Народа набилось полно. Жажда, очевидно, мучала всех. Я же сидел ближе всех к сейфу, на котором стоял графин с водой и стакан. В момент, когда я созрел для наполнения стакана, открылась дверь и возник в ней цеховый технолог с полным, даже слегка запотевшим графином в руке…
К 75-летию гранёного стакана
Круглый стол
Участвуют: Борис Тененбаум, Алевтина Терентьева, Григорий Быстрицкий, Владимир Янкелевич, Иосиф Гальперин, Лев Мадорский, Сидор Куртуазный, Леонид Комиссаренко, Александр Левинтов, Самуил Кур, Сергей Эйгенсон, Леонид Е. Сокол и др.
Окончание. Начало
1. Леонид Комиссаренко — Два графина
Бывшие, да и нынешние тоже, специалисты-оборонщики моим байкам о спирте просто не поверят, если в них не будет отображён эпизод на тему «перепутывание». Но не зарядов, конечно, а воды со спиртом. Их я с изрядной долей скепсиса за 35 лет наслушался достаточно. Но очень долго сам лично в них не попадал…
До пуска на заводе самого крупного в стране цеха (5 тыс. тонн в год) литья по выплавляемым моделям для деталей «Града» и «Урагана» бесспорным фаворитами-потребителями спирта были снарядные цеха, где он использовался главным образом для обезвоживания канавок под МВП перед запрессовкой. С появлением деталей из сплава В95 появился ещё один источник — смазывающе-охлаждающая жидкость (СОЖ) для механической обработки. Однажды, в бытность свою начальником техбюро ОГТ, я привёз из Москвы целых 4 рецептуы СОЖ. Показал их Мартынову. Две бесспиртовых он велел мне спрятать и никому больше не показывать. Так закрепился у нас ещё один мощный источник поступления спирта. Когда же потребовалась рецептура спирто-глицериновой смеси для отстрела в инертном снаряжении при ‒40°C спецснарядов на прочность, то тут уж никакого вопроса главному я не задавал: нарисовал две формулы — одну для снабженцев, вторую для военпредов и цеховиков. Разницу, возникшую при материализации обех формул, мы с начальником цеха по-братски поделили между собой.
Но всё это не шло ни в какое сравнение с литейщиками с их потреблением в 35 тонн в месяц для изготовления оболочковых форм. Они и зажили. Довольны были все. Я, конечно, знал, что нормы расхода рисует отдел главного металлурга и имеет при этом свою долю. До поры до времени знание это носило чисто теоретический характер. Но однажды, нестерпимо жарким летним днём, проводил Мартынов совещание в кабинете главного металлурга, расположенном в пристройке цеха точного литья.
Народа набилось полно. Жажда, очевидно, мучала всех. Я же сидел ближе всех к сейфу, на котором стоял графин с водой и стакан. В момент, когда я созрел для наполнения стакана, открылась дверь и возник в ней цеховый технолог с полным, даже слегка запотевшим графином в руке. Увидев совещание, парень на мгновение растерялся, но только на мгновение, так как с честью вышел из положения, поставив свой графин рядом с имевшимся.
Я даже сказал ему спасибо, тут же встал, налил себе из свежего полный стакан и ополовинил его одним глотком… Что было, что было! Счастье, что в старом графине была, хоть и тёплая, но всё же вода. Ею я и залил пожар, прямо из графина.
Но вот, что значит понятие — обученные кадры. Все всё поняли, но никто даже бровью не повёл. Совещание продолжалось…
Эмоции выплеснулись лишь после его завершения и отбытия главного.
Беда моя была в том, что я так и не научился пить спирт в неразведенном виде, как, например, Саша Штокман, а только в составе «Кровавой Мэри», по приготовлению которой стал всё же неплохим специалистом.
2. Александр Левинтов — Диалог за бутылкой портвейна
Стакан гранёный,
портвейн креплёный,
осадок мутный
в душе моей.
Твой голос темный,
твой взгляд холодный:
нам не распутать
судьбу уже.
Было ли, не было,
я все теперь забыла,
я все тебе простила,
прощай навек, мой милый,
не вспоминай меня!
Стакан гранёный —
не для влюблённых,
сжимаю страстно
тебя в руке.
И горечь встречи
и речь картечью,
прости, но дальше —
не по пути.
Было ли, не было,
я все теперь забыла,
я все тебе простила,
прощай навек, мой милый,
не вспоминай меня!
Стакан гранёный,
приют казённый
для душ отпетых,
спешащих в ад.
Живи спокойно,
гуляй свободно,
за мной — молитва,
на мне и крест.
Было ли, не было,
я все теперь забыла,
я все тебе простила,
прощай навек, мой милый,
не вспоминай меня!
(середина 90-х)
3. Самуил Кур — Семейная реликвия
Миша позвонил в субботу, около двенадцати. Трубку сняла Фаня:
— А, привет! Сколько лет, сколько зим! Наверное, стряслось что-то необыкновенное, если ты вспомнил о нас. Купил машину?
— Шутки насчёт машины не принимаю, — прозвучало в трубке, — А вот мы с Любой хотели бы заглянуть к вам. Причём, желательно, сегодня.
— Будем рады. Часам к шести. Ладно?
— Идёт.
— Это кто? — оторвался Лёва от книги.
— Миша Ривкинд. Они сегодня нагрянут к нам в гости.
— Так сразу? Похоже на пожарную тревогу.
Стол накрыли без лишних ухищрений. Нарезали колбасу. Открыли банку печени трески. Достали из холодильника начатую раньше бутылку и миску икры. Кабачковую икру Фаня готовила по высшему разряду.
Когда озвучили и заели обязательные тосты, отрывочные фразы плавно перетекли в серьезную беседу. Оно и понятно, после выхода на пенсию обе семьи почти не виделись. Лёва сообщил, что его, по старой памяти, пригласили в институт поработать на подготовительных курсах для поступающих.
— А как у вас с квартирой? — поинтересовалась Фаня. — Всё мучаетесь на общей кухне? Ваши соседи не собираются переезжать?.
Люба покачала головой:
— Таким квартиры не дают. Это мы…
— Подожди! — неожиданно перебил ее Миша. — Я сам скажу! Это мы уезжаем.
— Куда?! — дуэтом воскликнули Лёва и Фаня.
— В Америку.
В воздухе повисла тишина. Каждый мысленно представлял себе Америку.
Миша поднялся и вышел из-за стола:
— Перейдём сразу к делу. Брат давно прислал мне вызов. Наконец, получили разрешение. Надеемся потом вызвать остальных. А пока перед отъездом надо попрощаться со своими. Вы же знаете, у Любы сестра в Киеве, а наши сыновья в Харькове и Днепропетровске. Побыть у каждого по неделе — набирается 21 день. И на это время мы бы хотели кое-какие вещи оставить у вас.
— Почему? — удивилась Фаня.
— Потому, — включилась Люба, — что от наших соседей по квартире можно ожидать чего угодно.
— Ладно, — поднялся и Лёва, — вопросов нет.
Назавтра Миша принёс небольшой чемоданчик — очевидно, ценные вещи — и портфель с документами. А ещё странный предмет — граненый стакан, а в нём букетик цветов. Цветы были искусственными, ножки в холщовом мешочке, туго завязанном так, чтобы стебли с листьями не рассыпались по сторонам.
— Это семейная реликвия. Давний подарок, — уточнил Миша. И поставил стакан на буфет. — Пусть он здесь и постоит.
Ривкинды уехали. Утром Лёва уходил в институт, а дочка привозила Фане внука. Обычно Игорёк играл во дворе, на детской площадке — с друзьями, под присмотром их бабушек.
Дом был пятиэтажный, на первом этаже вдоль улицы — гастроном. После обеда там работал вино-водочный отдел, и очередь выстраивалась за час до открытия. Счастливые обладатели бутылок приступали к делу, не мешкая. Наиболее интеллигентные, обогнув угол, заходили в первый подъезд. Там, на площадке между вторым и третьим этажами. было окно с подоконником — очень удобно. Лёва с Фаней жили на втором этаже.
В тот день, по случаю генеральной уборки, Фаня оставила Игорька на попечение старушек. Когда пришло время его кормить, выскочила за ним на минутку, даже не заперев дверь, а только прикрыв ее. И наткнулась на соседку, которая под большим секретом стала делиться тем, что происходит в 28-й квартире. Еле отделавшись от нее, Фаня вернулась в квартиру уже немножко на взводе и усадила Игорька за стол. И надо же, как раз в этот момент раздался настойчивый звонок в дверь. Пришлось открыть.
На неё глядел незнакомый мужчина, средних лет, лысый, не бог весть как одетый, но с сияющим лицом. В руке он держал граненый стакан.
— Я честный человек! — громко произнёс он. — Вот, принёс!
— Что вы принесли? — не поняла Фаня.
— Ну как же! Собрались мы это у окошка, а стакана ни у кого нет! Ну я спустился — гляжу, дверь открыта. Зашёл — никто не откликается. А на буфете — он! Стакан!! И стоит без дела!!!
Фаня непроизвольно бросила взгляд на буфет — там было пусто.
— На, хозяйка, держи.
Фаня взяла протянутый стакан, зачем-то сказала «спасибо» и, захлопнув дверь, медленно направилась в кухню. И тут внезапно до неё дошло: стакан-то есть, а букетика нет! Она выскочила на лестницу и догнала мужчину уже на выходе:
— Где букет?!
Он непонимающе смотрел на неё.
— Где цветы?
— Так они же высохли! Совсем сухие! Я их выбросил.
— Куда? — почему-то тихим голосом спросила Фаня.
Лысый расплылся в улыбке:
— Я культурный человек! Чтобы на пол или на землю — ни-ни. Там во дворе бак с мусором — туда и бросил!
У Фани подкосились ноги.
Когда Лёва пришел из института, у неё прямо язык свербило, но она твёрдо знала: не начинай серьезного разговора с голодным мужем. Сначала накорми его. И всё же, поставив перед ним тарелку борща, не выдержала. Выслушав жену, Лёва расстроился:
— Они же нам доверили…
Он быстро переоделся, нашёл какие-то рукавицы и бегом помчался вниз по лестнице. Появился минут через двадцать, на его ладони лежал букетик, причём, в таком виде, что его бы и мать родная не узнала.
— Еле докопался, — сообщил он. — Завалили ящик до краёв, как будто специально. Пришлось по кусочкам всё вынимать, а потом загружать обратно.
Расстелив на столе газету, он принёс кисточку для бритья, зубную щетку, миску тёплой воды и стал снимать налипшую грязь. Фаня наблюдала.
— Придется развязать мешочек и очищать каждый цветок по отдельности, — развёл он руками. — Смени, пожалуйста, воду.
Когда Фаня вернулась, Лёва сидел, уставившись на маленькую кучку блестевших камешков. Рядом лежал пустой мешочек.
— Какие-то стекляшки, — пробормотал он.
Фаня присмотрелась и охнула:
— Бриллианты…
… Миша пришел за своими вещами на второй день после приезда. Передавая ему граненый стакан с приведенным в полный порядок букетиком, Фаня, словно невзначай, обронила:
— Чемоданчик и портфель — ясно, но этот хлам к чему было сюда тащить?
Миша вздохнул:
— Обещал Любе не болтать, да ладно — скажу. Камешки там. Когда Любина мама умирала, передала ей мешочек — вроде как наследство. Ну, а куда нам его было девать? Спрятать в шкафу? А если обворуют? Таскать с собой еще хуже. А у меня хранился стакан — память о заводской столовке. Вот я и придумал сделать с ним инсталляцию и поставить на самое видное место. Никто не догадается. Кому в наше время граненый стакан нужен?
— Здόрово! — подыграла Фаня. — Но сейчас ты его уже оставишь? Надеюсь, не повезешь в Америку?
— А что, в Америке другие люди живут? Точно такие же. Может, только куда лучше наших крадут, по-американски, современнее. Так что он и там пригодится. А нам ведь еще и таможню проходить… Нет, граненый стакан я не отдам. Семейная реликвия.
К вопросу об истине
Обед с компота начинать
любил философ А. обычно,
поскольку он не мог понять,
что там первично, что вторично.
Художник Б. всю жизнь мечтал
найти реальности замену,
и потому изображал
бегекукукрокогиену.
Поэту В. слагали гимн:
«Создал героя! Символ веры!»
… А он придуман был другим —
за пять веков до нашей эры.
Ах, этой истины накал!
Влечёт в неведомые дали…
Ее кто только ни искал,
ее где только ни искали —
в лесах, полях, у сцен и стен,
в сырой квартире ленинградской,
Эйнштейн, Бронштейн и Рубинштейн,
сестра Мария, брат Стругацкий.
Но кто б ты ни был — в гонке дней
узнаешь поздно или рано:
любая истина — на дне,
на дне граненого стакана!
4. Сергей Эйгенсон — Начало пути
«Подымем стаканы,
Содвинем их разом!»
Наше Всё
«Граненых стаканов касанье…
Как славно, друзья, уцелеть!»
Юрий Визбор
«Упали и разбилися, их больше не собрать,
Про жизнь мою несчастную кому бы рассказать?»
Старая песня
Знакомство с тарой и самим, собственно, напитком в моей жизни произошли раньше, чем я бы теперь считал правильным. Хотя у многих оно было много раньшее. Это, значит, на дворе 1961 год, я в девятом классе, а на дворе первые дни ноября. Надо отмечать Седьмое Ноября. Глядя из сегодня — праздник не особо умный. «Дул, — так сказать, — как всегда октябрь ветрами», оно и называется «Октябрьские праздники». Между тем, в ноябре. Очень уж Отечество затянуло с переходом на нормальный календарь, больше, чем на четыреста лет по сравнению с Европой. Правда, Саудия с этим задержалась вообще до позапрошлого года, но что там, в странах, где правят «Махнут Турецкий и Махнут Персидский», вообще за пределами курортов олл-инклюзив понятно мало. Как бы в Москве не хаяли америкосов и прогнивших европейцев, а бабки держат у них, там же и детки обучаются, туда ездят собор со шпилем смотреть, там и жилплощадь по преимуществу. Туда, в конце концов, и в Гаагу повезут. Не в Багдад и не в Пхеньян же.
Но это мы далеко отвлеклись. А тогда с родителями договорились, что праздник отмечаю не с ними, а у приятеля. Закусок никаких, кроме сельдя, колбасы, соленого огурца да пельменей из картонной пачки, мы в ту пору и придумать не могли, но серьезно встал вопрос — что будем пить? Каждый из нас порознь был уже знаком с бражкой — по студенческим вечеринкам старших братьев и сестер, с вином — наливали по рюмке родители, да уж и разливного попробовали в поездках на Юга. У меня еще в доме открылось в ту пору кафе-мороженое, так я уже, когда заводилась в кармане пятерка новыми, приглашал туда некоторых одноклассниц на мороженое-ассорти — ванильное, шоколадное и клубничное и на бутылку румынского «Грюн Сильванера». Как говорит полковник дядя Леша из квартиры напротив — любимое вино бывшего румынского короля Михая. Он знает, он лейтенантом оказался однажды в Бухаресте за столом напротив короля.
Но мы же уже, считай, взрослые, пора переходить к более серьезным напиткам, которые мы, если и пробовали раньше, то случайно и по крохотной стопочке. Пошли мы с Геной в мага́зин, встали в очередь и взяли три бутылки православной и бутылку какой-то «Полярной настойки» на чистом глицерине. Продавщица уж совсем замаялась, на нас и не посмотрела, отдала. Принесли к нему домой и запрятали под кровать среди футбольных бутсов и старых тетрадей.
Его родители уехали на все праздники к родным в соседний городишко, так что у нас была полная свобода. Собралось нас три бойца. Сделали килечку с луком, нарезали вареной колбасы, серого, моего любимого хлеба за 18 коп буханка, из «хрущевского холодильника» под окном достали родительские сологур и квашеные помидоры. Расставили тарелки и граненые двухсотграммовые стаканы, положили вилки и нож. Ну, «поехали…», как сказал в апреле того же года старший лейтенант Гагарин.
Тяжело идет, однако! Мы-то привыкли к сухому, для которого полстакана на глоток — нормальная доза. А тут все же раза в два с половиной покруче, на горло и язык действует, как небольшой ожог. Но показать вид невозможно, вроде бы ты еще не дорос. Помидоры как-то помогли. Мальчики мы были развитые и интеллигентные, восторженные читатели недавно вышедшего в «Юности» «Звездного билета». Начали говорить как раз об этом. Ну, и выпендриваться, конечно. Аксеновские-то герои запросто пьют «Ереванский» коньяк. И мы как-то на коньячной теме задержались, хоть большого личного опыта иметь попросту не могли.
Вроде отошло. Продолжили кирять дальше, поставили на радиолу маленькую пластинку Ната «Кинга» Кола, потом пленку «на ребрах», записанный на старой рентгенграмме эллингтоновский «Караван» в рознеровском исполнении. Под это дело и под бутерброды с килькой, «сестры Федоровы», как говорят старшие, хлебушек, а на нем несколько распластанных рыбок, приняли еще раз по сотской, спели модный в ту пору «Глобус». Потом в памяти некоторый перерыв. Потом, помнится, еще раз, а тут уж мы поняли, что, пожалуй, хватит. И мы с Володей поплелись по домам.
Я пришел раньше, чем родители вместе с младшим братиком вернулись из гостей. Это меня и спасло, да еще то, что желудок удержал съеденное и выпитое. Слава Богу, что до «Полярной» мы не добрались. Так что папа с мамой моего состояния не поняли, а наутро из моего мычания сделали вывод, что ребенок к вину не привык — но и только. А то получилось бы, как позже говорил мой приятель Витя:
— Просыпаюсь, смотрю — налево бифштекс, направо виноград. А посредине — мама, очень сурово смотрит!
А потом была довольно длинная жизнь, в которой принято на грудь явно больше, чем надо. В том числе эпизод в Уссурийске, где мы бухали с коллегами-лейтенантами на офицерских сборах и где я выпил те же полстакана 56-градусной «термоядерной», как мы говорили, и потянулся за водой для запивки, а какая-то сволочь подсунула мне стакан со спиртом. Ну, эффект представляете, я надеюсь. Я потянулся искать хоть какой-нибудь антидот, но нашел только чайник и пил из носика горячую воду. Знал бы, кто так пошутил — убил бы!
Или вот был я в командировке в Бухте Провидения в стране чукчей, точнее там рядом — в Бухте Эммы. Пока добрался — чуть не помер. Поездом ночь от Белогорска до Хабаровска, потом самолетом в Магадан, другим самолетом в Анадырь, оттуда на попутной вертушке до Провидения и на танковом тягаче в Эмму. Упал на койку в гостинице и отключился. Открываю глаза — в двери стоит высокий мужик и спрашивает:
— Ты скажи — ты запиваешь или разбавляешь?
Я его понял конечно. В смысле — если разбавляю, так надо заранее это сделать, чтобы остыло вовремя.
— Парень, — говорю, — понимаешь, я умотался, пока до вас добрался, мне бы поспать.
— Ну, это никто не против, но все-таки?
— Запиваю, — говорю.
— Ну, все в порядке. Спи, через час зайду.
Бухта Эмма, Чукотка
И все четыре дня в Эмме я мечтал поесть супчика. Допустим, горохового. Или щей. Но все время только крупная красная икра, либо кетовая теша, либо грибы надберезовики. Над — это потому, что березовый стланик и шапки грибов над ним торчат. И никакого супу.
Ну, все же полвека прошло. Нынче воздерживаюсь по возможности. Так уж, как говорят в здешних местах — “соушелли”. И, кстати, граненого российского стакана я не видал с момента отъезда. Ну, понятно, что в штате Иллиной такого не выпускают. Но и когда ездил на Родину, то не встречал. То ли утерян секрет изготовления, то ли настолько выросло благосостояние. Но нету.
5. Леонид Е. Сокол — Из письма русского путешественника
«Дорогой Редактор,
… жаль немного, что не смогу принять участие в праздновании замечательного юбилея, но никаких сил нет, уже проехал Англию, Шотландию до самого севера, сегодня перебрался в Ирландию, завтра буду в графстве Лимерик (не из принципиальных соображений), некогда сесть и подумать, а так, с кондачка… Ну вот — слепил скудный экспромт — перед людьми неудобно…»
Лечу, подобно пуле, давлю ногой на газ,
Был утром в Ливерпуле, и в Дублине сейчас.
Мелькали лица, рельсы, соборы да кресты,
Деревни да Уэльсы, паромы да мосты.
И вот, прибыв на место, усевшись на кровать,
Всем заявляю честно, что буду отдыхать,
Т. е. рукой привычной, дрожащею слегка,
Наполню, как обычно, стакан до ободка.
И муза, невзирая на мой прекрасный вид,
До вечера субботы меня не посетит,
Не то, чтоб слишком трезвый или совсем ослаб,
Во время переездов обычно не до баб.
Я правды не скрываю и не страшусь молвы:
Под мухиной бываю, на Мухиной — увы.
Любимому стакану мне нечего сказать,
Писать о нем не стану, а отправляюсь спать.
6. С. Л. — Две истории с гранёными стаканами
Мои воспоминания о юбиляре не отличаются от таковых моих ровесников: пивал из гранёного стакана и казённую, и самогон, как-то по ошибке полстакана спирта хватанул — думал, вода — ну да, с кем ни бывало. Всякие “солнцедары”, “три топора” и прочие шмурдяки не уважал и не пил ни из какой посуды.
Насчёт других применений гранчака, перечисленных редактором в преамбуле: в поезде чай — конечно; в столовках компот — а куда денешься; с газировкой в уличных автоматах и соком в магазинах похуже — на твоих глазах эти стаканы моют и ты видишь как, а я болезненно брезглив, есть такой недостаток — старался, елико возможно, не потреблять…
Но для капустника ведь надобно что-то такое эдакое, необычное. Что ж, есть две истории.
I. История с объеденным стаканом
Конец 60-х. Я — совсем юный студент. Приехал в Киев из провинции и прибился к компании, где все существенно старше меня — кто-то учится в аспирантуре, кто работает в лаборатории при кафедре. И все (кроме меня) блещут талантами: один — шахматист-перворазрядник, играет на скрипке; другой — здоровый как лось, мастер спорта по борьбе; третий — альпинист, искусно бренчит на гитаре и поёт. Наконец, пропасть в жизненном опыте: они уже взрослые мужики, прошедшие армию, успевшие жениться-развестись. Так чего меня держат-то в компании?
Я — программист!
Давно, давно уже после такого заявление не слышится почтительное “О!” Но ведь происходило это полвека назад, когда не было ни нынешних смартфонов с лэптопами, ни настольных “персоналок”, ни миникомпьютеров. И даже пресловутых ЕС ЭВМ с вычислительными центрами при каждом НИИ и заводоуправлении — ещё не существовало. Были наперечёт «электронно-счётные машины» в больших городах, и персоны, что около них крутятся — тоже наперечёт. Так вот, я — такая персона. Три-четыре раза в неделю тружусь ночным оператором на единственном в городе суперкомпьютере БЭСМ-6.
БЭСМ-6, центральный пульт
Мои приятели клепают диссертации — расчёт «на ЭВМ» обязателен — пишут-пыхтят на Фортране, сдают в перфорацию, ждут сутки, чтобы получить распечатку с отмеченной опечаткой. Я для них — спасение. Могу за ночь раз двадцать прогнать расчёт, повылавливать ошибки, да просто слепить им программу. Потому что, насколько не силён я ни в шахматах, ни в “предельных циклах Пуанкаре”, настолько нет мне равных в программерском ремесле.
Полезен.
И ещё одно полезное для весёлой компании качество: могу экспромтом на любую тему, в любом заданном размере выдать стишки. Что там? Оду? Сонет? Пьесу в лицах “Гошкин дом”? Да без проблем, записывай… К поэзии эти версификационные забавы касательства не имели — на сей счёт я не обольщался. Просто, тренировка: держу в памяти сотни, если не тысячи бессмысленных числовых кодов команд и состояний, читаю дырочки на перфолентах-перфокартах что твою книгу, так трудно ли мне помнить окончания слов, выстраивать их по рифмам?..
Ну вот, с экспозицией покончили, к делу.
Раз зимним вечером собрались мы в студию к художнику, приглашение от которого каким-то хитрым образом было через кого-то получено. Несём югославский “Рубин” и пару бутылок «сухарика». Придя на место, мигом понимаем, что мы — еврейская компания! — с бухлом явно промахнулись: тащить надо было ящик водяры.
Студия… я никогда раньше в студиях художников не бывал — это не студия, а шалман какой-то. Куча народу, все курят, сизый дым коромыслом. Когда мы пришли, другие люди как раз уходили. Хозяин — обрюзгший, бордоворожий мелкорослый дядька с клочковатой бородёнкой и жиденьким венчиком волос вокруг лысины, бурно с ними прощался-обнимался. Потом так же истово, будто родных, принялся обнимать нас, обдав меня таким термоядерным перегаром, что сразу захотелось закусить.
Сели за стол. Хозяин ловко отвертел крышку с нашего “Рубина”, одним безошибочно-плавным движением опростал себе в стакан, по сто грамм — ещё в три ёмкости и… нет нашего “Рубина”. В мгновение ока не стало и «сухарика». Я как сидел, так и сижу.
— Ой, а малóму даже посуду не дали! Щас…
Он потянулся к древнему буфету, покопался в его недрах и выудил… стакан, точнее — то, что осталось от стакана.
Дунул внутрь (против пыли), достал из глубин буфета початую бутылку с ядовито-багровым содержимым, плеснул на донышко, протянул мне.
— Мандариновая… Нет, не то, что ты подумал, — он сам рассмеялся своей удачной шутке (я ни о чём и не подумал). — Из цитрусовых. Хорошая вешь!
Я осторожно взял огрызок стакана, понюхал. Запах был резко-мерзким и тут до меня дошёл, наконец, смысл шутки, игра слов. Поплохело.
— Ну, со свиданьицем!
Хозяин шумно всосал стакан коньяка и захрумпал солёным огурцом.
— А ты чего не пьёшь?
— А как это из стакана такое получилось? — я опасливо расматривал посудину.
— Дружбан мой. Как перепьёт, начинает стакан кушать.
— Т-то есть, к-как это, к-кушать?
— Ну, грызёт его. Не глотает, конечно, выплёвывает стекло-то. Но кровищи много…
Меня без всякой выпивки замутило.
— Ладно, не хочешь, я… — он резким броском метнул в пасть мандариновое пойло с расстояния, как мне показалось, вытянутой руки. — Ну, за работу!..
Художник удалился в недра собственно мастерской. За столом командовать осталась пышнотелая тётя, которую он называл Мамочкой. Никакой мамочкой она ему быть не могла по возрасту, но и женой — тоже: какая жена будет терпеть такую жизнь? Или я чего-то не понимаю в жизни людей искусства…
Меж тем, пришла ещё компания — три парня и две девушки. Как выяснилось, аспиранты и студентки университета, филологини. Гуманитарии сообразили с выпивкой не в пример лучше нас, инженерóв (стыд нам, позор)… Потекла умная беседа. Вновь прибывшие были умеренно фрондирующими украинскими интеллигентами. Разговор вился вокруг «расстрелянного возрождения» — Хвильовой, Зеров, Курбас, Кулиш… Я не участвовал, почти не слушал и плохо понимал, потому что…
Потому что была ещё одна гостья. Ни девицей, ни женщиной назвать её язык не поворачивался. Дама! Кто она, кем приходится хозяину, с кем пришла? Не могла она придти с кем-то. «Всегда без спутников, одна…» Прекрасная Дама! Боже, я не видывал такой совершенной, нечеловечески-холодной красоты, что вызывает уже не влечение, но трепет. Дама в общем разговоре участвовала редко и коротко, вставляя реплики, полные иронии, если не сарказма, и выказывая ум безжалостно точный. На участников диспута смотрела с ледяной снисходительной улыбкой. На участников, то есть, на взрослых. Меня, “малолетку” (ей было на вид лет тридцать) её взгляд обходил, не замечая, как не замечал буфет, стулья и прочие неинтересные предметы. Ладно, и кошке позволена смотреть на Королеву. Вот я и смотрел…
Тут хлопнула дверь из мастерской, через комнату в прихожую прошествовали художник и молодая девица, которая на ходу поводила под блузкой плечами и поправляла юбку, как это делают женщины, только что одевшиеся. Ну что, натурщицы позируют раздетыми, как известно. Художник держал свою лапу у девицы на заднице, елозя — якобы помогая ей отцентрировать юбку. Мамочка смотрела совершенно безучастно. Из прихожей донеслись звуки надрывно-наигранного прощания.
Хозяил вернулся к комнату, потирая руки. Быстро налил и хлопнул гранчак, жадно зажрал куском колбасы.
— Так, так… — его взгляд упал на филологинь. — Ню, ню… А что девки, кто хочет попозировать? Айда!
Те с радостным писком повскакали из-за стола и потянулись вглубь мастерской. Дверь закрылась. Все замолчали, прислушиваясь. Из глубины раздавался гогот хозяина и девичий визг.
— Что они там делают? — нервно спросил гуманитарный юноша.
— Пока что лапает, — безучастно ответила Мамочка и философски добавила, — кобели́на ненасытный.
— Я не понимаю! — юноша совсем разнервничался. — Не понимаю, чтó женщины находят в таких… таких… — он знал, что поливать хозяина дома негоже, но удержаться не мог. — Чтó, что они находят?!
— Креативность! — раздался насмешливый голос Дамы. Она пояснила малоизвестное тогда слово. — Животворящее начало… — после паузы, — или, на худой конец, — быстро бросила взгляд на нашего борца, горкой громоздящегося над столом и снова оборотилась к тощему юноше, — сгодятся бицепсы…
Все замолчали. Из мастерской доносился заливистый смех. Что-то незримо изменилось за столом…
— Но мы ведь тоже креативные люди, — начал другой гуманитарий, разгоняя тягостное молчание. — Он вот, — кивнул на тощего, — поэт!
— Ух ты! — откликнулся борец. — И у нас есть поэт, — он показал на меня. — За пять минут всё, что хочешь, ямбом там или хореем захерачит.
В нашей компании борец отличался особой изысканностью манер и речи.
— А давайте устроим поэтический турнир, — сказал гуманитарий. — Ты как? — спросил он поэта. Тот кивнул.
— И кто продует — идёт за водкой, — добавил борец. — А что? Водка кончается.
— Условия?.. Тема какая?.. — приунывший было народ оживился.
— Вот, послушайте, — берёт инициативу гуманитарий и читает:
Мов зачарований, стоїть Бахчисарай.
Шле місяць з неба промені злотисті,
Блищать, мов срібні, білі стіни в місті,
Спить ціле місто, мов заклятий край…[1]
— Пусть каждый поэт, не за пять, конечно, но, скажем, за 20 минут переведёт этот сонет…
— Не-е-е, — перебивает его борец, — a вдруг ваш друг его уже раньше перевёл. Откуда мы знаем…
— А вам слóва, что он не переводил, не достаточно?..
Ещё чуть-чуть и разгорится спор, вязкий и бессмысленный. Но тут звучит голос Дамы:
Чертог сиял. Гремели хором
Певцы при звуке флейт и лир.
Царица голосом и взором
Свой пышный оживляла пир…
Кто к торгу страстному приступит?
Свою любовь я продаю;
Скажите: кто меж вами купит
Ценою жизни ночь мою?…[2]
— Вот, правильно. Про Клеопатру…
— Верно, Антоний и Клеопатра!..
— Какой нафиг Антоний?! Это из Пушкина, как Клеопатра продавала свои ночи, а утром, ты-дым, что-то там порфи́ру и голову, значит, под секиру, секир-башка…
Шум… Препирательства… И тут — в голове моей как будто что-то щёлкает и вот он — сонет, готовый каркас! Кое-где дорихтовать, синонимы подобрать, но это фигня на пару минут — сонет есть!
— Послушайте, — говорю, никто не слышит. — Увага! — по-украински, повышаю голос. — Panie i Panowie! — по-польски сработало, все замолкли. — Давайте так. Мой противник и все желающие могут хоть переводить сонет, хоть импровизировать по его мотивам. Любая форма. И тема любая: хоть по Пушкину, хоть по Шекспиру. Я же берусь объединить все названные условия: будет сонет с лунным светом, как у Леси Украинки, но четырёхстопным ямбом «Египетских ночей», сюжетная канва оттуда же — покупка ночи ценой жизни, но Марка Антония, после битвы при Акциуме, я добавлю к Клеопатре…
— Чушь! — восклицает поэт. — Сапоги всмятку. Невозможно!
— Хорошо, невозможно, значит, мне идти за водкой. Но если через пять минут я делаю обещанное, а вы — нет, то пойдёте вы.
Я обвожу взглядом стол — все, впервые за вечер, глядят на меня. Да что мне все?! Дама… Прекрасная Дама, впервые заметив моё существование, внимательно, очень внимательно смотрит…
— Так, бумагу поэтам!.. Время пошлó.
Мне суют в руки мятый лист, заляпанный чем-то бурым. Усилием воли прогоняю подкатившую тошнотой к горлу мысль, что это кровь поедателя стаканов. Пишу. Сразу набело, дорихтовывая по ходу эпитеты… Поглядываю на поэта. Тот, кусая губы, что-то черкает. Ага, значит потратит время на переписывание… Делаю континентальный сонет — четыре рифмы на четырнадцать строк — самая сложная форма… Два катрена готовы… Вольта. Два терцета… Есть! Идёт четвертая минута. Протягиваю лист Даме.
— Готово!
Поэт досадливо кривится и комкает свой лист.
— Погоди, — останавливает его организатор турнира. — Посмотрим, что там готово.
Дам возвращает мне лист и я читаю…
Царица, небеса ночные
Качает сонная волна.
Над спящею Александрией
Излилась серебром луна.
И рябью вод отражена,
Вонзая копья огневые
В мои триремы боевые,
В волнах купается она.
Царица, ветер улетая,
Часы от нас уносит прочь.
В узор окна — луна шальная.
И ты — бесстыдная, святая…
Да будет так. Я покупаю
Ценою жизни эту ночь.
… а она неотрывно смотрит на меня и на последней строке тихо но явственно говорит мне: «Продано!» И забирает листок из моих рук.
Подымается гам. Наши противники пытаются протестовать: сонет де не итальянский и не французский, в катренах и терцетах схемы рифмовки разные… Но тут грозовой тучей вздымается над столом борец.
— Да вы чо?! Ох*ели?! Мужик за четыре минуты наваял тако-ое!.. А им, бляха, терцеты не те. За водкой живо!
Грубо, но справедливо. Филолухи понимают это и понуро идут на выход. Когда за ними захлопывается дверь, Дама, пристально глядя на меня, встаёт из-за стола. Я — следом.
В прихожей, надевая шубку, говорит:
— Ты же не будешь ждать водку?
Я пытаюсь ответить, но горло свело и во рту мгновенно пересохло — качаю головой, нет, мол. Хватаю свою куртку…
И мы выходим в морозную ночь.
II. Стакан рижского бальзама
Больше я таких царских (и вообще никаких) наград за своё поэтическое творчество не получал. Прошли годы. Разъехались мои друзья-приятели, распалась весёлая кампания, никто не заказывал мне шутейные импровизации. Но стишки я продолжал пописывать. Для себя.
70-е — время быстрых карьер в советском прикомпьютерном, АСУшном мире. К концу декады я — главспец в Промавтоматике и занимаюсь тем, что сейчас называется кризисный менеджмент, а в те простодушные времена — специалист по вытягиванию проектов из глубоких задниц, куда уронили их нерадивые предшественники. В данный момент — вытягиваю проваленный проект в Риге.
В этом подвале, как нам рассказали,
Во времена немецкой оккупации
Гестаповцы подпольщиков пытали,
А нам — неделями не высыпаться.
Проект угробили до нашего прихода.
Сюда, как на курорт, предшественники наши
С “обследованием” ездили три года.
Потом уволились… Расхлёбываем кашу…
Там наверху — прекрасный город Рига.
Так говорят. Мы сами не видали.
Мы — сутками в гестаповском машзале.
Работы — до х… пардон, до фи́га…
Но, как ни странно, тот проект мы сдали.
Хотя самим не верилось вначале.
Если честно, то работа моя мне нравится. Конечно, атмосферу вокруг проваленного проекта приятной не назовёшь: большинство (не все, но большинство) заняты не анализом и исправлением своих ошибок, но поиском виновных вокруг себя — недаром же говорится, что у победы сотня отцов, а поражение всегда сирота; коллектив раздирают склоки, круговерть обид, интриг, скандалов; неуспех и следующие за ним неприятности, несбывшиеся ожидания, несостоявшиеся столь вожделенные продвижения по службе, неполученные премии и прочие сладкие плюшки — всё это обнажает в людях (не во всех, но в очень и очень многих) черты не самые лучшие. Это так, но… чёрная парализующая энергетика неудачи на тебя не действует — ты защищён бронёй непричастности (и безучастности), ты просто делаешь дело. Получая своё законное удовольствие, если делаешь его хорошо.
Не хочу сравнивать наше ремесло с героической службой врачей или пожарных: они жизни человеческие спасают, а мы — начальницкие задницы. Но механизм тот же: человек со стороны (это обязательно) исправляет чужие (!) ошибки. И как врача или пожарного не обвиняют в возникновении болезни или пожара, так и кризис-менеджера не укоряют в возникновении кризиса и не мешают работать. Конечно, через три-четыре месяца первоначальный кредит доверия исчерпается, но за это время ты успеваешь переломить ситуацию…
Проект загубленный мы призваны спасти.
Как выражались в старину высоким штилем:
Победу ль обрести, позор ли огрести,
Короче, чтобы премий не лишили.
Кто это мы? Команда храбрецов —
Две юных девочки, три опытных еврея.
Дабы конторе сохранить лицо,
Должны начать и кончить поскорее.
Заказчик злится. Мы его слегка…
Не лично мы, контора подкузьмила.
Как начинали — столько шума было:
«Впервые в отрасли»… «решением ЦК»…
Фанфары…
А теперь — воз тянут через силу
Две юных дурочки, три умных дурака.
Признаюсь, я любил заниматься безнадёжными проектами. Не только потому, что у меня это хорошо получалось, но — парадокс! — с ними было легче, чем с проектами “обычными”. В чём тут дело? Человек, живший в советское время и работавший хотя бы на ступеньку выше рядового исполнителя, меня поймёт. В искусственно сконструированной, “из головы выдуманной”, пригодной разве что для допотопного древнешумерского хозяйствования и никак с живой жизнью не коррелирующей советской системе сделать что-то хорошее, полезное можно было только «вопреки, а не благодаря». Вспомним успешные советские проекты — ядерный, ракетно-космический — они велись “в режиме аврала”, когда высшее руководство было так сильно обеспокоено (или так страстно заинтересовано), что давало лидеру проекта чрезвычайные полномочия и ослабляло (локально, на время) мертвящую хватку бюрократии.
Никак не сравниваю свою работу с упомянутыми грандиозными предприятиями, лишь отмечаю, что здесь и там срабатывала та же поведенческая матрица: начальство (как заказчики, так и подрядчики) напугано неудачей или обескуражено вдруг открывшейся сложностью задачи; в этот момент оно готово на всё и соглашается на твои условия: свобода подбора команды, достойная оплата, невмешательство идиотов, освобождение от ненавистной советской “барщины” — политучёб, овощебаз, колхозов. Всё это, разумеется, временно, но… там, глядишь, следующий заваленный проект и… жизнь идёт.
Но, разумеется, работа эта — для молодых. Ночи напролёт, перегрузки. Заползаешь с вечера в подвал на ВЦ и… до утра.
… И поутру мы выползали из подвала
Голодные… Всю ночь лишь чай пустой хлебали…
А невдали пельменная стояла,
Где в восемь уже двери открывали.
Там нас кормили. И не только — наливали…
С утра все алкаши окрестного квартала
Открытия, трясясь и вожделея, ждали,
А с ними мы… Уж кем нас тётки те считали?
Ни пива, ни вина там близко не бывало.
В гранёные стаканы в качестве компота
Вам наливали рижского бальзама…
Возьмёшь пельмешки, борщ, ещё чего-то,
Да хлобыстнёшь компотика сто граммов —
И нет забот тебе, и спорится работа…
Вот она, наша бывшая пельменная (современное фото из Сети)
___
[1] Леся Украинка. Бахчисарай.
[2] Пушкин. Египетские ночи, глава III.
Л.М. — Просто поразительно какие таланты
открылись под звон стаканов!
Ася К. —
Прям оргия! (И к ней нехило
ползет “примкнувший к ней Шепилов”!)
Нет, группа в недрах коллектива —
Как для козы презервативы!
:::::::::::::::::::::::::::::::
кто в недрах а кто и под мухой
но в ГРУппе Актива
без мухи один лишь Шатилов
однако, с презервативом
Спасибо, Алекс! Мне тоже понравилось — особенно про Шепилова, ползущего на антипартийную оргию!
Ася Крамер — Спасибо, Алекс! Мне тоже понравилось — особенно про Шепилова…
::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::
“Мне тоже”- ? Кому-то ещё понравилось про Д. Шепилова, ползущего (без стаканчика гранёного) к Маленкову-Kaгановичу-Ворошилову?
Впрочем, это не важно. Заканчиваются сентябрь и обсуждение вокруг Круглого стола — про гранёный стакан, которое шло по траектории, как доктор прописал,
стаканчики гранёные наполнил аксакал.
От варягов до греков и дальше – в Непал по планете шагают трое славных поэтов — Николай, Александр и Осип. Над ними Шагал иногда пролетал, и над — в с е м и — летает Марина.
Поезд шёл на Урал и упорно Вас. Иваныч Чапаев рядом с нами скакал, от сопок Курильских до далёких морей. Рядом с ним эскимос, финн, татарин, еврей. И сын степей, калмык по имени М.
p.s. “Летом пятьдесят седьмого стараниями Максима Максимовича антипартийная группировка в составе — Мюллер, Кейтель, Роммель и примкнувший к ним Риббентроп — была осуждена на пленуме НСДАП.” — Шендерович, «Информация к размышлению
Ипримкнувшийкнимшепилов (урожд. Дм. Трофимович Шепилов) — советский экономист, обладатель самой длинной в СССР фамилии.
ПОДЫМЕМ СТАКАНЫ — ЧЕРЕЗ ОКЕАНЫ!
. . . .
“…Вера Игнатьевна Мухина изобрела граненый стакан совместно с художником Казимиром Малевичем. По другой версии, уникальную форму подсказал ей муж, любивший пропустить после работы рюмашку-другую. И то и другое вполне возможно…”
Однако, говоря о стакане, можно вспомнить 3-4 картины К. Петрова-Водкина. Имя известное и вполне соответствующее, поскольку в стаканах — от царя Петра до наших дней — не только чай разливают.
Стало быть, Пётр, К. Петров-Водкин, В. Мухина и К. Малевич…
Начну с Кузьмы Петрова-Водкина «Черемуха в стакане»… Однако, стаканчик не гранёный и не со стаканом художник разговаривает, а с черёмухой, с природой. Совсем другое в «Утреннем натюрморте». Там имеется в наличии стакан с чаем, два яйца, цветы и чайник, собака и отражение кота. Яйца отражаются в чайнике – вместе с рыжим котом. А собака не отражается, она приветливая и неотразимая… Но что собака, главное сегодня – стакан. И что важно для нас – он имеет 10 граней, но не “классичных”, а от дна до вершины стакана.
Рассказывать про картину Петрова-Водкина «За самоваром» не буду, чтобы не утомлять читателя. Упомяну лишь, что стакан там имеется, опять же — не гранёный.
: : :
В той стране, где жёлтая крапива, где от пелёнки до финала, человек, звучащий гордо, движется по траектории, обозначенной Ф. Достоевским, доктором А.Чеховым и др. лекарями (включая нашего соплеменника Сергея Ч.-
см Гостевую Портала “7 ИСКУССТВ”).
Траектория эта начинается в “стране бутылок” (копирайт Алексея Х-ко) — от небольшой, с искусственным питанием (часто отлучают младенцев от материнской груди…Господи, разве можно грудь заменить бутылочкой!). Затем, через сОки, горНы и долины, сквозь пургу и огонь Солнцедаров и редких “Букетов Абхазий”, через палату (номер 6 ?) — до бутылки-капельницы. Кап-кап-каплет по капле, и нет ни стаканов гранёных, ни ягод мочёных, ни картошечки печёной, нет и грибочков солёных.
Однако, если отвлечься от капель и водой холодной обливаться … —
. . .
Если хочешь быть здоров
иногда стакан гранёный
подыми ЗА докторов
Если сам Кузьма Петров
написал свои стаканы
пусть без гладких ободков
ГРАНИ все до облаков
Там природа с апельсином
рыжий кот и мудрый пёс
Не было и бормотухи
Женские мелькают руки…
Ах, п е й з а ж – провинциальный
Мир чудесный, многогранный.
Б.Тененбаум
Сэм: Очевидно ещё одно подтверждение, что «Все животные равны. Но…»
Б.Тененбаум: Принять участие может каждый желающий. Но есть животные (иллюстрацию чего см.выше), которым это непонятно.
Сэм: Может или мог?
Прочитав эту переписку, я сказала себе: «Э, да это казуистика!» Из этого сразу родились незатейливые строки:
Старик, тут вышел пресс-релиз.
что ты огромный казуист!
Конечно, радости здесь мало:
нам казуистов не хватало!
“Животные” (из зодиака)
заволновались все, однако!
Одной лишь буквой казуист
упрячет суть, подменит мысль.
Пример-другой нам тут поможет.
Возьмем глаголы “мог” и “можешь”.
Ты видишь сам, что grammar–форма
присутствует не для проформы!
Допустим, кто-то явно мог,
А вот теперь совсем не может.
Неважно что: петь, есть творог,
пить, спать, играть, плести рогожу.
Он сменой буквы в ясный день
наводит тень на наш плетень!
А стакан освещен хорошо. Можно сказать, освящен!
Эпилог:
И к слову, игры в групповщину
вряд ли еврейский материал.
Мы — индивидуумы по чину!
Нам еще Фрейд о том вещал!
Текст с корнем “групп” довольно сильно
несет сомнительный подтекст:
она “преступна”, не “партийна”:
иль хуже — “групповуха” (секс).
Прям оргия! (И к ней нехило
ползет “примкнувший к ней Шепилов”!)
Нет, группа в недрах коллектива —
Как для козы презервативы!
С.Л. — «Дама, пристально глядя на меня, встаёт из-за стола. Я — следом»
——————————————————————————
Ничего себе! Вот она, сила поэтического слова, нам, прозаикам, такое даже представить невозможно. Чтобы из-за созданных на глазах «катрены, вольта, два терцета…» такая серьезная дама даже шубку сама одевать стала, — это только из классики знакомо. А здесь вот оно, рядом, да так описано, что все осязаемо видно.
Я-то думаю, чего бы это другой наш поэт так раздухарился: «Я правды не скрываю и не страшусь молвы:
Под мухиной бываю, на Мухиной — увы» — Эк, куда тебя, Леня, занесло. О Мухиной, поди, генералы с адмиралами мечтали, ты-то с какого боку? Не иначе граненыча маханул…
Просто поразительно какие таланты открылись под звон стаканов!
Сонеты С.Л. — высокий класс! И — восхитительная и редкая удача в сложном деле реализации продукции 🙂