время на покой либо на погост, передать старшему сыну бóльшую часть дел и капиталов.

Эсфири только-только исполнилось пятнадцать. Она расцвела, как умеют расцветать только еврейские девушки — мгновенно, залпом. Только диву можно было дивиться, как, из какого материала и воздуха, в затхлой еврейской среде вдруг появляются цветы такой необычайной красоты: тончайшие, точёные черты лица, распахнутые, глубочайшие, бездонные черные глаза, смоль пышных волос, стройная миниатюрная фигура, прелестные кисти рук с тончайшими запястьями -только для любования, а не для работ, хотя, на удивление, Эсфирь была работяща и не знала усталости.

Ей дали поелику возможно хорошее публичное образование: она превосходно играла на фортепьяно, умела рисовать, вышивать, знала, помимо иврита, идиша и русского, французский и немецкий, немного английский, много читала и прелестно пела — и оперный репертуар, и еврейский, и весь репертуар Анастасии Вяльцевой. Надо ли говорить, что от матушки она освоила всю еврейскую стряпню — в превосходстве, потому что она, стряпня, у евреев может существовать только в перфектных формах.

Была Эсфирь из семьи среднего достатка, жившей на Сыромятнической в большом доходном доме, занимая довольно большую квартиру в четвёртом этаже. Семье принадлежала пекарня, самая большая и известная в Сыромятниках, а также несколько булошных, еврейских и для гоев, где торговали хлебом этой пекарни. Хлебопечением их род занимается, начиная с Исхода, четвертое тысячелетие кряду, не пропустив ни одного.

Они встретились на лодочной переправе через Яузу — сразу и навсегда, поражённые друг другом: необычной красотой, необычным друг для друга ростом, видом, существом, сущностью.

Это был настоящий пожар и всесожжения. Они задыхались, видя друг друга и ещё более — не видя. Они не могли друг без друга.

Понимая, что в семье, кроме проклятий, громов и молний, он ничего не добьётся, Михаил решил обратиться за советом к отцу Капитону, что служил в церкви Всех Скорбящих Радости на чумном кладбище в Калитниках, за Птичьим рынком у трамвайного круга.

Высоченный, грузный, отец Капитон за глаза звался Добрым Стогом либо Стогом Добра за то, что, при всей строгости службы и блюдения веры, был чрезвычайно добр и люб к людям — без различия звания и положения.

Михаил поведал отцу Капитону о своём отчаянном состоянии:

— Ведь батюшка, если я только заикнусь об Эсфири, убьёт меня.

— Имеет на то право — родитель.

— Или проклянет и лишит своего благословения.

— И это в его праве, можешь не сомневаться и будь уверен в этом.

— Что же делать мне? Ведь я без Эсфири — лучше умереть.

— А что ты так суетишься? Раз любишь — женись на ней, не блуди и её в грех не смущай.

— Да ведь они ей ни за что за нееврея не позволят замуж выходить.

— И правильно, и верно, что ж ты беспокоишься? У нас с евреями один Бог, и одна вера, и один календарь — от Сотворения мира. Они на нас смотрят как на своих детей малых; переходи в их веру, она — одно и то ж с нами. К тому же у нас много общего, гораздо больше, чем с никонианами. Прежде всего, мы, евреи и староверы, всю свою историю гонимы за веру и только за веру. Как сказано в 13-ой главе у Марка И будете ненавидимы всеми за имя Мое; претерпевший же до конца спасется. Это ведь и во имя Бога-Отца и Бога-сына, и об иудеях и о христианах. Второе: нас всегда больше, чем думают. Вот, в конце прошлого века провели перепись населения. Там был такой беспримерно несправедливый вопрос: вы христианин или старообрядец? И оказалось — после двухсот пятидесяти лет гонений и притеснений — треть православного населения староверы. Супостаты-никониане ужаснулись этому и больше переписей населения не проводят. То же и с евреями: так было и при Исходе из Египта, и в Вавилонском плену, и в Риме при Нероне, так есть и сейчас в России: какие бы погромы ни были, какие притеснения ни чинились бы, а евреи — второй по численности народ в России. И, наконец, самое важное: евреи и мы веру воспринимаем не через знание, суетное и лукавое, а через понимание, через личное толкование Священного Писания. Вон лежит на поставце харатейная книга, Священное Писание, открой на любой странице — и я буду тебе читать этот текст и толковать его, слово за словом, стих за стихом, страницу за страницей. Так и евреи в синагогах каждую субботу читают свою Тору и комментируют её, утверждая себя в вере.

— Да ведь они Исуса распяли.

— Исуса распяли не они, а римляне, идолопоклонники, евреи же -только свидетели.

— А кто Исуса предал, разве не Иуда Искариот?

— А кто его не предавал по маловерию? И апостол Пётр трижды отрёкся, и апостол Фома сомневался, и апостол Павел гнал и проклинал.

— Но Иуда проклят навеки.

— откуда тебе такое известно? Иуда на горькой осине, на иудином дереве когда удавился, до распятия Исуса или после?

— До.

— а раз до, то и прощён был на кресте, самим Исусом прощён, и вместе со всеми был из Преисподней извлечён и вошёл в Царствие Небесное вместе со всеми, вслед за Гестасом-разбойником, что распят был одесную от Исуса. А вот Варавва, разбойник, которого Понтий Пилат отпустил заместо Исуса — не прощён, потому что убит был на четвёртый день после смерти Христа. И Понтий Пилат не прощён, как он ни умывай руки.

— Так ведь обрежут.

— Эка невидаль: и Христос был обрезан. Ничего, потерпишь, у них младенцы такое же терпят, а ты — эк вымахал. Ничего с тебя не станет.

— Да я языка их не знаю.

— Богу всё равно, на каком языке ты к нему обращаешься. Молитвы, конечно, иудейские придётся заучить. Вот только Исуса, заклинаю тебя, не забывай, советуйся с Ним, Он ведь брат тебе, коль оба вы — Сыны Божии…

Укрепившись так у отца Капитона, Михаил ушёл из дому в примаки, не взяв ничего с собой, даже нательного. По настоянию родителей Эсфири он перешёл в иудаизм, устроился телеграфистом на Курско-Нижегородском вокзале, что в двух минутах от их дома. Он принял всё, не только веру, но и кухню, и обычаи.

Единственное, что оказалось для него невыносимо — неистребимые полчища клопов, населявших этот доходный дом. Он взял ссуду в банке и купил небольшую, но приличную квартирку неподалёку, на Земляном валу. Оба, Эсфирь и Михаил, работали, не покладая рук. Эсфирь на своё приданое открыла маленькую пекарню, а Михаил за своё трудолюбие и хорошие знания дела, вскоре стал начальником вокзального телеграфа и даже получил личное дворянство.

На второй год брака у них родился сын. Его назвали Гавриилом. Мудрая и дальновидная Эсфирь, в тайне даже от мужа, крестила младенца у о. Капитона, а когда сын немного подрос, лет примерно с четырёх-пяти, стала передавать ему священные и древние тайны хлебопечения.

* * *

Самым известным мучным изделием еврейской кухни является пасхальная маца. Маца сама служит исходным продуктом для ряда будничных блюд. Она ведь может храниться очень долгое время, не портясь и не плесневея, а потому пользоваться ею можно весь год — до следующего Песаха.

Из дробленой мацы делают клецки — «кнейдлах», которые отваривают в бульоне. Из кусков наломанной мацы, размоченной в воде или молоке, жарят с луком и яйцом «мацебрай». Из крошек мацы жарят оладьи «мацелаткес» и печенье-галеты «хремзлах».

Другое известное еврейское хлебобулочное изделие — плетеный хлеб «хала». Халу обычно посыпают маком или кунжутом, что символизирует манну небесную.

На ханукальном столе часто присутствуют пончики суфганиет с начинкой из повидла или желе.

Евреи-ашкеназы готовят бублики «бейгл» из отварного и затем запеченного теста…

Стихи

ко мне приходит первая строка,
почти законченная, строгая, прямая —
и потекла как песня, как река,
как на ветру трепещущее знамя

она ведёт — я двигаюсь за нею,
улавливая смыслы и слова,
лишь иногда — до ужаса! — немею,
когда идея явно не нова

проходят годы — я стихи читаю,
забытые, как будто не свои,
и в памяти, украдкою, по краю
они терзают с колкостью хвои

зачем они когда-то приходили?
незваные, напрасные, извне?
наполнить смыслами мои пустоты или
напомнить о последнем в жизни дне?

Print Friendly, PDF & Email

4 комментария для “Александр Левинтов: Август 18-го. Окончание

  1. Не могу не поблагодарить Вас, Александр, за удовольствие, которое получил!

  2. Хорошо, добротно написано. Kак, впрочем и всё, что делал и делает Левинтов. Не болейте, Александр, живите долго и с удовольствием. Читать Вас всегда удовольствие и польза.

    1. спасибо за добрые слова. Но не болеть уже невозможно, можно, правда, не спешить умирать, а, главное, получать удовольствия, главное из которых — доставлять удовольствие другим людям.

Добавить комментарий для Александр Левинтов Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.