Посидим, по-русски поговорим, русские песни послушаем. Мой сосед — он бывший оперный певец. Он тут руководит музыкальной школой. Сюда евреев-музыкантов из Союза понаехало — хренова туча! Есть даже анекдот: если иммигрант из России выходит из самолёта без скрипки, значит, он пианист.

Замкнутый круг

Трагикомедия в двух действиях, шести картинах

Александр Левковский

Продолжение. Начало

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ. Картина третья

Тель-Авив. Осень 1991 года.

Открытая веранда второразрядного кафе в торговой части города. Слева от кафе — полукруглая арка, на которой крупно выведено на иврите и русском:

ТЕЛЬ-АВИВ — ЯФФО

МУНИЦИПАЛЬНЫЙ РЫНОК «КАРМЕЛЬ»

Сквозь эту арку видны рыночные ряды; доносятся крики торговцев:

«А вот свежая рыба из Киннерета! Ещё дышит!»

«Госпожа, возьмите мои авокадо! Сегодня сорванные, клянусь Богом!»

«Что вы смотрите, что вы смотрите? Вы не видели живого карпа? Берите — вам жена приготовит фаршированную рыбу!»

«Кошерное мясо, вот — кошерное мясо! Утверждённое главным раввинатом Израиля!..»

Справа от кафе, у самого края сцены, в тени от пальмы, прислонившись к стене и покуривая, стоят две уличные девицы — Брюнетка и Рыжая. Обе весьма экономно одеты в коротенькие шорты и маечки с чудовищными декольте.

На веранде хозяин кафе обслуживает посетителей. Перед верандой, спиной к зрителям, уборщик мусора подметает тротуар. Уборщик катит свой бачок вправо, почти под ноги уличных девиц. Доставая мусор из-под их ног, он поворачивается — и мы узнаём в нём изрядно поседевшего и небритого, бывшего советского подполковника Квашнина.

КВАШНИН: Набросали тут! (Проституткам) Сколько раз вам говорить? — тампоны и презервативы бросать в урну!

БРЮНЕТКА: Гиора, не ворчи. Угости лучше колой.

КВАШНИН: А шампанского тебе не надо? Я тут целый день вкалываю за гроши, а ты десять раз ноги раздвинешь — и у тебя в кармане мой недельный заработок. Где справедливость?

РЫЖАЯ: Справедливость у тебя была в России. Там ты ни хрена не делал — и у тебя был коммунизм. А здесь надо вкалывать: или мозгами шевелить, или руками работать, или ноги раздвигать — кто что умеет.

К Брюнетке приближается толстый американский турист в клетчатых шортах.

АМЕРИКАНЕЦ: Ты свободна?

БРЮНЕТКА: Как птица.

АМЕРИКАНЕЦ: Сколько?

БРЮНЕТКА: В долларах?

АМЕРИКАНЕЦ: В долларах.

БРЮНЕТКА: Десять.

АМЕРИКАНЕЦ: За час?

БРЮНЕТКА: За раз.

АМЕРИКАНЕЦ: Где?

БРЮНЕТКА: За углом.

АМЕРИКАНЕЦ: Что значит — за углом?

БРЮНЕТКА: Там полуразрушенный дом.

АМЕРИКАНЕЦ: Стоя?

БРЮНЕТКА: Можно и лёжа. Там есть старый диван. Но тогда с тебя пятнадцать.

АМЕРИКАНЕЦ: Пошли.

Уходят в глубь сцены, где видна узкая улочка. Квашнин ожесточённо сплёвывает и возобновляет подметанье. По улочке усталой походкой возвращается от очередного клиента третья девица — Блондинка.

РЫЖАЯ (Квашнину; показывая сигаретой на Блондинку): Гиора, тут у нас новенькая, она тоже из России, как и ты.

КВАШНИН (обрадованно): Ты из России? Из какого города?

БЛОНДИНКА: Из Кишинёва.

КВАШНИН: Молдаванка?

БЛОНДИНКА: Какая молдаванка? Где ты видел молдаванку-блондинку? Русская я. А ты? Что-то ты не похож на еврея.

КВАШНИН: Я уже и сам не знаю, кто я… Кофе хочешь? У меня через пять минут перерыв на обед. Я угощаю. (Прикуривает у Рыжей).

БЛОНДИНКА: Мне перерыва не положено, но девочки справятся за меня.

Квашнин ведёт Блондинку к крайнему столику на веранде.

КВАШНИН (хозяину кафе): Давид, дай нам два кофе и абрикосовый пирог. (Блондинке) Ну, рассказывай… Ты давно в стране?

БЛОНДИНКА: Почти год. Я тут нелегально, без документов. А ты?

КВАШНИН: Уже шесть лет. А кажется, будто шестьдесят.

Давид приносит кофе и пирог.

ДАВИД (Квашнину): Нашёл соотечественницу? (Блондинке) Сейчас он начнёт тебе мозги полоскать, кем он был в России и кем он стал здесь, и какая Россия хорошая и культурная, и какой Израиль хреновый и бескультурный… (Хлопает Квашнина по плечу и уходит, хохоча).

КВАШНИН: Хороший мужик. Он из Марокко. Приехал сюда лет сорок тому назад. Вот — взял меня на подработку. Эти суки из правительства платят такое маленькое пособие! — еле на жизнь хватает. Мне ведь уже пятьдесят. В этом возрасте приличную работу не найти… Тебя как зовут?

БЛОНДИНКА: Света. По-здешнему — Авиталь.

КВАШНИН: Светлана, значит. Хорошее имя.

СВЕТА: В Кишинёве ученики звали меня — Светлана Анатольевна. Я в школе работала, литературу преподавала.

КВАШНИН: Да ну! Мой любимый предмет! Я по нему одни пятёрки имел. Помню, писал в десятом классе сочинение на вольную тему — «Наш паровоз вперёд лети, в коммуне остановка!». И получил пять с плюсом!

СВЕТА: Я любила задавать ребятам вольные темы. Такую, например: «И ты должник тех воинов бессмертных, что победят, но не придут с войны!» Это из Беллы Ахмадуллиной.

Квашнин достаёт из кармана плоскую бутылочку виски и разливает по кофейным чашкам.

КВАШНИН: Я современных поэтов плохо знаю. У меня работа отнимала всё время. Я ведь офицером был, полковником.

СВЕТА: Полковником? Ого! Каких войск?

КВАШНИН: Танковых. У нас, танкистов — помнишь? — была такая песня (поёт):

«Броня крепка, и танки наши быстры,

И наши люди мужества полны.

В строю стоят советские танкисты,

Своей любимой Родины сыны…»

Посетители кафе оглядываются на подвыпившего Квашнина и смеются.

КВАШНИН: Чего ржёте? (Свете) А ещё евреи, — считается, культурная нация. Я тебе скажу, Света, я тут за шесть лет понял: нет на свете культурных наций, все жлобы — и русские, и американцы, и израильтяне…

СВЕТА: Нет, не скажи, всё-таки израильтяне — мужчины безвредные. Вот где настоящие сволочи — так это в Европе! Я до Израиля год в Гамбурге работала…

КВАШНИН: Чем занималась?

СВЕТА: Чем, чем!.. Тем же, что и здесь. Только под крышей, в бардаке. Там какой-нибудь Ганс — сопляк, усы еле пробиваются! — за десять марок требует десять разных позиций, а откажешься — хозяину нажалуется, и тот сдерёт с тебя штраф. Тьфу, мразь! А израильтяне приличный народ, покладистый — десятку заплатил, получил своё, натянул штаны, и-и-и пошёл к себе домой, к любимой жене и детям. Некоторые даже спасибо говорят… Как твоё имя?

КВАШНИН: Когда-то звали Георгий Николаевич. А в этой стране отчества нет, и зовут меня, как собаку — Гиора.

СВЕТА: Семья есть?

КВАШНИН: И есть, и как бы нет.

СВЕТА: В России осталась?

КВАШНИН: Нет… уехали кто куда. Дочь в Америке, в Нью-Йорке, сын здесь, в кибуце. Только тёща осталась в Москве — самая умная оказалась у меня тёща.

СВЕТА: А жена?

КВАШНИН: Нет у меня жены. Умерла.

СВЕТА: Давно?

КВАШНИН: Два года тому назад. (Опять разливает виски) Ну, за упокой её души. Хорошая была женщина. Только не любила, когда я выпивал… (Пьёт) Ты вот подумай, что это за страна — Израиль! Здесь даже выпить не с кем! Эти трезвенники не пьют, как все приличные люди, а выпивают одну-две рюмки — и конец! Где это видано в цивилизованном обществе! У нас в Москве — заскочишь, бывало, в забегаловку на площади Дзержинского, напротив касс Аэрофлота, — а там уже стоит хороший кореш и показывает тебе два пальца — вот так… (Прикладывает два пальца к груди и шевелит ими). Значит, приглашает выпить «на троих» — по сто семьдесят на брата. И такой он тебе родной, кореш этот, будто знал ты его всю жизнь. Скинемся втроём по рублику, возьмём полбанки, закрасим под столом пивом для маскировки, скажем с душой, с такой, знаешь, мужской солидарностью: «Ну, будем, хлопцы!» — и пошла водочка гулять по артериям, аортам, венам и даже капиллярным сосудам, согревая тебе душу и тело и озаряя тебе мозг прекрасными воспоминаниями…

СВЕТА: Ну-у, у тебя и красноречие! Теперь я верю, что у тебя была пятёрка по литературе.

КВАШНИН: Я, между прочим, юридический факультет окончил. Изучал речи Апулея, Цицерона, Плевако и Вышинского.

СВЕТА (удивлённо): Юридический? А зачем танкисту юридический?

Вовремя подходит Давид, позволяя Квашнину избежать ответа на этот щекотливый вопрос.

ДАВИД: (Свете) Ну, он прополоскал тебе мозги? Рассказал, каким бравым танкистом он был в Красной армии?

СВЕТА: Он жалуется, что в Израиле мало пьют.

ДАВИД: Он-таки прав. У нас даже на военных базах свободно продают и виски, и водку, и коньяк. Где ты видела на свете армию, чтобы разрешала продажу спиртного солдатам? А у нас — пожалуйста! И никто не напивается.

КВАШНИН: Кстати, насчёт армии. Давид, мне пришла повестка — я на следующей неделе ухожу на месяц служить. (Свете) Вот тоже проклятье: каждый год тебя забирают на месяц — до пятидесяти пяти лет.

ДАВИД: А ты как хочешь? Быть гражданином и не служить!? Я в трёх войнах воевал; мне чуть ногу не отрезали; у меня от контузии на египетском фронте голова разрывается на части каждую ночь, — а ты служить не хочешь!?

КВАШНИН (миролюбиво): Да я ничего не говорю. Только мне обидно: в России я был офицером, а тут — просто солдат. То есть, никто!

ДАВИД: Ты, может, и никто, но зато сын у тебя — знаменитый артист. Гордись!

СВЕТА (удивлённо): У тебя сын — артист?

КВАШНИН: Да. Алик очень способный музыкант, окончил здесь консерваторию, организовал оркестр симфоджаза и гастролирует даже за границей. (Смотрит на часы) Он обещал приехать сегодня… Вот только никак не женится. Давид, отдай за него свою среднюю.

СВЕТА (Давиду): У тебя дочери?

ДАВИД: Бог не дал нам с женой сыновей. У нас три дочки.

СВЕТА (неожиданно зло): Небось, не работают, как я, на улице с клиентами!

ДАВИД: Чтоб ты язык себе откусила! Зачем им работать на улице? Старшая у меня — советник в министерстве; средняя — детский врач. А младшенькая ещё в школе. (Встаёт; Свете) Ты поторопись: сейчас твой босс придёт, увидит, что ты не работаешь — и будет скандал.

СВЕТА: Ну его на хрен!

Давид уходит.

КВАШНИН: У тебя в Кишинёве семья?

СВЕТА: Дочка десяти лет, живёт с мамой. Мама думает, что я тут ухаживаю за стариками. Если б она знала, какие это старики, она б кончила жизнь самоубийством.

Квашнин разливает виски по чашкам.

КВАШНИН: Ну, за наших детей! Нам с тобой уже, наверное, хорошо не будет, а им пусть Бог поможет! (Пьёт) Слушай, приходи ко мне в гости, а? Вечерком как-нибудь. Посидим тесной компанией с моим соседом, по-русски поговорим, русские песни послушаем. Мой сосед — он бывший оперный певец. Он тут руководит музыкальной школой. Сюда евреев-музыкантов из Союза понаехало — хренова туча! Есть даже анекдот: если иммигрант из России выходит из самолёта без скрипки, значит, он пианист. (Хохочет) Приходи. Селёдочку купим в русском магазине, солёных огурчиков, «Столичную» водочку… Ну как, придёшь?

СВЕТА: К тебе только приди — ты после третьей рюмки приставать начнёшь. А у меня сейчас мужчины, кроме отвращения, ничего не вызывают.

КВАШНИН: Не буду приставать — слово советского офицера! Мне сейчас, честно, баба и не очень нужна. У меня их за шесть лет было всего три. (Оживляясь) Вот в Москве всё было по-другому. У меня была там записная книжка, тайком от жены, и я туда записывал всех баб — даже случайных, одноразовых. Я книжку разграфил, как таблицу: имя, фамилия, возраст, национальность — ну, пятая графа, как в паспорте, — потом, образование. (С гордостью) У меня 47 процентов было с высшим образованием. Дальше: место встречи, масть — брюнетка или блондинка. И ещё — особые приметы.

СВЕТА: Особые приметы? То есть?

КВАШНИН: Ну, например, сильно заикается — был такой случай, или очень веснушчатая — была одна, у которой, представляешь, даже задница была вся в крупных веснушках. Или вот была у меня одна татарка с большим родимым пятном в десяти сантиметрах ниже пупка…

СВЕТА: Так сколько их всего у тебя было?

КВАШНИН: Почти двести. Трёх не хватило до двухсот.

СВЕТА: Добавь трёх здешних — и будет ровно двести.

КВАШНИН: Некуда добавлять. Я записную книжку сжёг перед отъездом — вместе с моим советским прошлым… (Утирает слезу; пьёт) Не получилась у меня жизнь за границей! Конечно, многие наши из России тут хорошо устроились: инженеры, врачи, программисты… Но это те, кто научились читать справа налево! А я не могу читать справa налево! Я здесь уже и слева направо разучился! (Понижает голос) И, кроме того, тут все обрезанные, а я — нет… (Пьёт).

СВЕТА: А я, знаешь, привыкла к обрезанным. Мне сейчас даже странно иметь дело с необрезанным — как-то неестественно… А-а, обрезанные, необрезанные — всех бы убила, если б могла!! Может, наглотаться таблеток и не проснуться… Или уехать в Америку, что ли? Там, говорят, можно заработать, не ложась под клиентов. Но как уехать?

КВАШНИН: Меня дочка зовёт к себе в Америку. У неё там брачное агентство.

Появляется на велосипеде сутенёр — здоровый парень с рельефной мускулатурой.

СУТЕНЁР (Свете): Ты что — забастовку объявила? Иди работать!

СВЕТА: Иди ты на хер!

Сутенёр хватает Свету за руку и вытаскивает её из-за столика. Квашнин пытается оттолкнуть его, но получает удар в грудь и падает на тротуар. Давид заслоняет Квашнина.

ДАВИД: Ты поосторожней! Я полицию позову!

СУТЕНЁР: Зови, зови, если тебе твой бизнес не дорог… (Толкает Свету к пальме, в тени которой её дожидается очередной клиент, тощий лысый старичок).

КЛИЕНТ: Ты свободна?

СУТЕНЁР: Свободна.

КЛИЕНТ: Сколько?

СВЕТА (смотрит мимо клиента на лежащего Квашнина) Десять. (Уходит с клиентом).

Из ворот рынка появляется Алик с гитарой за спиной. Он повзрослел, запустил усы. Подбегает к отцу, помогает ему подняться.

АЛИК: Что с тобой, батя?

КВАШНИН: Поскользнулся. На арбузной корке.

АЛИК: Давид, два чёрных кофе… (Отцу) Сколько раз я просил тебя — переезжай ко мне в кибуц. Там чистота, свежий воздух, никто арбузных корок не бросает. Будешь жить припеваючи.

КВАШНИН: Не могу я жить в деревне. Не могу. Здесь большой город. Не Москва, конечно, но всё-таки.

ДАВИД (приносит кофе): Алекс, тут у меня сидит компания парней из русской газеты. Они просят тебя спеть песню о России — ту, что ты пел позавчера по телевизору. Споёшь?

Алик кивает, настраивает гитару, перебирает струны. «Парни из русской газеты» собираются вокруг него. Голоса Алика и Высоцкого сплетаются:

«Я стою, как перед вечною загадкою,
Пред великою да сказачной страною,
Перед солоно— да горько— кисло-сладкою,
Голубою, родниковою, ржаною.

Грязью чавкая, жирной да ржавою,
Вязнут лошади по стремена,
Но влекут меня сонной державою,
Что раскисла, опухла от сна…

В синем небе, колокольнями проколотом,
Медный колокол, медный колокол
То ль возрадовался, то ли осерчал.
Купола в России кроют чистым золотом,
Чтобы чаще Господь замечал…»

Песня закончилась. Наступила тишина. И только в отдалении слышен голос из рыночных рядов:

«Рыба из Киннерета! Свежая рыба!..»

Уронив голову на руки, Георгий Квашнин плачет.

ЗАНАВЕС

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ. Картина четвёртая

Нью-Йорк, Бруклин. Зима 1996 года.

Просторная кухня в доме Лены Квашниной, ныне — миссис Элен Гольдберг. Лена хлопочет у плиты. Одновременно она прижимает к уху переносной телефон.

ЛЕНА: Да, это компания «Суперсекс по телефону»… Да, доллар восемьдесят девять за минуту… Вы интересуетесь, почему так дорого? Ну, за сексуальное удовольствие надо платить. Кстати, вы уже говорите две минуты, и я не думаю, что вы получили от этого какое-либо удовольствие… Как вы сказали? Компания «Виртуальный оргазм» берёт доллар пятьдесят девять за минуту? Ну и звоните в этот оргазм. У нас клиенты получают не виртуальный, а самый настоящий оргазм — и всего за десять минут разговора… Вы опасаетесь, что не успеете за десять минут?! В таком случае наши девушки подвергнут вас усиленному телесексу в течение получаса и больше… Как?! Вы говорите, что у вас заторможенные половые рефлексы? Так для вас, значит, полчаса будет тоже недостаточно? — вы это хотите сказать?.. Ну, дорогой мой, вам надо обратиться к сексопатологу. До свидания. Приятно было с вами поговорить. (Кладёт трубку) Заторможенные рефлексы!… Псих ненормальный.

Разбивает три яйца и выливает их на сковородку. Достаёт из шкафчика приправы, напевая из Элвиса Пресли:

«If you go away that I know you must,
There’s nothing left in this world to trust…»

Раздаётся телефонный звонок.

ЛЕНА: Hello, how are you!.. Да, «Суперсекс по телефону»… А, Эдик, это вы? Не узнала. У вас изменился голос после вчерашнего сеанса. (Смеётся) Хотите продолжить? С удовольствием, но только коротко — я с минуты на минуту ожидаю отца из аэропорта, он прилетел из Израиля… Так на чём мы остановились? Насколько я помню, вы медленно раздевали меня, клали на живот и обливали йогуртом… Ну, что ж, начнём… (Меняет голос на вкрадчивый полушёпот; при этом умудряется бесшумно шуровать у плиты, сыпать приправы, расставлять тарелки, вилки и ложки) Эдинька, милый, наклонись ко мне, медленно слизни йогурт от моей шеи до попки… Ещё раз… И ещё… О, я чувствую, как горячая волна возникает и движется по моей обнажённой спине… О! О! О!.. Чувствуешь ли ты моё возбуждение, милый?..

Раздаётся звонок в прихожей. Лена идёт к двери, говоря своим обычным голосом:

ЛЕНА: Эдик, извините, ко мне пришли. Мы продолжим завтра в это же время. Или, если вы не против, позвоните Дине — вы её, конечно, помните, — и она с удовольствием вас обслужит. Можете обливать её йогуртом, кефиром, сметаной и слизывать в любом направлении — как вам будет угодно. До свидания.

Исчезает в прихожей и возвращается с отцом, Георгием Николаевичем Квашниным, и его бывшим московским сослуживцем, Павлом Дмитриевичем Горшковым.

ЛЕНА: Папа! (Целует его, плачет и смеётся) Я так рада!

КВАШНИН: Ты повзрослела за одиннадцать лет. И даже пополнела. А я?

ЛЕНА: Ты возмужал. (Горшкову; ласково) Пашенька, ты не находишь, что папке эмиграция пошла на пользу?

КВАШНИН (удивлённо) Я вижу, разница в возрасте не мешает вам быть на «ты».

ЛЕНА (прижимаясь к Горшкову): Разве Паша не сказал тебе, что мы с ним состоим в законном браке?

КВАШНИН (Горшкову): Что ж ты молчал?! Битый час по дороге рассказывал всякую херню, а самое главное не сказал!

ГОРШКОВ: Жора, ну что тут особенного? Лена с Аркадием развелись; моя супруга сидит в Москве и не рыпается, говорит, что хочет умереть под звон кремлёвских курантов. Я работаю у Лены в фирме…

ЛЕНА: Мой главный помощник!

ГОРШКОВ: …и мы с ней прекрасно сработались.

ЛЕНА (смеётся): Самые толковые бизнесмены получаются из бывших советских офицеров, партийных работников и профсоюзных боссов. У них отличная деловая хватка.

ГОРШКОВ: Так что ты, Жора, не удивляйся, что деловая связь перешла у нас в личную.

КВАШНИН: Но ты же на двадцать четыре года старше её!

ЛЕНА: Ну и что? Паша у меня — как свежий огурчик!

КВАШНИН: Огурчик!.. Ты знаешь, сколько у этого огурчика было баб — свежих и несвежих?

ГОРШКОВ (хохочет): Меньше, Жора, чем у тебя, намного меньше.

ЛЕНА (жестом приглашает к столу): Мало ли что у кого было в Советском Союзе… Забудем о прошлом. Папа, разливай.

КВАШНИН (разливает водку и встаёт с рюмкой в руке): Лена, Паша! Хоть я и не одобряю ваш… э-э… брак, но я и не удивляюсь. Я уже давно перестал чему бы то ни было удивляться — с тех пор, как мы уехали из нашей родной Москвы одиннадцать лет тому назад. (Вытирает под очками слёзы) Если бы кто-нибудь сказал мне в Союзе, что я буду в Израиле убирать мусор, что я приеду в Америку к дочери без гроша в кармане просить о помощи, что моя жена так нелепо уйдёт из жизни, что мои дети будут гражданами двух разных стран — и ни одна из этих стран не будет Россией, — я бы сказал, что это невозможно! Что это бред! Что так в жизни не бывает! Но в жизни бывает и не такое. Если свершился величайший исторический бред и развалился могучий Советский Союз, которому мы с тобой, Паша, отдали всю нашу жизнь, — значит, в этой жизни всё возможно. Любая нелепица! Любой миф! Какая угодно сказка!.. Так выпьем же друзья — Лена! Паша! — за то, чтоб «сказку сделать былью», как пелось в известной советской песне! Чтобы свершилась наша американская мечта! (Чокается с Леной и Пашей).

ГОРШКОВ: Вот чему я всю жизнь завидовал, так это Жориному красноречию. Чувствуется, что человек окончил юридический факультет.

ЛЕНА (Горшкову): Кстати, я никогда не спрашивала тебя — а что ты окончил?

КВАШНИН: Паша окончил шестиместимесячные курсы следователей. Верно, Паша? (Горшков молча кивает) Кстати, как ты попал в Америку? Как тебя выпустили? В тебе что — обнаружилась еврейская кровь?

ГОШКОВ: В какой-то степени, да. Когда Союз начал разваливаться и меня шугнули из органов, я быстренько сбегал к синагоге на Маросейке и там познакомился с Фаиной, полной жгучей брюнеткой лет сорока пяти. Ты знаешь, Жора, как я люблю полных брюнеток с хорошей грудью восьмого размера. Короче, мы с ней быстро столковались, я вручил ей три тысячи, развёлся с Клавкой и женился на Фаине.

КВАШНИН: Фиктивно? Без исполнения супружеских обязанностей?

ГОРШКОВ: Жора, ты меня обижаешь… В разгар медового месяца мы подаём документы на выезд в Израиль — на нашу историческую родину, и через год благополучно уезжаем. В Вене мы расстались, так как я к тому времени понял, что моя историческая родина — это Америка. Фаина в слезах улетела в Тель-Авив. А я — сюда. Вот и всё. Звал Клавку несколько раз, но она твердит, что её историческая родина — Россия, и что я — презренный сионист.

ЛЕНА: Так что я у Паши третья жена, а он у меня — второй муж.

КВАШНИН: А где, кстати, твой первый муж?

ЛЕНА: Аркадий? Увлечён наукой, дурачок. Ему не до семейной жизни. Он сейчас профессор медицинского факультета в Кливленде. Получает гроши — где-то тысяч шестьдесят в год, — но доволен до смерти. В общем, мы развелись по идейным соображениям: для меня шестьдесят тысяч — это не деньги. Он своим помешательством на медицине напоминает мне помешательство нашего Алика на музыке.

ГОРШКОВ: А помешанным надо быть только на зелёных бумажках.

КВАШНИН: Алик, между прочим, делает на своей музыке очень хорошие деньги. И отдаёт их все в кибуц — такой у них порядок. Он недавно организовал с одним аргентинцем музыкально-драматический театр в Хайфе. Сейчас он пишет мюзикл под названием «Высоцкий». Говорит, что посвятит его маме. (Вытирает слёзы). Лена, а как это случилось с мамой? Ты писала, что её могила в Лос-Анджелесе.

ЛЕНА: Я приготовлю кофе. (Отходит к плите, возится с кофеваркой. Возвращается к столу с кофейником в одной руке и с портретом матери — в другой) Этот снимок мама прислала мне за месяц до смерти. (Разливает кофе по чашкам) Ты знаешь её мечту — делать фильмы в Голливуде. Ей казалось, что её там примут с распростёртыми объятьями, и что она сможет там снять картины, которые ей не дали сделать в Союзе.

КВАШНИН: О Высоцком?

ЛЕНА: И о безвременной кончине Высоцкого, и о самоубийствах Маяковского, Есенина, Цветаевой, Фадеева… Она хотела назвать эту картину — «Литературные самоубийцы». Но мама была наивна как ребёнок. В Союзе она не могла работать по идейным соображениям, а в Америке — по финансовым обстоятельствам. Никто не хотел давать ей деньги на съёмки, хотя сценарии были готовы.

КВАШНИН: Ты писала, что она работала гримёром…

ЛЕНА: Сначала — помощником декоратора на студии, потом — гримёром. Впала в депрессию, даже начала пить. Лежала в психушке. (Смотрит на портрет; смахивает слезу) А потом, в разгар депрессии, наглоталась таблеток — и не проснулась…

Лена ставит портрет матери на полку, бережно вытирает его салфеткой.

Ладно, давайте о деле. Папа, что ты имел в виду, когда сказал: «Чтобы сбылась наша американская мечта»?

КВАШНИН: Ну, чтобы стать прочно на ноги, заработать хорошие деньги, купить дом, машину… Что ещё человеку надо?

ЛЕНА: Чтобы купить дом, папа, надо вкалывать. Это в Союзе можно было иметь, как говорил Райкин, «неконкретные специальности: инструктор, уполномоченный, инспектор». В Америке это не проходит. Вот, например, я. Чем занимаюсь я?

КВАШНИН: Ты писала, что у тебя брачное агентство, так?

ГОРШКОВ: Не только. (Пьёт).

ЛЕНА: Паша, кончай хлестать водку; тебе завтра работать. (Квашнину) У меня брачные конторы здесь, в Бруклине, а также в Чикаго и Сан-Франциско.

КВАШНИН: Ого! Хорошие деньги делаешь?

ЛЕНА: Не жалуюсь. И вообще, папа, у меня есть всё, к чему я стремилась: деньги, дом, ещё один дом во Флориде, шикарные машины, океанские круизы — всё, всё, всё!

ГОРШКОВ: Лена — финансовый гений! Рокфеллер, Морган и бывший советский министр финансов Зверев — щенки перед ней! (Пьёт).

Лена забирает у Горшкова бутылку.

ЛЕНА: Недавно я открыла ещё один бизнес — секс по телефону. (Квашнин поперхнулся водкой) Чему ты удивляешься? Это сейчас очень перспективное направление. Газеты пишут, что через десять лет больше американцев будут заниматься телефонным сексом, чем постельным.

КВАШНИН: А откуда дети будут браться?

ГОРШКОВ (хохочет): Из пробирок! Из мензурок! При помощи компьютеров!

ЛЕНА: Но это ещё не всё. Сейчас Паша занимается третьим направлением — ввозом в Америку женщин.

КВАШНИН: А-а, понятно. Завозишь проституток?

ЛЕНА: Не проституток, а «работников сексуального фронта», как выразился недавно в Конгрессе председатель Всеамериканского общества по легализации проституции.

КВАШНИН: Я насмотрелся на этих «работников» в Израиле. Противное зрелище.

ЛЕНА: Противное или не противное, но я хочу, чтобы ты, для начала, стал Пашиным помощником… (Пьёт) Ты знаешь такое понятие в бизнесе — оборачиваемость оборотных средств?

ГОРШКОВ: Жора, я тебе говорю: Лена — финансовый гений! Окончила здесь школу бизнеса при Пенсильванском университете.

ЛЕНА (тоном профессора): Успех любого бизнеса зависит от оборачиваемости оборотных средств, то есть, от количества полных производственных циклов. В этом отношении нет бизнеса более прибыльного, чем проституция. Проститутка совершает в день до двадцати полных производственных циклов, то есть, она оборачивается в день до двадцати раз — и каждый оборот приносит прибыль! При этом она является лучшим оборотным средством, чем станок или автомобиль, так как она не потребляет материалы, сырьё, топливо, энергию…

ГОРШКОВ: …она не требует ремонта, периодического обслуживания, техосмотра, замены частей, покраски…

ЛЕНА: …её не надо страховать, чистить и смазывать, её не надо заправлять бензином, и так далее…

ГОРШКОВ (хохочет): Ну, положим, техосмотр ей иногда требуется… Жора, пойми, тут всё просто. Я это уже проделывал несколько раз. Я еду в Россию; где-нибудь в Рязани или Ставрополе даю объявление в газете: мол, женщинам от двадцати до тридцати пяти лет предлагается работа в Америке по уходу за стариками. Ко мне приходят бабы с бабками…

КВАШНИН: Бабы с бабками?

ГОРШКОВ: Ну, с деньгами… Беру у них три тысячи, полторы трачу на документы и билет в Штаты, а полторы кладу в карман.

ЛЕНА: Но ещё лучше вербовать баб не в России, а где-нибудь в нищей Молдавии.

КВАШНИН: У меня была в Израиле одна знакомая из Молдавии, работала на улице. Светой звали, Светланой Анатольевной.

ГОРШКОВ: В Израиле что — проституток зовут по отчеству?

КВАШНИН: Хорошая была женщина. Преподавала раньше русскую литературу. (Лене) Я бы не хотел этим заниматься — ввозом женщин. Мне это будет очень тяжело морально.

ЛЕНА: Папа, ты будешь этим заниматься!! И никаких отговорок! У меня нет для тебя ничего другого. Не хочешь — можешь возвращаться в Израиль. Там полно мест, где надо убирать мусор.

ГОРШКОВ: Жора, подумай! Ведь ты хочешь красиво жить — верно? Значит, соглашайся.

ЛЕНА: Пора спать. Спать, спать! Я там вам постелила. Идите — вам завтра работать. (Толкает их в спину) Спокойной ночи.

Квашнин и Горшков уходят. Лена собирает посуду со стола. Раздаётся телефонный звонок.

ЛЕНА (берёт трубку): Да… вы не ошиблись. Это «Суперсекс по телефону». Что случилось? Вы говорили с нашей девушкой десять минут, а счёт пришёл на двадцать пять?.. Хорошо, мы проверим. Если ваша жалоба подтвердится, мы вам откроем кредит на пятнадцать минут… То есть вы сможете бесплатно заниматься сексом по телефону в течение пятнадцати минут… Нет, денег мы не возвращаем… Что вы сказали? Вы хотите говорить с мужчиной, а не с девушкой? Вы что — гомик?.. Ах, вы бисексуальный! Понятно. Хорошо, мы подберём для вас подходящего мужчину. Какой голос вы предпочитаете — бас, баритон или тенор? Драматический тенор… Прекрасно, у нас есть парочка оперных певцов. Договорились. Позвоните в понедельник, в это же время. Спокойной ночи. (Кладёт трубку) Бисексуальный идиот!

Лена ставит тарелки и чашки в посудомойку. Включает проигрыватель. Раздаётся негромкая мелодия магомаевской «Королевы красоты»:

«…А я одной тобой любуюсь,
И сама не знаешь ты,
Что красотой затмишь любую
Королеву красоты.

А я иду к тебе с приветом,
А я несу тебе цветы,
Как единственной на свете
Королеве красоты!..»

Лена идёт к двери и запирает её на ключ; взбирается на стул и достаёт с верхней полки маленький целлофановый пакет. Разворачивает его на столе и сыплет кокаин на блюдце. Вдыхает наркотик через трубку — раз, второй, третий… Садится на стул и закрывает глаза. Потом идёт к проигрывателю и выключает его. Вновь садится. Негромко, запинаясь, говорит:

Папа… у меня есть всё! Всё! Всё!.. Два дома… три машины… круиз по Карибскому морю… (Всхлипывает) Ну и что? Всё у меня есть, но нет брата и нет мамы!.. (Вытирает слёзы; говорит, подражая голосу Алика) «Ленка, дура, помнишь, как ты перепутала Гибралтар с Сингапуром?» Алинька… милый… не Гибралтар я перепутала с Сингапуром; я Москву перепутала с Нью-Йорком…

Встаёт со стула, берёт с полки портрет матери и ложится на кушетку. Смотрит на портрет.

Мама… королева красоты… Могилу в Москве перепутала с могилой в Лос-Анджелесе…

Тихо, в полусне, напевает, держа портрет перед собой:

«А я иду к тебе с приветом,
А я несу тебе цветы,
Как единственной на свете
Королеве красоты…»

Роняет портрет на пол.

ЗАНАВЕС

Окончание