Жанна Свет

Сценарий

— Ну и дурак! — сказала она неистово кипящему супу. — Чего молча кипишь? Выкипеть захотел?

Суп показался ей очень вкусным, она даже не ожидала, что сумеет сварить такой вкусный суп. Представила, как муж съест первую ложку и тоже удивится и спросит, как это ей удалось сварить такой вкусный суп, а она засмеётся, потому что каждый день он удивлялся — то вкусным котлетам, то замечательной яичнице — и ей это его удивление страшно нравилось.

Тут она подумала, что зря обидела суп — он же не виноват, что разговаривать не умеет, хозяйке полагается следить за тем, что она варит. Поэтому обернулась к кастрюле, стоящей на плите и сказала:

— Слушай, суп, не обижайся, да? Я не хотела тебя обидеть, просто испугалась, что ты выкипишь. И в книге написано, что супу нельзя бурно кипеть, что он от этого невкусный становится. А я хочу мужа вкусным супом кормить. Не сердишься?

Ей показалось, что кастрюля, имевшая до того угрюмый вид, слегка повеселела. Она погладила кастрюлю по эмалированному боку, обожглась, вскрикнула, схватилась за мочку уха и засмеялась:

— Хитрая, да?! Поквиталась!

Кастрюля выглядела довольной, стало быть, они помирились и можно теперь продолжать есть, хлебать этот замечательный суп, не умеющий быть злопамятным.

Вскоре вернулся с работы муж, она бросилась ему на шею, подогнула ноги и повисла, радостно хохоча и тараторя: сообщала ему все свои новости — и про суп, разумеется тоже.

Муж подхватил её на руки и отнёс в комнату. Посадил на диван, влепил сочный поцелуй и отправился мыть руки.

Но она не могла оставаться одна в комнате и не видеть его! Она целый день его не видела, устала даже, так что пришлось уцепиться за его руки и присесть на корточки, а он потащил её по паркету, как санки по снегу.

Некоторое время она посидела в ванной на стиральной машине, любуясь, как муж умывается и болтая ногами, потом вскочила и пошла в кухню — греть суп, нарезать хлеб, доставать тарелку и ложку.

Муж ел суп, то и дело изумлялся, какой он вкусный, показывал ей большой палец, а она хихикала и гордо вскидывала голову и повторяла: «Шеф-повар! Шеф-повар!»

Вдруг она вспомнила, что не сказала мужу самого главного, вскочила со стула, на котором сидела, поджав под себя одну ногу и завопила:

— Ой, забыла совсем! Глупая я! Не сказала тебе самое главное! Я сценарий написала!

Муж на мгновение запнулся, ложка, которую он нёс ко рту, застыла в воздухе, но на такой короткий миг, что и более наблюдательный зритель не смог бы засечь этой заминки, а уж тем более — она, взбудораженно снующая по кухне.

— Сценарий? — медленно спросил муж.

— Ага! Для кино! Хорошее кино может получиться. Ты мне ошибки исправь, хорошо? Только я не дописала немножко, завтра допишу. Ты почитай, сколько есть, хорошо?

— Конечно, обязательно, — ответил муж, — вот доем и почитаю.

Но сразу взяться за чтение ему не удалось: сначала они смотрели фильм по телевизору, потом прошлись перед сном, пили чай, просто сидели, обнявшись, на диване.

Она не видела, что муж то и дело посматривает на школьную тетрадку с таблицей умножения на обложке — в этой тетради она записала свой сценарий — и что-то странное мелькало в его взгляде, мелькнёт — и исчезнет.

Потом она начала зевать, муж потребовал, чтобы она шла спать, а когда за ней закрылась дверь спальни, он ушёл на кухню, притворив за собой обе двери — в залу и кухонную.

В кухне он налил себе большую кружку чаю и со вздохом открыл тетрадь.

1

«Городок был такой маленький, что больше походил на село.

Расположился он в долине у подножия горы, и с боковых сторон его окружали горы, выгнувшиеся серпом. Их оконечности спускались в море, и Марк подумал, что в старые времена такое расположение городка очень понравилось бы пиратам: со стороны суши долина была надёжно защищена горами, а со стороны моря открывался такой обзор, что незаметно не подкрадёшься.

Сплошные виноградники сбегали по горным склонам, между ними от автобусной остановки спускалась вниз узкая каменистая дорога, и, постояв немного и полюбовавшись морем, как бы повисшим между небом и скалами, Марк пошёл по ней, обливаясь потом и мечтая о стакане холодной воды.

Мечта его исполнилась довольно быстро: обочь дороги он увидел родник, заботливо оболоженный камнями, а на камнях — стеклянную банку для общего пользования.

Выцедив почти полную банку ледяной воды, Марк умылся, смочил носовой платок и сделал из него шапочку. Теперь спускаться стало легче, но всё равно к концу пути Марк уже еле волочил ноги: сказалась бессонная ночь в общем вагоне, непривычная жара, да и голод донимал.

В отделе кадров винзавода его приняли сочувственно, быстро оформили практикантом к технологам и выдали пропуск на завод.

Гостиницы в городке не было, поэтому начальник отдела кадров посоветовал Марку снять комнату у тёти Анико, объяснил, как найти её дом, и пообещал, что завод оплату квартиры возьмёт на себя. С тем Марка и отпустили. Приехал он в пятницу, так что до начала преддипломной практики у него было два дня, чтобы отдохнуть от дороги и освоиться на новом месте.

Тётя Анико ошеломила Марка: была она крупная, грузная, с небольшими усиками и громким голосом. Жила одна в вылизанном до блеска доме, стоявшем в таком же вылизанном дворе, видимо, скучала, поэтому постояльцу обрадовалась, отвела ему отличную прохладную комнату, а через полчаса он, уже принявший душ и переодевшийся в шорты и майку, сидел за столом и ел жареные баклажаны с чесноком, молодую картошку с топлёным маслом и укропом и салат из помидоров. Тётя Анико то и дело подкладывала ему куски какого-то вкуснейшего хлеба, похожего на лепёшку, и говорила: «Кушай, кушай, такой худой развэ можно бить, у человек должен бить тело, а ти гдэ свой потэрял?!»

В результате Марк так объелся, что еле допил ледяной компот из множества разных фруктов, еле дополз до кровати в своей комнате и рухнул на неё, даже не в силах снять шорты, и не слыхал, как тётя Анико закрыла ставни в его комнате и шикнула на петуха, вздумавшего завести оживлённый разговор с курами как раз под закрытым окном.

Петух возмущённо поклокотал на хозяйку, но та ему сообщила, что ничуть его не боится и что у него есть все шансы превратиться в суп, чахохбили или сациви — на выбор — если он её не послушается.

Петуху выбор не понравился, и он, сердито чертыхаясь сквозь клюв, увёл своих дам подальше от неприятностей…

Проснувшись, Марк в первый момент испугался: он никак не мог осознать, где его руки-ноги, где голова, и где он находится вообще.

Вокруг стояла кромешная тьма, откуда-то тянуло прохладой и сладким запахом каких-то цветов, такой тишины он в жизни никогда не слыхал — тут он вспомнил прошедшие сутки и успкоился.

Хотелось есть и пить, но понять, сколько времени не представлялось возможным, поэтому Марк, крадучись и стараясь не скрипнуть ни дверью, ни половицей и не разбудить хозяйку, вышел из комнаты.

Но оказалось, что тётя Анико не спит, а вяжет что-то из белой некрашеной шерсти под тихий бубнёж телевизора.

Увидев постояльца, она, кряхтя, поднялась с кушетки, покрытой плюшевым ковром, и повела его ужинать. Оказалось, что ещё не так поздно, всего девятый час, а темно потому, что « у нас всэгда рано тэмнээт, это на сэвэрэ белий ноч биваэт, а у нас всэ ноч тёмний».

За ужином она выведала у Марка всю его биографию, частично поведала свою, потом они дружно посидели перед телевизором, но оба клевали носами, так что было решено телевизор выключить и идти спать.

2 

Десять минут бегом до пляжа, полчаса плавания, десять минут назад, десять минут — принять душ и одеться, десять-пятнадцать минут на завтрак, десять минут до завода.

Новая жизненная колея становилась всё привычней, а сам Марк — крепче и уверенней в себе.

Тётя Анико не могла нарадоваться на жильца: не пьёт, не курит, помогает: воду таскает, поливает огород, даже полы вдруг вымыл, тоже придумал — «развэ это мужской дэло — пол мит?!». Но в глубине души ей понравилось, что «малчик» не чурается никакой работы, не важничает, что городской, что учёный.

А когда Марк на её укоры объяснил, что живёт с бабушкой и привык делать тяжёлую домашнюю работу, умилилась и напекла печенья с орехами…

Но была одна деталь, смущавшая его. Каждый день, возвращаясь бегом с пляжа, он встречал девочку-подростка с большим и кудлатым кавказским овчаром.

Овчар шёл справа от девочки, но, увидев бегущего им навстречу Марка, обходил её, чтобы оказаться между хозяйкой и чужим человеком.

Пробегая мимо них, Марк видел, что пёс настороженно косится на него и негромко утробно рычит.

Девочка, худенькая и невысокая, на фоне своей собаки казалась ещё меньше.

Одета она всегда была в один и тот же старый тесноватый и сильно выцветший сарафан из дешёвого ситца, на ногах — «лягушки», через дочерна загорелую тонкую шею тянулась лямка купальника, тоже выцветшая: купальник, видимо, эксплуатировался в хвост и гриву.

При третьей встрече Марк поздоровался с ней, вызвав более громкое ворчание собаки, но девочка только наклонила голову — то ли ответила, то ли отвела взгляд…

Почему-то девочка эта не шла у него из головы, и однажды за ужином Марк, сделав безразличное лицо, спросил у тёти Анико, кто она такая, почему в каникулы не отсыпается, а ни свет ни заря ходит на пляж.

Тётя Анико вздохнула и сказала с горечью:

— Тамара это, такой дэвочка хароший, такой бэдний, жалко его.

— А в чём дело?

— Мать её наша медсестра. Бросила их с отцом, с шофером одним спуталась, открыто с ним живёт, а муж её, отец Тамары, больной — рассеянный склероз у него, знаешь такую болезнь?

— Слыхал, это что-то серьёзное?

— Это лечить не умеют. Никто нигде в мире. А болезнь смертельная, он скоро умрёт, все это знают, и он сам тоже знает. Денег у них нет, девочка всё сама делает и за отцом ухаживает, поэтому на море рано ходит, времени у неё нет спать и гулять.

— А мать?

— А мать сдурела, волосы ей все повыдергать надо, разве это мать, это курва настоящая, а не мать. Совсем девочке не помогает.

— А девочка что же?

— У неё тоже своя гордость есть. Ничего у матери не просит. Один раз та к ней на улице подошла, поговорить хотела, так девочка на другую сторону перешла, даже не посмотрела на неё.

— Характер!

— Да, дарагой, да, очень хароший дэвочка.

В субботу Марк пошёл на пляж не в обычное время, а на сорок минут позже. Расчёты его оказались верны: Тамара уже пришла и сидела на песке, обняв за шею собаку.

Почуяв Марка, пёс вскочил, ощетинился и зарычал, но Тамара сказала ему негромко:

— Ну что ты, Абрек, это же практикант с завода, не обижай его.

Говорила она с сильным акцентом, но он шёл и её коротко остриженным вьющимся волосам, и загорелому лицу, и ярко светившимся на нём серым глазам.

— Откуда ты знаешь, кто я? — удивился Марк.

— Город маленький, все обо всех знают. Вы тоже, наверное, уже знаете про меня.

Марк смутился, а она улыбнулась:

— Вот видите…

Тамара стала ходить на море в то же время, что и Марк.

— Ты же не высыпаешься, — сказал он ей, но она только посмотрела на него и ничего не ответила.

— Давай, я буду приходить помогать, — предложил Марк.

— Нет, — отрезала она, и Марк больше не решился поднимать эту тему.

Он уже знал, что она собирается сначала поступить в медицинское училище, а уж потом в институт — и поступать будет легче, и учиться.

— Как же ты будешь жить? В училище стипендия маленькая, а ведь нужно и есть, и всякое другое.

— Я санитаркой в больницу пойду, санитарки всегда нужны. Я уже документы послала, мне вызов прислали.

— А как же… — заикнулся Марк, осёкся и густо покраснел.

— Ничего, — грустно ответила она, — уже недолго осталось, он уже глотать не может, когда дыхательная система откажет, всё кончится.

Марк задохнулся от её ответа, смотрел на неё круглыми глазами и чувствовал себя маленьким мальчиком рядом с пожившим и утомлённым пожилым человеком…

Однажды вечером в конце улицы, где стоял дом тёти Анико, раздались крики и плач.

Марк чинил утюг, тётя Анико довязывала очередную пару носков: ей втемяшилось в голову связать Марку не менее пяти пар; они бросили всё и выскочили из дома.

Прислушавшись, тётя Анико вдруг перекрестилась и сказала:

— Всё, отмучался бедный Варлам, — увидела непонимающее лицо Марка и объяснила, — отец Тамары умер, плакальщицы кричат.

У Марка всё внутри похолодело, он стремительно бросился к дому Тамары, но войти внутрь не решился, потоптался у забора и вернулся к молящейся перед иконой тёте Анико.

Утром следующего дня все, кто работал на винзаводе, идя на работу, наблюдали невероятную сцену: Тамару, стоящую с закрытыми глазами по одну сторону забора, и её плачущую мать — на коленях в уличной пыли.

Потом стало известно, что Тамара не пустила мать даже во двор, когда та пришла прощаться с умершим мужем. Все были смущены и не знали, как оценить поведение девочки. С одной стороны, конечно, мамаша — курва, бросила ребёнка ради мужика, но с другой, всё же мать…

Правда, Тамара смягчилась и разрешила матери прийти на похороны, но за гробом шла впереди матери и на кладбище стояла по другую сторону могилы.

Одета Тамара была всё в тот же сарафан, и Марк понял, что у неё нет другого платья.

Он был не в состоянии понять, как могла женщина, одетая в шёлковое чёрное платье и с чёрной, явно не дешёвой, кружевной косынкой на голове, допустить, чтобы её дочь ходила оборванкой. «А как она могла допустить, чтобы эта тощенькая маленькая девочка ухаживала за лежачим больным, да ещё и её отцом?! — перебил он свои мысли. Представил, что приходилось делать этому ребёнку, какие физиологические последствия могла иметь болезнь отца, и содрогнулся…

Похороны совершенно выбили его из колеи. Он вспомнил, как хоронили его родителей, как плакали вокруг все женщины, а ему было только любопытно: он был ещё мал тогда, не понимал, что именно произошло, только недели через две, проснувшись утром, побежал в их спальню, чтобы забраться к ним в постель, но увидел пустую комнату и вдруг осознал, что эта комната теперь будет пустой всегда.

Он громко заплакал, закричал, из кухни выскочила приехавшая на похороны дочери и зятя бабушка, схватила его и стала убаюкивать, но долго не мог успокоиться, потом болел больше года и пришёл в себя уже только в доме бабушки, куда она его забрала из исчезнувшей прежней жизни — навсегда…

Священник нараспев говорил что-то непонятное, махал кадилом, ароматный дым окутывал сумрачную толпу с девочкой в старом платье посредине. Сидящий у её ног громадный пёс фыркал и пытался отвернуться от дыма, но при этом зорко следил, чтобы никто не обидел его маленькую хозяйку. Люди вторили священнику, вразнобой произносили: «Аминь», — всхлипывали, огоньки свечей были почти не видны в солнечном свете, а потом раздался жуткий звук — то заколачивали крышку дешёвого гроба. Плакальщицы закричали, стали бить себя кулаками по груди и головам, дёргать за волосы. В чёрных одеждах, распатланные, раскачивающиеся над могилой, они выглядели персонажами древнегреческой трагедии и вогнали Марка в дрожь. Он и сам чуть не заплакал, быстро отошёл подальше и отвернулся, чтобы никто не увидел его слёз.

Потом все бросили по горсти земли в могилу, двое мужиков быстро закидали её, сформировали аккуратный холмик, на холмик положили пару венков, поставили горящую свечу в стеклянной банке, в головах вбили крест, несколько пожилых женщин стали обходить всех с тарелками кутьи — и Марку тоже насыпали в сложенные лодочкой ладони горсть сладкого риса с изюмом и зелёной мармеладкой сверху. Одна из них сказала, что Тамара просила его прийти на поминки, и он побрёл к её дому за неровным ручейком других приглашённых.

Марк услыхал шум во дворе и вышел посмотреть в чём дело. Какой-то мужик, невысокий, квадратный стоял на улице перед калиткой и что-то кричал, а двое других не пускали его. По их интонациям Марк понял, что они просят его угомониться и не скандалить, но мужик был невменяем и слышать ничего не хотел.

Судя по всему, был он изрядно пьян, багровое лицо вспотело, вытаращенные глаза налились кровью. Явно назревала драка, но тут из дома вышла Тамара, подошла к калитке и молча остановилась перед буяном.

Он мгновенно смолк, лицо его стало бледнеть, он сделал попытку взять Тамару за руку, она спокойно руку отвела и что-то коротко и тихо ему сказала.

Мужик постоял перед ней еще пару секунд, потом повернулся и, шатаясь, пошёл прочь. Из дома выскочила мать Тамары и рысью помчалась за ним. Марк понял, что это ради него она бросила Тамару, и удивился, как можно было без памяти влюбиться в этого уродливого хама.

Тамара повернулась к дому и увидела Марка. Она подошла к нему, какое-то время смотрела ему в глаза невидящим взглядом и вдруг, уткнувшись лицом в его грудь зарыдала, закричала, забилась. Марк обнял её, прижал к себе, пытаясь успокоить, а из дома уже бежали к ним люди, женщины оторвали от него девочку, повели её к дому, что-то приговаривая — поминки закончились, нужно было уходить.

3

— С Абреком что делать? — спросила Тамара.

— Как — что? Будет у бабушки жить, училище недалеко, будешь навещать его каждый день или когда сможешь.

— Неудобно, да.

— Удобно. Я уже бабушке написал — она согласна.

Марк считал чудом, что Тамара, оказывается, собиралась учиться и жить в том же городе, где жила его бабушка, где жил и он сам после гибели родителей и куда он приезжал на каникулы и праздники.

После защиты диплома он собирался вернуться к бабушке, а это означало, что они с Тамарой в ближайшие пять лет будут видеться столько, сколько она позволит. Это она так рассчитала: три года училище, два года — медсестрой, а уж потом институт…

 * * *

Больше в тетрадке ничего не было.

Муж посидел над ней, повертел в руках, положил на стол и опять поставил чайник на огонь.

Тут зазвонил телефон. Он чертыхнулся, снял трубку.

— Чего так поздно звонишь? — сердито сказал он, послушал ответ и хмуро произнёс, — всё так же.

Опять послушал.

— Это уже десятый за четыре года. Да, слово в слово. Я их уже наизусть знаю, могу не читать. Никаких изменений. Ну, иногда не там запятые стоят…

— Я не знаю, писала она их в первый год или нет. Это всё началось, когда бабушки не стало. Слушай, она совершенно нормальна. Прекрасная медсестра, осенью начинает в институте учиться, готовит вкусно, в доме идеальный порядок, меня любит…

— Да, — голос его прозвучал глухо, — да, люблю. А это не важно, понимаешь ты или нет. Важно, что мы сами о себе понимаем, всё остальное не имеет значения. Напрасно обиделся. Врач говорит, что постепенно всё сойдёт на нет. Переживание было слишком сильным, она его никак выдавить из сознания не может, вот и пишет. Признаки? Она начнёт путаться в деталях, потом какие-то фрагменты текста исчезнут вовсе, а там уже и до полного вытеснения дело дойдёт.

— Да, долго, но тут уж ничего не поделаешь. А что с ним сделается! Стережёт её, хвостом по всему дому за ней ходит, ждёт с работы, спит возле её кровати. Собака не человек, собака никогда не предаст и не бросит…

Они продолжали разговаривать, а Тамара спала и видела сон. Сон был статичен и выглядел, как картина, одна из тех, что малевал их сосед Сандро.

На картине ярким аквармарином было нарисовано море, белые завитушки обозначали волны. Серой, чёрной и коричневой краской неизвестный художник нарисовал скалы, образующие полукруглую бухту. Вдоль кромки моря тянулся ярко-жёлтый пляж с перевёрнутой вверх днищем лодкой, вдоль пляжа тянулась дорога, а по другую её сторону раскинулся городишко, больше похожий на село.

По дороге шла похоронная процессия, возглавляемая священником. Среди людей в чёрных одеждах можно было разглядеть плакальщиц с распущенными волосами. Во дворе стоящего на отшибе двухэтажного дома мужик с квадратным телом и красным лицом по-хозяйски обнимал за плечи женщину в чёрном шёлковом платье и кружевной косынке. Женщина плакала, а мужик улыбался, опираясь другой рукой на капот легковой машины.

Позади городка возвышалась гора, вся покрытая виноградниками, а на переднем плане в ярко-голубом небе — над городком и похоронной процессией, над мужчиной и женщиной возле двухэтажного дома, над морем и пляжем — летел кудлатый кавказский овчар. За одну переднюю лапу его держал Марк, за другую — Тамара.

Они летели, повернув лица к зрителям и смотрели серьёзно и спокойно.

Над морем летели две чайки, а над горами — один орёл.