446 total views (from 2022/01/01),  1 views today

Его подхватили под руки, пытаясь увести к амбулансу. Он вырвался, сел на землю, опустив голову и раскачиваясь со стороны в сторону. Его не трогали, обходя. Он так и просидел до рассвета, пока не увели разыскавшие его родные.

Взрыв

Аркадий Шустеров

Ночь. Снова ночь. И не уснуть. Не забыться. И все время видеть ее лицо. И не верить, что ее уже нет, и не коснуться уже больше никогда ее рук, и не погладить каштановые волосы, не заглянуть в серые, в восторге распахнутые миру глаза. Нет ее ласковой доброй Машеньки, ее красавицы, ее дорогой доченьки. А она, давшая ей жизнь, вложившая в нее всю душу, жива! И не разорвалось сердце после этого страшного взрыва. И уже нечем плакать — выплаканы все слезы.

Она сама привезла в Израиль детей, свою радость и надежду — Женечку и Машеньку.

Своими руками выгладила ей лучшее платье, причесала перед зеркалом, отворила дверь, сказав:

В добрый час, доченька!

Отправляла свою дочь на танцы, а отправила на смерть. За что ты меня покарал, Господи? Девочка моя! Она была счастлива в новой стране, ставшей ей родиной. Ее нельзя было оторвать от новых друзей, учебников, книг, музыки, спорта.

— Мамочка, мне все так интересно! Я так счастлива!

И вот нет ее. И не утихает боль.

А рядом молча мучается Миша. Что бы она делала без него, чуткого, внимательного, любящего?!

Молча лежат они без сна и без успокоения, ибо кто может утешить если отвернулся сам Бог?!

… Они стояли рядом, держась за руки, неподалеку от входа в дискотеку. Вокруг, весело переговариваясь, стояли группами девушки и парни.

Совсем еще немного — и откроется, загремит танцевальная музыка, закружатся пары, высвечиваемые разноцветным мельканием огней.

Взрыв грохнул неожиданно.

Всю площадь заволокло сизым дымом. Толпу разметало по сторонам. На земле остались лежать убитые. Корчились в крике от боли и yжaca раненые. Хрипели, обливаясь кровью. Заходились в истерике контуженные. Остолбенело стояли те, кто еще не осознал случившегося.

И он не сразу понял, почему Машенька стала молча оседать на землю. Он подхватил ее на руки, не дав упасть, прижав ее к себе.

Вой полицейских сирен и амбулансов заглушал крики и стоны. Какие-то люди, подойдя, пытались взять ее у него.

— Прочь! Она моя! Это моя сестра!

— Парень, ее уже нет. Посмотри: она мертва. Отдай нам тело!

— Не может этого быть! Не может!

— Посмотри: ее убило осколком. На твоей рубашке ее кровь.

— У-убило?! А я жив?!

— Ты живой; слава Богу! Господь оставил тебе жизнь!

— Оставил?! Я! Я привел её сюда — и жив?! А она — нет?!

Люди в кипах, разжав его руки, унесли тело.

Сжав кулаки, он кричал, не слыша себя:

— Я не буду их взрывать. Я буду рвать их руками! Я заставлю умирать их медленно и мучительно, чтобы каждая клеточка их тела содрогалась от боли и ужаса, чтобы они всем существом почувствовали дыхание смерти и как она приходит! Иначе их не остановить!

Его подхватили под руки, пытаясь увести к амбулансу. Он вырвался, сел на землю, опустив голову и раскачиваясь ом стороны в сторону. Его не трогали, обходя. Он так и просидел до рассвета, пока не увели разыскавшие его родные.

… Как мучительны ночи! Днем на работе легче. Но вдруг всхлипнешь, и оглянувшись, смахнёшь набежавшую слезу. Господи! Кем должна быть мать, пославшая сына убивать?! Убивать детей! Пусть чужих, но детей?! Кем нужно быть, чтобы радоваться прилюдно, напоказ, и гордиться, что сын — убийца, и приветствовать его гибель, приплясывая на похоронах?! Как постичь такую логику?!

Вечерами не давали уйти в себя соседи: не утешали, но пытались отвлечь разговорами, что-то приносили, оставляя на кухне. Приходили и незнакомые. На улице здоровались встречные, сочувственно глядя в лицо.

Несколько раз она ловила на себе быстроускользающие злорадные взгляды: «Вот вам! Понаехали на нашу шею — вот и получите! Не все же нам получать!»

Миша сердито выговаривал:

Сколько таких? Не слушай бабьи сплетни! Арабы не делят нас на сефардов, ашкеназов или эфиопов. Мы для них всё — евреи-оккупанты. Убивают они нас подряд, не различая. Это мы сами разделяем себя, по необъяснимой глупости своей. Отсюда и злорадствующие. Мы становимся едины, когда нас начинают убивать скопом. Нам сейчас с тобой нужно думать о Женечке — для него это первая жизненная утрата, утрата любимой сестры, и самая страшная утрата!

Женечка еще совсем мальчик. Ему еще кончать школу. Он предаётся горю в своей комнате. Там плачет, и думает, что я не вижу его покрасневших век. Еще совсем недавно увертывался от моих ласк.

— Мама, я уже не маленький!

А сейчас не отстраняется, когда я обнимаю его, всхлипывая.

— Мамочка, прошу тебя, — шепчет он, — не плачь — услышит папа!

Ночь. И не уснуть, не забыться.