После сорока пяти его жена Лидия поначалу как-то загрустила, поникла, но потом взяла себя в руки и стала жизнерадостнее и ярче, чем прежде. Родион поначалу обрадовался перемене в жене, но потом понял в чем дело. Женщина, как говорят мужики, «пошла вразнос».

Рассказы

Алексей Шелегов

Людка

Николай запоздал. Лихо развернувшись, поставил грузовик на свое обычное место, приветливо махнул охране, расписался в журнале на проходной и вышел за ворота. Рабочий день окончен. Тут он заколебался: сразу домой или зайти в рюмочную. Все уже там, небось — Штопор, Моторист, Трясунчик. Опять засосет это болото. Николай немного заколебался. Сто пятьдесят — и сразу домой! Ну ладно, ладно — двести пятьдесят!

Грязная забегаловка приняла его как родного. Николай долго выбирал где присесть. Не хотелось подсаживаться к знакомым, затеется разговор и вечер, возможно, пойдет не так, как загадывалось. Коля сел за самый дальний столик спиной ко входу. Авось пронесет.

Так. Сначала первые полстакана и пока жуешь бутерброд, ощущаешь, как благостная жаркая волна смывает усталость и проблемы суетного дня, потом другая половина ста…

— Коль! Ты чего там жмешься? Идем к нам! Или нет, лучше мы к тебе!

«Так и знал, что этим кончится. Ну не дадут спокойно выпить и отвалить домой без приключений». Штопор и Трясунчик уже сидели рядом со своей выпивкой и закуской.

— Эти, с пятой автобазы, такие доставучие, так мы к тебе сбежали! Ну, будем! Да, слыхал, Людка умерла! — весело загомонил Штопор.

— Какая еще Людка? — поморщился Николай.

— Да из Долгиновки! Помнишь куда прошлым летом щебень возили. Жили еще в вагончике, потом в Доме колхозника. Ну? Вспомнил?

Еще бы, не вспомнить. В этой Долгиновке из развлечений — магазин да радио. А Людмила, как свет в окошке. Довольно миленькая. Не сказать, чтоб дура. Мужик у нее в тюрьме. Сидеть ему еще долго. Хата на отшибе. Все приезжие после недели пребывания в захолустье тащились к Людке. От скуки. Она никому не отказывала, видимо потому же. Всегда была рада новому знакомству. И как-то не пошло у нее все получалось. Вроде как старый знакомый приехал. Она — чистенькая, в халатике. Прическа. И всегда после говорила Николаю, что у него — «самый-самый»! Коле было вобщем-то все равно, но по большому счету приятно было ощущать свое превосходство перед такими же ходоками.

— Ну, что, помянем рабу Божью? — разгоняя облако воспоминаний, весело предложил Штопор.

Волосы у него были вьющиеся, за что, наверное, его так и прозвали. А Трясунчика Трясунчиком потому, что каждый понедельник он не мог попасть ключом в замок зажигания. «А ты его с пятницы не вынимай», — советовали остряки.

— Давайте, — нахмурился Николай.

Выпили не чокаясь. Закусили.

— А знаешь, Коль, эта Людка умная баба была, — не унимался Штопор, — народ ломился к ней, как дурной, и с выпивкой, и с закуской. Ну Трясунчик, наверное, не знает у него с энтим делом проблемы. Он через раз в замок зажигания попадает, а тут момент деликатный — женщина…

— Неправда! И я туда хаживал. Женщина, доложу вам, что надо! Сама озаботится, все пристроит, как положено.

— Ну, ладно, ладно, друг, я ж пошутил, ты у нас главный на этом направлении удара, — продолжал Штопор, — да и деньжат ей подкидывали, не жадничали. Женщина ж одинокая, кто пособит? Ты думаешь, чего к ней тропа не зарастала? Не знаешь?

Штопор перегнулся через стол и в самое лицо Николаю сказал:

— Она каждому клиенту говорила, что его хрен самый лучший, не чета остальным.

Николай от неожиданности дернулся и опрокинул стакан на пол. Он чудом не разбился.

— Хорошо, что пустой! — осклабился Трясунчик.

— Коля, Коля, не надо так переживать! Ты что, не знал? — издевательски забеспокоился Штопор.

Николай отвел глаза.

— Ну да, ты ж раньше свалил из этой глухомани, а мы там до конца цикла торчали. И выяснилось это только под самый конец. Все ж молчали — гордились!

Штопор заржал.

— Давай, Коля, еще по грамульке! Ну их, этих жмуриков!

— Да нет, пожалуй, хватит. И так крен большой. Боюсь, что не остановлюсь, а еще середина недели.

Коля встал.

— Ну, как знаешь. Пока.

Штопор повернулся к Трясунчику и начал что-то горячо ему втолковывать.

Николай вышел на воздух. Закурил. Руки почему-то дрожали. Потом зашел в ближайший магазин. Купил «чекушку». На ходу отхлебнул, спрятал в карман. «Да, женщина хорошая была, ласковая. Когда смотрел на нее, вспоминал мать. Но зачем обманывать-то было. Всех. А может и не обманывала она. Каждый был хорош по-своему. А если и обманывала, что ж тут плохого? Она позволяла мужчине гордится собой. Чувствовать свою исключительность. Лучший! Самый-самый! Вон Трясунчик — смешной, тщедушный, а приходил от нее орлом. Глаза сверкали!»

Охваченного воспоминаниями мужчину, ноги сами принесли во двор. Николай присел на скамейку. Посмотрел на окна своей квартиры. Темно. Не ждут. Жена уже, наверное, в бигудях и в постели. Ложится рано. Заворчит сквозь сон, как обычно:

— Ну, что — явился?

Попробуешь приобнять, заорет:

— А иди ты!

И локтем двинет.

Николай посмотрел на небо. Зажигались звезды. Подумалось, что Людка уже где-то там. Мужчина достал бутылку. Вздохнул. Допил, что осталось. Зашвырнул ее в кусты. И пошел домой.

Апрель, 2015

Memento mori

Жарко. Туманно вырисовывающаяся перспектива лета вдруг стала реальностью. Наиболее отчаянные и поспешные сразу влезли в майки и шорты, осмотрительные — вешали на согнутую в локте руку снятые плащи и подозрительно вглядывались в небо.

По асфальту рядом с остановкой деловито бродили голуби. От внезапно навалившейся жары мутило. В глазах семенили черные мушки, а от центра расходились такие уже знакомые белесые круги. Семен Сергеевич хлопнул себя по карману: «Так и есть — забыл таблетки! Может, пронесет, неохота возвращаться. В институте вроде бы была запасная упаковка. В прошлый раз пронесло. Где же эта чертова маршрутка?!» Самочувствие резко ухудшалось. Голова закружилась, пелена, как облако, заслонила обзор и Семен Сергеевич, будучи не в силах больше удерживать свое грузное тело на ногах, рухнул как сноп. «А асфальт уже теплый», — ощутил он через ткань брюк. «Костюм почти что новый, и надо же было — в самую пылищу». Он еще чувствовал, как по волосам пробежал ветерок, как ему под голову кто-то подкладывал его же портфель, расстегивал воротник рубашки, тыкал холодным горлышком пузырька в нос нашатырь. «А народ-то у нас ничего!», — искренне порадовался он. Женский голос вызывал скорую.

«Вот и все? Отмучился?».

Сначала стройной вереницей пронеслись мысли о дочери: «Кто о ней позаботится? Она, несмотря на свои тридцать пять, у меня сущий ребенок». Об осиротевшей кафедре: «Достанется так просто, без боя, разгильдяю Степанову». И нелепые мысли (хотя такие ли уж нелепые?) о близкой встрече с покойной женой. Потом стройные нити размышлений стали путаться, пошли какими-то обрывками. «Что-то больно колет в лопатку…» Наверное, тот камешек, который Семен Сергеевич хотел поддеть носком ботинка, да не успел. «Хлеб подорожал… Хотя при чем тут хлеб? Не до хлеба, цен и подорожаний. Не хлебом единым… Хлебом можно кормить птиц…».

Кто-то догадался нашарить в его кармане мобильник, пролистнуть записную книжку и, найдя абонента «дочка», нажать вызов. «Это хорошо, это правильно. Дом недалеко, Тамара, может быть, и успеет. Попрощаемся…».

Прибыла «неотложка». Лежа с закрытыми глазами, Семен Сергеевич все же видел всех и вся, но как бы со стороны, точнее, сверху и со стороны. Спешащих прохожих, вскользь бросающих на него взгляды: брезгливые, любопытные, сострадающие… Влюбленных, совершенно не обращающих на него внимания… Голуби. Теперь они его не боялись и подходили совсем близко. Солнце. Вот оно, прямо перед ним — ослепительный оранжевый шар. Рассмотрел врачей — молодежь! Эти его не вытащат. Чего же он хотел? В выходной день дежурят или молодые, или нерадивые. «Эх! Где же Тамара? Поторопилась бы, а то не успеет… А вот и она бежит, на ходу размазывая слезы. Ну зачем? Сразу носик покраснел. Ну тихо, тихо… Вот и свиделись…».

И только какая-то неопрятная бабка нарушала вдруг охватившее Семена Сергеевича чувство гармонии и единения со всем миром. Та, любопытно выглядывая из-за плеч окружившей лежавшего на асфальте Семена Сергеевича немногочисленной толпы, не останавливаясь, плющила ногой пивные банки, предварительно вынутые из урны, что была рядом с остановкой и складывала их в грязный пакет. Но странное дело: под скрежет пивных жестянок, душе было легче обрывать ниточки, связывающие ее с телом. Хруст жести словно перерезал их.

«Спасибо, милая! И тебе уж немного осталось. Догоняй!» — мысленно благодарил ее Семен Сергеевич.

Ветерок все трепал и трепал его красиво вьющиеся седины.

«Жизнь продолжается!» — мелькнуло в угасающем сознании Семена Сергеевича, перед тем как полностью погрузиться во мрак.

Июнь, 2015

Падение

«А я говорю вам, кто разводится с женою своею, кроме вины прелюбодеяния, тот подаёт ей повод прелюбодействовать; и кто женится на разведённой, тот прелюбодействует».
Матфея, 5:31-32

Вечер пятницы теперь уже ничем не отличался от таких же других будничных вечеров. После нехитрого ужина Родиона ждало ставшее теперь уже привычным занятие: кропотливое склеивание очередной пластмассовой модели. На сборку у него уходило около месяца. Он не торопился — спешить было некуда. Модели эти были уменьшенными копиями старинных мотоциклов, танков и автомобилей. В последнее время Родион тяготел именно к автомобилям. Было что-то в их выгнутых на старинный манер крыльях близкое самолетам. Воздушная стихия влекла его, была подобна мечте, такая же неосязаемая и облачная, покорение которой было равнозначно постижению сокровенного. Танки Родион не любил, их стихия — грязь и бездорожье — его не вдохновляла, хотя в коллекции их было несколько — когда в магазине не находилось ничего подходящего, приходилось брать их.

«В среднем, месяц на сборку. Эта модель — двенадцатая. Как закончу ее — исполнится ровно год, как я разведен», — подумал он, обтирая после мытья посуды полотенцем руки. Мужчина сел за стол, поправил лампу, но тут зазвонил телефон.

— Алло! Игнат, ты? Привет!

Игнат, был еще институтским другом Родиона. Когда-то они дружили семьями, перезванивались чуть ли не каждый день, ездили вместе на море. Да… После развода Игната и Маши, инициатором которого был сам Игнат, что-то в их отношениях с Родионом поломалось. Новая супруга Игната была гораздо моложе его, соответственно и окружение новоиспеченного семейства несколько поменялось: друзья и подруги новой жены принадлежали уже к другому поколению, а семейство Родиона не вписывалось в круг интересов молодёжи. Тем более и в семье Родиона к тому моменту тоже назревали неприятные перемены.

— Алло, алло! Да что ж ты будешь делать? — сетовал Родька, слушая все время, замешиваемый в разных пропорциях, коктейль из шума, треска и обрывающегося голоса Игната в допотопной телефонной трубке.

После сорока пяти его жена Лидия поначалу как-то загрустила, поникла, но потом взяла себя в руки и стала жизнерадостнее и ярче, чем прежде. Родион поначалу обрадовался перемене в жене, но потом понял в чем дело. Женщина, как говорят мужики, «пошла вразнос». Удрученная своим, все более тускнеющим отражением в зеркале, ощущая за плечами дыхание догоняющей ее старости, Лидия пустилась «во все тяжкие». Никакие увещевания Родиона, мол, дотянули бы до совершеннолетия Митьки, а дальше уж можно жить самим по себе, раз уж Лидочке так неймется, не могли поколебать железной решимости жены и, когда Лидочка начала беззастенчиво приводить домой молодого любовника, Родион не выдержал и, собрав вещи, съехал в малюсенькую квартирку своей матери. Мама, испереживавшись за сына, через месяц померла и Родя остался совсем один. Ну, не один конечно, был еще Митька. Лидочка, в общем-то, не противилась их общению, хотя после того, как она женила на себе этого молодца, кой был лет на десять её младше и который теперь беззастенчиво разгуливал по квартире в тапочках Родиона, Родя старался пореже заглядывать домой и вызывал Митьку на улицу — в кино или кафе.

— Ещё раз! Плохо слышно! Мобильник? Да уронил, разбился он. О, сейчас хорошо! Так у кого день рождения? — уже спокойно говорил в трубку Родион.

— Да у Тамарки моей, чудак-человек! Гости соберутся часам к семи, ты как раз успеешь переодеться и доехать! — весело рычал в трубку Игнат.

— Да неудобно… Мы с Тамарой твоей как-то не очень… — засомневался Родион. Он подумал, что за эти месяцы совсем одичал в опустевшей квартире и в шумной компании ему будет неуютно. Хозяева, не дай Бог, это почувствуют и им тоже станет неловко за нелюдимого гостя.

— Да ерунда, чудак-человек! Тамара в общем-то и не при чём! В гостях будет Лариса, Томкина подруга — недавно развелась! Требуется кавалер, мы как раз про тебя вспомнили! Соглашайся! У неё грудь большая, как ты любишь! — перейдя на громкий шепот, уговаривал его, похохатывая, Игнат.

— Грудь? Ты ещё помнишь? — засмеялся в ответ Родион и почувствовал облегчение, ощутив в заговорщицком шепоте старины Игната родные и неизменные ещё с института нотки авантюризма.

— Ладно, ладно — приду. Не обещаю, что вовремя, но приду, -тоже перешёл на шёпот Родион.

— Давай, давай, старик, поторапливайся! Ждём! — уже прохладно, проглатывая окончания, бросил Игнат и отключился, словно кто-то неумолимо торопил его дальше, по какому-то срочном делу.

Родион ухмыльнулся, аккуратно положил телефонную трубку на рычаг и отворил дверцу шкафа.

* * *

Праздник был в самом разгаре, некоторые из гостей даже засобирались домой, когда заявился Родион. Игнат, шумно представляя уже подвыпившей и не слушавшей никого публике вновь прибывшего, впихнул его за стол между худым, изрядно поднабравшимся и тяжко борящимся со сном, мужчиной и немолодой женщиной с обесцвеченными волосами. Цветы и подарок имениннице Игнат преподнес сам, Родион только привстал и виновато улыбнулся ей. «Так даже лучше», — подумал он. Игнат избавил гостя от сбивчивых в его устах слов поздравления и необъяснимой неловкости, которую Родион испытывал, глядя на пышущую молодостью Тамарку.

Из соседней комнаты звучала музыка. Там танцевали. Родион покосился на соседку. «Ну, это явно не Лариса». Он окинул взглядом гостей. «Может вон та?» Родион заметил миловидную молодую женщину с пышным бюстом, которая с интересом рассматривала его. «Да. Наверное, это она». И он, сам не зная почему, чуть заметно кивнул ей. Она заулыбалась и ответила ему чуть приметным кивком. «Уф, — облегченно обрадовался Родя, — если это она, то очень даже ничего!» И улыбнулся в ответ.

Подустав от холостяцкого меню, Родион охотно поглощал все, что мог предложить праздничный стол. Очнувшийся сосед зудел ему в ухо что-то про санкции, не забывая подливать в родькину рюмку водку.

Милую женщину, которую Родион принял за Ларису, заботливо обернул в пальто какой-то усатый мужчина с азиатскими чертами лица и, под печальный взгляд Родиона, увел. Гости расходились. Исчез долговязый зануда слева, растворилась надутая женщина с соломенными волосами справа. Родька, в хмельной задумчивости вышел покурить на балкон, а вернувшись, не обнаружил более никого, кроме хозяев и неприметной, незамеченной им ранее дамы, с довольно крупной, можно сказать, грудью.

— Знакомьтесь! Лариса — Родион, — подвела Родю к этой женщине Тамара.

— Очень приятно, — от неожиданности как-то деревянно скрипнул Родька.

— И мне. Очень, — просто и открыто ответила Лариса, — давайте пить чай! Спиртное и закуски сейчас приберем, а пирог будет просто пальчики оближешь!

Лариса игриво погладила взглядом Родиона.

— Ну, чай так чай, — обескураженно промычал Родька, недовольный тем, что так и не угадал свою пассию.

Женщины быстро прибрали на столе, раскинули чашки и принялись разливать чай. Тамара ловко выхватила из рук Игната бутылку коньяка и унесла на кухню, под его слабые протесты и уговоры:

— Чудак-человек, ну вы с Ларисой чайку попьете, а нам-то мужикам можно чего и покрепче, мы с Родькой вон много лет уже так не сиживали.

— Хватит. Будем разговаривать, — с еле уловимым призвуком металла в голосе отвечала ему Тамара и, многозначительно улыбаясь, кивала в сторону Ларисы и Родиона.

Игнат принялся недовольно ворчать, но тут же смолк и расцвел, как только из кухни вернулась хозяйка.

За неспешным разговором время текло незаметно. Родион и Лариса сидели напротив друг друга. Родька притерся взглядом к немного резковатым чертам Ларисы и уже находил её вполне симпатичной. Выяснилось, что она в разводе всего месяц. Год назад ее мужа повысили, перевели в столицу, дали служебное жильё. Новая жизнь закрутила его в лице непосредственной начальницы и вылилась в разрыв семейных уз. Впрочем, Ларису муж не обижал, каждый месяц слал деньги на дочь и по-своему сожалел о случившемся.

Унизительные подробности своей истории Родион опустил, сказав, что его случай более прозаичен. Он, почти сразу завёл речь о детях, что они страдают больше взрослых и психологические травмы в розовом возрасте чреваты нешуточными последствиями в будущем.

Чай допили. Пьяный Игнат, разглагольствовавший о том, что институт брака изжил себя, а семья без любви между супругами сродни склепу на кладбище, откуда выходят неполноценные дети, которые не в силах в свою очередь создать полноценную семью, когда придет время, не имея образца перед глазами, путался и сбивался. Нить мысли выпадала из его пьяных уст и он, хватая ртом воздух мычал, пытаясь заполнить паузу, не давая никому вклиниться в свой монолог, боясь, что чужая фраза развалит его окончательно. Через минуту он продолжал, нащупав оброненную, но не факт, что ту же самую, ниточку. «Бабы хоть под черта лягут, лишь бы у них было не хуже чем у людей, не заботясь, к чему это приведет в будущем», — однако, Игнат не договорил, получив тычка от Тамары. Лариса стояя у окна и отогнув занавеску, смотрела в темную прорубь двора. Родион, забеспокоившись, стал собираться домой. «Третий час уже…»

Игнат, переглянувшись с Тамарой, его прервал:

— Да оставайся у нас, чудак-человек. Завтра выходной. Вон и Лариса остаётся. Ей тоже на другой конец города! Утром вместе и поедете!

— Оставайтесь, — негромко прошелестела, словно занавеской, Лара.

Родион на мгновение замер, оторвавшись от стула и на полусогнутых ногах подвесив своё тело, как и думы, в тягостном колебании. Он быстро взглянул на Игната и Тамару — лица их выражали добродушную готовность принять его на ночлег. Он метнул взгляд в Ларису. Она одними глазами повторила свою просьбу. Внутри начало разгораться древнее, почти забытое за последний год, пламя инстинкта, и Родька медленно, почти обреченно, опустился на стул.

— Вот и чудненько. Может ещё чайку? — радостно завопил Игнат.

— Да какого чайку! Людям спать пора! Пойдёмте, Родион. И ты, Лариса.

Игнат весело подмигнул Родиону, провожая его взглядом до дверей.

Тамара провела их в дальнюю комнату. Там стояла уже растеленная двуспальная кровать.

— Вот, ребятки, обеспечить каждому отдельное койко-место не представляется возможным, так что уж как-нибудь… В тесноте да не в обиде. Чай не дети уже! — прям как кастелянша, отчеканила Тамара. Потом пару секунд иронично поулыбалась, глядя на озадаченного Родиона, и вышла.

— Ну, вы… ты устраивайся. А я пока в ванную схожу, — ничуть не смутившись ситуацией, проворковала Лариса и тоже вышла.

Родя почесал затылок. «А! Что я, в самом деле, теряю? Правильно Тамара говорит, мы не дети. Я свободен, она свободна! Да и не факт, что все произойдёт. Вернется, да и ляжет «валетом». Ну и что тогда?» — размышлял Родион, медленно стягивая с себя одежду. Хмель бродил по всему телу, раскрепощая, весь вечер зажатого галстуком и неразношенными туфлями, Родьку, прибавляя к его угловатым движениям каплю развязности. Он поплотнее задернул гардины, выключил свет, но в комнате все равно было светло от уличных фонарей и иллюминации.

Родька лёг, отчаянно борясь со сном, стараясь изобразить на своей физиономии ласковое участие к готовой вот-вот появиться Ларисе. Но она, выйдя из ванной, долго сушила голову, попутно о чем-то беседуя с Тамарой.

Родька почти заснул, когда вдруг почувствовал холодную ладонь Ларисы на своём плече и такое же холодное колено на бедре. Он медленно открыл глаза — Лариса внимательно рассматривала его лицо.

— Устал? Может, спать? — прямо спросила она.

— Н-нет, — неуверенно пробормотал Родька.

— Тогда иди сюда, — ласково, но в то же время повелительно прошептала она. И каким-то неуловимым движением увлекла его к себе.

— Что же ты трусы не снял, дурачок! — почти нежно сказала она.

Лариса отрывистым движением, помогая себе ногой, сдернула с него трусы и снова притянула его к себе. Впиваясь губами во все что попадалось: шею, губы, подбородок, она, не переставая, подготавливала, прилаживала, настраивала Родиона, как какой-то непростой музыкальный инструмент. Единственное, о чем мог думать в тот момент Родион: «Наверное, неплохо, что Лариса закрывает глаза — ему, смущающемуся, не нужно будет смотреть в сторону. Ну, а если она представляет себе кого-нибудь другого, хоть того же бывшего мужа, так и на здоровье!»

И вот когда все уже было готово, она открыла глаза и попросила его:

— Только не спеши.

Родион кивнул и очень медленно вошёл в нее. Толчок, потом ещё и ещё. Лариса громко выдохнула и снова закрыла глаза. А Родиону больше ничего не оставалось, как продолжать двигаться.

Январь — февраль, 2016

Поездка (Ишачок)

— Ну, что смотришь? Садись, коли едешь! — методично газуя, прислушиваясь к звуку работающего двигателя, спокойно предложил дед. Небритый, усталый, в закапанных машинным маслом галифе после починки мотоцикла — дед заговорщицки подмигнул внуку. Санька чуть не задохнулся от счастья. Больше всего на свете он, конечно, хотел поехать, но не знал, как подступиться к выгнувшему раму под тяжестью седока, нервно подрагивавшему, как перед прыжком, мотоциклу. Дым из выхлопных труб, как из пасти дракона, обжигал его босые ноги, и Саня, наконец, решившись, подтянул трусы и полез на подножку заднего сиденья. Дед, хмыкнув, развернулся, взял его под мышки, пронес перед своим влажным сосредоточенным, с зажатой в уголке рта потухшей папиросой, лицом, дохнув в сморщенную Санькину рожицу ядреным перегаром, перевернул и посадил его перед собой на округлую плоскость бака.

— Держись крепче! — гаркнул дед и придавил его сзади животом, через потную майку. Санька судорожно подтянулся руками за хромированную крышку бака ближе к фаре и схватился за холодный руль, нечаянно стукнувшись лбом о странную, торчащую перед ним, фигурную гайку. Стрелка спидометра нервно подергивалась, ожидая рывка. И он последовал — ожидаемый и неожиданный, под крик и причитания, вышедшей из избы бабы Мани:

— А мальца-то куда потащил, ирод?! А-а?!

Мотоцикл присел на заднее колесо и пружиной прыгнул с куцей тропинки сразу на проселок.

Баба Маня обессиленно опустилась на крыльцо, беспокойным женским сердцем постоянно предчувствуя какую-нибудь надуманную или реальную беду с, привезенным и отданным ей на попечение, внуком.

Когда-то молодцеватый, сильный, безудержный во всем, вернувшийся с фронта дед, в последние годы стал невозможен, все острее ощущая надвигающуюся немощь и старость, как понимал, как умел, отгонял их бабами, дебошами и водкой. Впрочем, иногда его бронепоезд становился на мирные рельсы и результатом этого были грамоты и премии из сельсовета. В такие нечастые моменты баба Маня расцветала, и ей казалось, что это благоденствие надолго. Однако, роль передовика и семьянина быстро наскучивала деду и начинала его тяготить. Ни увещевания, ни жаркие ночи, подаренные женой, не удерживали мужа и он опять соскальзывал в канаву распутства и пьянства, стараясь вернуть себе лихость и молодость пускай даже таким изуверским способом. Вставший однажды на путь воина, мужчина уже не мог с него сойти, а годы, проведенные на войне, считал лучшим временем своей жизни.

Ну что ж, да делать нечего. Баба Маня, вздохнув, поднялась и, закрыв дверь, сунув в проушины для замка щепочку, пустилась вслед за мужем и внуком пешком до станционного магазина.

Дед, всегда бережно относящийся к технике, в моменты куража и запоя также испытывал внутренние резервы и прочность своего «ИЖ-56», как и собственного организма. А мотоцикл, одногодка начавшейся оттепели, свидетель полета Гагарина, мчал, как машина времени, теперь деда и внука по безликому 1967 году, с такими же, как всегда, ударными стойками, битвами за урожай и прочими большими и малыми свершениями в безликом времени безликих советских людей, о которых каждый день монотонно сообщало скучное обшарпанное радио.

Перед переездом дед притормозил и съехал на тоненькую тропинку, натянутую вдоль железнодорожного полотна — кратчайший путь до станции. Дорожка рядом с насыпью была ровной и прямой, как рельсы, и дед плавно, с нескрываемым наслаждением разгонял свою двухколесную машину. «Ишачок», — называл он его, как наши летчики легкий предвоенный истребитель. Елочки посадок все быстрее и быстрее бежали слева и справа от мотоцикла. Встречный ветер крепчал, холодел, выжимая из детских глаз слезы. Санька терпел до последнего, стрелка прыгала на отметке 70, когда он их закрыл. Но ветер все равно, даже из-под век, высекал капельки влаги и протаскивал их мокрыми дорожками по вискам до самых ушей. Вой движка, как и Санькин страх, нарастал, темнота становилась нестерпимой и мальчуган разлепил веки снова. Бег елочек напоминал теперь больше движение зеленой ленты, а стрелка спидометра пыталась клевать цифру 90. Какое-то насекомое больно ударило Саньку в лоб, с недовольным жужжанием отскочив куда-то в сторону, и мальчик снова зажмурился. Открыл глаза он только когда сумасшедший стрекот мотора сменился на его добродушное пофыркивание в глушителе. Стрелка уже гладила безопасную цифру 40, видна была станция и приветливо распахнутые двери орсовского* магазина.

Перед ними дед резко затормозил, напугав задремавшего на крыльце ничейного пса, лихо поставил мотоцикл на боковую подножку и снял с бака, по-прежнему цепко держащегося за руль, немного ошалевшего и замерзшего, Саньку.

— Ну, пойдем, малец, конфеты тебе выбирать! — задорно, пробасил дед. И пропустив, еще пошатывающегося, мальчишку вперед, слегка шлепнул его по заднице. От шлепка Саня взлетел к дверной пасти магазина и провалился в прохладную темень помещения. Поездов в это время не было и магазин пустовал. Тишину нарушали лишь бившиеся о стекло, заплутавшие ленивые мухи да щелчки костяшек бухгалтерских счетов, бившиеся друг о друга под рукой, одиноко стоявшей за прилавком, продавщицы. Хозяйка, немолодая толстая женщина, не сразу заметив вошедших, отбросила счеты, растянула свой рот в похотливой улыбке, от которой ослаб и чуть не развалился кое-как слепленый узел волос на затылке, разгладились морщины и слетели последние лет пять одинокой, неустроенной жизни. Уперев руки в прилавок, как лисица в сказке, сладким голосом она обратилась к вошедшим:

— Ой, а кто ж это к нам пожаловал? А? — глаза «лисички» уперлись в дедову ширинку, разглядывая на какую сторону лежал «змей», словно от этого что-то зависело или это было тайным знаком для любовников.

— Внук, родители на лето прикомандировали, — резанул дед, — конфет ему! Иди Саня — выбирай!

Сам же дед ловко перемахнул через прилавок и принялся мять толстую противную тетку. Та похохатывала и, пытаясь остудить пыл кавалера, громко шептала ему:

— Ну, что ж ты, Ваня, при дите…

— Да он все одно не смотрит… — так же громко шептал разошедшийся дед.

Саня и вправду смотрел в грязную стеклянную витрину, где с выбором конфет и вообще какой-либо снеди было не густо, зато хорошо было видно, как дед тискал необъемную продавщицу и, было уже, задирал ей халат. Она слабо отбивалась и хихикала. Внезапно дед перехватил взгляд внука, выпустил обольстительницу — та чуть не упала, потеряв равновесие, — и строго спросил:

— Выбрал?

— Ага! Эти! — от неожиданности Санька ткнул пальцем в первые попавшиеся.

— Взвесь ему! — бросил дед, так же лихо перемахнув через прилавок обратно в зал.

Санька опасливо, косился на деда -тот был крутого нрава — фронтовик! Однако, он лишь потрепал мальчишку по голове. Саня припомнил отчего-то вдруг, что во время перебранок на предмет кто кому больше испортил жизнь и загубил молодость, бабушка обзывала деда «кобелем», однако до конца не понимал, что может быть общего у пса с дедом. Может быть, баба Маня называла его так оттого, что дед с продавщицей, учетчицей Клавдией и соседкой Агриппиной так же, как деревенские собаки, чуть обнюхавшись, затевал веселую возню? Продавщица взвесила конфет, вовсе не тех которые хотел Саня, однако, он был согласен на что угодно, лишь бы сейчас не привлекать к себе внимания.

— А тебе-то? — нежно спросила тетка деда.

— Три! — уже строго и невозмутимо снова рубил дед.

Продавщица, кисло улыбаясь, выставила на прилавок три чекушки. Дед одной рукой сгреб их, другой кинул на прилавок смятую бумажку. Две из них сунул за голенища сапог, а одну вертел в руках. Повернувшись на каблуках, он направился к выходу. Санька, держа огромный кулек в руках, засеменил за ним. Продавщица уже совсем не улыбалась. Когда дед поравнялся с дверями, выдавила из себя:

— Придёшь?

— Росглавспирт… — рассматривая этикетку, не оборачиваясь, ответил дед, чтоб не напороться на ненавидящий, обжигающий взгляд переродившейся лисички. Санька, покосившись на продавщицу, юркнул на улицу вперед деда.

На крыльце дед молодцевато ногтем сорвал пробку с той бутылки, что вертел в руках, спускаясь по ступенькам, опорожнил ее, пустую уже забросил в куст и, выудив из Саниного кулька карамельку, сунул ее в рот.

— Хорошо! — заулыбался дед, убирая подножку и садясь на мотоцикл. Бережно приняв от Сани кулек с конфетами, он засунул его за пазуху. Потом так же бережно посадил внука на бак. Неспешно достал папиросу. Закурил. Ощущая, что за ним пристально наблюдают, сделав три глубоких затяжки, завел мотоцикл, включил передачу и плавно отпустил сцепление…

Ехал теперь дед неспешно, можно даже сказать, медленно. Встретившуюся на полпути, идущую навстречу жену, Санькину бабушку, аккуратно объехал, как столб, выплюнул потухшую папиросу и что-то запел.

Подъехав к дому, дед аккуратно закатил мотоцикл в сарай, вытащил из-за пазухи кулек с конфетами и отдал Саньке. Несколько вывалившихся карамелек повертел в руках и сунул в карман галифе. Вошел в дом. Рукой смахнул все, что было со стола на пол. Снял со стены ружье и положил на стол. Наполнил стакан. Махнул его за раз. Сунул в рот карамельку и долго всматривался в стену, оклеенную газетами, на приклеенный вверх ногами портрет Брежнева, щурился, шевелил губами, словно пытался что-то прочитать.

«Указ Президиума Верховного Совета СССР от 26 апреля 1965 года об объявлении 9 мая нерабочим днем…»

То ли от напряжения, то ли от дум у него заслезились глаза, и с досады на это дед со всей силы саданул кулаком по столу — ружье и стакан подскочили на нем как живые участники дедовых посиделок — мол, ты чего? — а дед после этого как-то сник, словно вложил в этот удар остаток сил и незаметно для себя уснул, уронив голову на, лежащие перед собой на столе, сжатые кулаки.

Вернувшаяся баба Маня застала сидящего на крыльце счастливого, объевшегося конфетами, Саньку, через приоткрытое окно увидела уже спящего деда, ружье, все поняла, потихоньку зашла в дом, стараясь не разбудить спящего, взяла все необходимое и пошла сама и повела ночевать в пахнущую березовым листом баню все размышляющего не по годам Саньку, на предмет: почему, когда мужчина губит молодость женщине, она — в отместку, что ли? — губит ему всю его жизнь.

Июль, 2016

___
*) ОРС, ДорОРС — отдел рабочего снабжения. В советские времена железнодорожные пункты общественного питания (буфеты, рестораны, в том числе и магазины при станциях) относились к ОРСам.