Генрих Иоффе: Гагаринский пер. — Воронцовская ул.

Loading

«А, — кричал он, завидев меня, — опять ты к этой за… Ее скоро здесь не будет! Демичев приглядел ее и со временем приберет к рукам в министерство культуры.. ИМ нравятся вот такие вот пухленькие и курносые. Вроде буфетчиц».

Гагаринский пер. — Воронцовская ул.

История женитьбы Андрея Офенберга, им рассказанная

Генрих Иоффе

 Генрих Иоффе Ищу работу

Вот отработал я историком свою «распределительную трехлетку» в педучилище городка Кологрива Костромской области. Отработал и вернулся в Москву. А на дворе начало 50-х годов. Не в то время вернулся. В густоту антисемитизма вляпался. То космополитов недавно давили, то Антифашистский комитет оказался шпионским и его, говорили, прямо за руку поймали, то врачей-вредителей, убийц в белых халатах схватить сумели. И все почти евреи, вот что скверно. Отец моего приятеля, старый портной с одним глазом, когда ему рассказали, пробурчал: «а парийцы— а хулиганы!»

Сунулся было я в одну школу, пятую, двадцатую… Нет, твердят, все занято, учебных часов, понимаете ли, ни грамма нет. Помогла мне тетка моя, сестра отца. Она работала в Мосгорфинотделе, в секторе, который как раз школы финансировал. Как-то раздался от нее звонок:

— Ну, не нашел еще работы?

— Нет. Откуда?

— Тогда зайди ко мне прямо сегодня.

Я мигом собрался.

Вышли мы с ней в полутемный коридор, упрятались в уголок, чтобы нико не слышал. Спрашивает:

— Что такое ШРМ знаешь?

— Смутно.

— Школы рабочей молодежи. Их создали в 1943 г. для тех, кого война оторвала от учебы. Школы вечерние, учеба — без отрыва от производства, учащиеся очень разные. Пересортица. Пойдешь в такую работать?

— Сходу!

— Ну тогда обожди, сейчас вынесу тебе адрес.

Она вернулась, протянула мне листок, на котором было написано: «Гагаринскийй переулок, ШРМ №4. Директор Гольман Софья Марковна». Тихо сказала:

— Если у нее в кабинете никого не будет, скажешь, что от меня, а если кто-то будет, ни-ни…

Я, конечно, и думать не мог, что там, в Гагаринском переулке, клубочком свернулась моя судьба и ждала меня, чтобы начать раскручиваться.

Старуха в Гагаринском

В Гагаринский переулок надо ехать на метро. Выходить на станции Кропоткинская. Спуститься по лесенке с бульвара на проезжую часть, и вот он — Гагаринский. Настоящий московский переулок. Узкий, длинный, с кривизной. В прежние времена — дворянский. Особняки тут тогда, наверняка, были аккуратные, красивые, а сейчас многие обшарпались, давно ремонта требуют. Я шел по правой стороне и в одном из таких особняков, за окном, увидел неподвижно стоявшую и в одну точку глядевшую старуху. Она была очень древняя. Волосы на голове повылезли, под водянистыми глазами —набрякшие мешки, лицо испещрено морщинами. Но на нем косметика, косметика.

Я остановился, и вышло, что мы стали смотреть друг на друга.

— А в молодости она, наверное, была изящная, легкая, красивая,— подумалось мне. — Как Наташа Ростова. И танцевала в этом особняке или в домах на Арбате или Пречистинке с красавцами кавалергардами или гусарами. А потом колесо временм повернулось, и вот она уже такая, какой я ее вижу. «Все произошло из праха, и все возвратится в прах…»

Постояв минут 5, я пошел дальше, раздумывая об этой старушке и удивляясь тому вниманию, который она привлекла.

— Ведь я иду устраиваться на работу, причем тут эта старушка? — думал я.

Я еще не знал, что пройдет много лет и старушка из Гагаринского переулка снова явится мне.

ШРМ-4

А вот она и школа. Типовая, постройки второй половины 30-х гг. Из красного кирпича, четырехэтажная. Днем дети учатся, а по вечерам эта самая «рабочая молодежь». Не знаю сколько тут было действительно рабочих, думается, немного…

Софью Марковну нашел я быстро. Она оказалась миниатюрной женщиной, лет 50-ти, строгого учительского вида. В густых ее черных волосах, собранных на затылке в большой пучок, мелькала проседь. Позже я узнал, что она из «комсомольцев 20-х годов», многие из которых были идеологически одухотворены, в отличие от комсомольцев более позднего времени, особенно времен перестройки, когда «комсомольцы-добровольцы» первыми обернулись олигархами: всеми этими Гусями, Березами, Дерипасками, Абрамовичами, Ходорами.

В кабинете вроде никого не было, и я сразу выложил, что явился от Веры Григорьевны из Мосгорфинотдела.

— Это очень хорошо,— сказала она, на всякий случай, оглядываясь по сторонам,— но я могу предложить Вам только 12 часов, полставки. Вас ведь это не устроит?

— Устроит, устроит! — чуть ли не закричал я. — Уже устроило!

Она улыбнулась:

— Ну тогда оформляйтесь. На первый урок к Вам придут наши опытные учителя Фрума Абрамовна Юхвец и Исаак Борисович Шалтупер.

Я приблизился к ней и тихо спросил:

— Что у вас в школе учителя одни евреи?

Зазвонил спасительный телефонный звонок, и она ничего мне не ответила.

Новая «француженка»

Как и во всех школах, в нашей тоже были педсоветы: скучные, ничего интересного не обсуждалось. Учителя приходили, подходили к столику секретарши и регистрировались, называя свою фамилию. Вот однажды, в один из таких педсоветов в учительскую вошла девушка или молодая женщина с потрясающей фигурой в платье цвета «кофе с небольшой добавкой молока», розовым шарфиком вокруг шеи. И назвала свое имя: Пружанская Роза Соломоновна. Я толкнул сидящего рядом со мной учителя литературы Рубена Стамбуляна:

— Смотри, какая красотка к нам пожаловала! Будет преподавать французский.

Но его кто-то окликнул, и он ушел, ничего не ответив. Зато математик Рауль Натанович Гринберг, грузный, шумный человек с пышной шевелюрой и выпуклыми черными глазами, схватил меня за руку и закричал:

— Вы видите эту даму?! Это для Вас, для Вас Софья Марковна приняла ее в нашу школу! Вы слышали: ее зовут Роза Соломоновна! Немедленно приступайте к ухаживанию!

— А Вы, Рауль Натанович,— сказал я ему, — работаете уже не в ШРМ-4, а в хедере №4.

Он расхохотался на всю учительскую.

Новая «француженка» мне понравилась. Понравилось и то, что она Соломоновна. Не потому, что я был против «Ивановой» или «Петровой», но Соломоновна все же как-то ближе.

И я разработал простую тактику знакомства. После уроков, уже в темноте, выхожу в школьный двор и прогуливаюсь там в одиночестве. Если моя «француженка» выходит с другими учителями — ухожу. Но если выходит одна, решительно подхожу к ней и завязываю разговор. Ее «индивидуального» выхода пришлось ждать довольно долго. Но дождался. Набрался духа, подошел:

— А что-то Вы сегодня одна?

— Задержалась, другие ушли.

— Вам далеко до дома?

— До метро «Таганская», а дальше по Воронцовской улице, там, где часовой завод.

— А мне до метро «Проспект Мира». Пересадка у нас одна: «Комсомольская-кольцевая». Поехали вместе?

Наши коллеги скоро заметили мои поздневечерние блуждания по школьному дворику и явно намеренно давали ей возможность выйти из школы одной. Но как-то раз я сказал:

— Давайте довезу Вас до «Таганского метро». Там ведь страшно: тюрьма!

— Она не в нашей стороне.

— Все равно! А вдруг оттуда уголовники сбежали.?

— Ну тогда поехали.

Мы выходили из метро через боковую дверь, напротив Театра на Таганке (но еще без В. Высоцкого). Перед нами лежала большая, но плохо освещенная Таганская площадь, от которой уходила длинная и, казалось, совсем темная Воронцовская улица. Обычно мы долго прощались у выхода из метро, но как-то я решился сделать дальнейший шаг.

— Провожу Вас по Воронцовской до дома. Вы не против?

— Нет. Но там не мой дом. Я там живу у нашей знакомой — тети Пани. Мои родители и сестра живут в Гривно. Слыхали такую станцию? Станция Гривно, а город Климовск. Это в рассказе Чехова как раз климовские мужики гайки с рельсов свинчивали для грузил на рыбную ловлю. Две остановки после Подольска. Читали?

— Читал. Сейчас не отвинчивают?

Засмеялась:

— Не знаю…

Мы медленно шли по Воронцовской, приближаясь к дому, где она жила у неведомой мне Тети Пани. Дойдя, поворачивали за угол, во двор. Было уже, наверное, около 12 часов ночи. Но мы не расходились. Стояли возле ее подъезда по 2, а то и 3 часа и говорили, говорили… О чем? О себе, о своих семьях, о прежней жизни. Я рассказывал о своем Кологриве, где работал в педучилище по распределению., а она, помню, рассказала, как хотелось ей поступить в одну библиотеку и как она прошла почти все «кадры» и сидела в приемной у главной «тетеньки», ждала ее секретаря с подписанной бумагой о принятии на работу.

— Но вышел из кабинета элегантный молодой человек, отозвал меня в сторонку и сказал, что главная документ не подписала. Тихо, «доверительно», «только для меня» добавил: это из за вашего отчества — Соломоновна. Я говорила ему, что мой отец — военврач 2-го ранга — прошел три войны, поход в Западные Украину и Белоруссию, Финскую войну и Великую Отечественную, но лишь разводил руками. Я стояла перед ним и плакала.

— Хорошо, что эта тетка вас тогда не взяла, — сказал я —Взяла бы, я вас бы не встретил.

Домой я шел так часа 3 ночи по практически пустынным и темным улицам и площадям. Но ни разу ко мне не подошли люди с какой-либо угрозой или требованием. Москва тогда была очищена от уголовного элемента, и я совершенно спокойно шел от Таганки через Садовое кольцо до наших Мещанских.

Тетя Паня

И пришла зима 1955 г. Часами стоять у подъезда на морозе и ветру становилось трудно. Как-то раз порыв снежного ветра чуть не сбросил с головы Розы белую пушистую шапочку, похожую на шапочки снегурочек. Она чуть изогнулась, подняла руку и успела схватить свою шапочку. И столько в этом коротком движении было изящества, грации, красоты, что я застыл пораженный. Так и осталась в моей памяти эта картинка, словно застывшая скульптура…

Мы перекочевали в теплый подъезд, поднимаясь все выше от этажа к этажу. Она жила на 4-м. Там было высокое окно с низким подоконником. На него мы усаживались и продолжали свои длительные разговоры. Но однажды дверь на лестничной площадке в ее квартиру отворилась и вышла по какой-то надобности сама тетя Паня. Увидев нас, она сказала:

— Чего сидите на подоконнике-то? Роза, пригласила бы молодого человека в квартиру. Так я достиг тети паниной квартиры, где обретала Роза Пружанская, пройдя, наверное, несколько сот километров по вечерней и ночной Москве.

Квартира была коммунальная. В другой комнате жила пожилая женщина, которая не обращала на меня внимания. А вот тетя Паня… Это была маленькая, юркая женщина лет 60-65, совершенно седая. Седина ее резко контрастировала с черным, как сажа, платьем, которое она постоянно носила как продолжение траура по мужу — дяде Коле, работавшему надзирателем в Таганской тюрьме. Но не этот контраст отличал тетю Паню. Глаза, а лучше сказать, глазки — вот что было ее особенностью. Настоящие лисьи глазки. Продолговатые, способные, когда нужно, прятаться и снова появляться, чтобы осмотреть, ощупать, обшарить вас вдоль и поперек, проникнуть внутрь. Меня она просветила насквозь и сказала Розе:

— Парень он, кажись, ничего, только вот говорит с какими-то запинками.

Действительно, в молодые годы я заикался, но выработал систему уловок для маскировки этого недостатка. Она действовала, но не на тетю Паню. Кого кого, а Тетю Паню с ее лисьими глазками провести было невозможно, как, наверное, и супруга ее, бывшего надзирателя из Таганки дядю Колю.

Между тем, приближался первомайский праздник. Тетя Паня отозвала меня на кухню и по секрету сообщила, что 3 мая «у Розочки день рождения»:

— Так уж вы поимейте в виду.

Я «кубарем» скатился по лестнице вниз, бегом протопал всю Воронцовскую до Мосторга на Таганской площади. Протолкался к прилавку женской обуви, осмотрел все и остановился на черных лаковых на высоких каблуках туфлях, украшенных многочисленными серебристыми и золотистыми блестками.

— Мне вот эти! — сказал я продавщице.

Она усмехнулась:

— Это кому ж вы такие преподнести желаете?

— Сестре! — смутившись, ответил я.

— Э, нет, сестрам такие не покупают. Ну да ваше дело.

Я отошел в сторонку, в волнении пересчитал только что полученную зарплату: еле-еле, но хватит. Вернулся, получил коробку с туфлями и радостный, опять бегом побежал обратно.

Когда в комнате тети Пани коробку открыли, раздался громкий смех.

— Это же туфли для эстрады,— смеялась Роза. — Их надо вернуть!

— Я не пойду, мне в магазинах бывает плохо,— сказал я. — Пошли вместе.

Так и поступили.

Голубцова, будущий зам. министра культуры

Ранней весной 1956 г. мы оба все еще работали в ШРМ. Но я твердо решил, что мне надо уходить. Я стал считать, что с такой подругой, в которой мне виделась чуть ли не французская звезда Катрин Денев, мне просто невозможно оставаться на служебных «низинах», и я должен любой ценой совершить рывок в престижные общественные слои. Иначе ее уведет какой-нибудь благополучный и процветающий тип. Такие «типы» мне чудились повсюду, где она бывала.

И «рывок» я сделал, но получился он всего лишь в… библиотекари, правда Библиотеки им. Ленина. А произошло это так. У нас в ШРМ была учительская комсомольская организация — 6 человек, все учительницы. Меня как единственного «мужика» выбрали секретарем. Работы я никакой не вел. Один раз вытащил своих комсомолок на каток парка ЦДСА, но кататься они не умели, а стояли и смотрели как плавно в дорогой длинной дубленке совершал круг за кругом популярный тогда актер Владимир Зельдин. Больше на каток мы не ходили, и моя работа по «комсомольской линии» сводилась к сбору мелочных членских взносов и сдачу их в райком комсомола. Он находился на Смоленской, в очень красивом старинном доме, когда-то принадлежавшем знаменитому Денису Давыдову, герою войны 1812 г., другу Пушкина. Взносы принимала у меня некая Тамара Васильевна Голубцова. В том же райкоме работал мой однокашник Колька Иванов, который в 49-ом г., как и я, был пионервожатым в лагере в Тарасовке. Но он состоял там руководителем, старшим пионервожатым, а меня взяли «замаливать» в «пионерии» мои студенческие «космополитические» грехи. Колька характеризовал Голубцову не лучшим образом:

— А, — кричал он, завидев меня, — опять ты к этой за… Ее скоро здесь не будет! Демичев приглядел ее и со временем приберет к рукам в министерство культуры.. ИМ нравятся вот такие вот пухленькие и курносые. Вроде буфетчиц.

— Ну ты уж слишком… ОНА НЕПЛОХАЯ БАБЕНКА!

— Ладно, ладно, топай. ЕЩЕ УЗНАЕШЬ ЭТИХ ПАРТБАБЁНОК.

Взглянув на мой списочек, Тамара Васильевна, задержалась на фамилии «Пружанская».

— А у меня в университете, на истфаке была подруга Пружанская Софа, — сказала она, — у нее сестра — Роза. Не она?

Когда выяснилось, что это так, Тамара Васильевна отбросила всякую официальность.

Я сказал ей, что в ШРМ мало учебных часов и потому давно ищу работу.

— В ленинскую библиотеку пошли бы? — спросила Голубцова.

— Да мне только разуться!

Вожу тачку

Так я попал на работу в «Ленинку». Розе сказал:

— Ну теперь я там развернусь!

— Кем же по-твоему станешь?

— Директором!

Она рассмеялась.

Директором я, конечно, не стал. Мне дали другую работу На многотысячных экземплярах старых иностранных газет, когда-то засекреченных, на проставленном на них штампе «секретно», я должен был шлепнуть «погашено». И я шлепал и шлепал это «погашено» до тех пор, пока мне не казалось, что на этом «погашено» надо сверху снова поставить «секретно». Меня прогнали с этого «шлепания», когда поймали на том, что вместо него я читал снятую со стеллажа книгу.

— Ну как твой «разворот», — однажды просила меня Роза, когда поздно вечером я встречал ее после уроков в Гагаринском переулке.

— Па маль, — ответил я, но не сказал на какой участок меня перевели с штемпелевки замшелых газет. — Па маль, потихонечку. Не надо форсажа. Жизнь человека и так поразительно коротка. Хочешь, я покажу тебе одно явление, поразившее меня, когда я впервые появился в Гагаринском переулке, направляясь в ШРМ? Вот посмотри на этот обветшалый особняк. Видишь, там за мутным окном, как статуя, стоит старуха в каком-то балахоне, напомаженная, вся в косметике. Стоит и смотрит в одну точку. Что она там видит — не знаю. Она и тогда точно так стояла. А мне подумалось: лет 40, ну 50 она была молода, красива, может быть, порхала и танцевала с кавалерами царского двора. Куда все это уходит, куда пропадает? И почему уходит по большей части с мучениями? Почему так устроена жизнь, кто ее такой устроил? Бог ли за грехи наши, сатана ли по своей злобе?

Роза, не отрываясь, смотрела на старуху в окне, слушала меня и молчала.

А тем временем как проштрафившегося меня перебросили на другой участок работы. Мне дали деревянную, с высокими бортами тачку на колесиках, и я развозил в ней по ярусам «сброшенные», т. е. прочитанные читателями книги. Меня веселила эта работа. Я толкал тачку, набитую книгами, и мурлыкал себе под нос блатную песенку, которую слышал еще до войны на нашей Мещанской улице:

Грязной тачкой рук не пачкай!
Это дело перекурим как-нибудь…

В обеденный перерыв на площадку с колоннами, ПОЧТИ НАПРОТИВ УЛИЦЫ ГРАНОВСКОГО, ГДЕ «ВЕРХОВНЫЕ КОММУНАРЫ» ПОЛУЧАЛИ ВКУСНЫЕ ПАЙКИ, приходила Роза. Она всегда была красиво одета в желтого цвета костюм со стоячим воротником и на высоких каблуках. Библиотечные девицы и дамы, исходя завистью, ехидно говорили мне:

— А что, это ваша жена? Она выше вас?

Я отвечал:

— И вас тоже. Духовно.

Неореализм

А вечерами, в свободные от розиных школьных уроков и после того, как я развозил свои тачки, мы бродили по Москве. Нас притягивало кино. Это было время, когда на советские киноэкраны ворвалось чудо итальянского неореализма. Мы взахлеб смотрели фильмы этого чуда. «Рим — отрытый город», «Машинист», «Дорога надежды», «У стен Малапаги», «Рим в 11 часов» и многие другие. Там не было никакой красивости, только одна правда с ее «Двумя грошами надежды». Эти гроши были и у нас…

Мы вышли из кино «Форум» и стали спускаться к Самотеке.

— Смотри,— сказал я Розе,— вот ЗАГС, давай зайдем и зарегистрируем наш брак. Я не так красив, как актер Винченцио Музолино в роли Антонио, но он помогал лошадям возить тележку с туристами, я вожу тачку с книгами. Тут мы почти равны. А ты прекрасна, как Мария Фиоре в роли его невесты Кармелы. Так зайдем? Из ЗАГСа на Самотеке мы вышли мужем и женой…

* * *

И прошло много-много лет. Роза долго и тяжело болела. В госпитале мне сказали: «Жена ваша — в конце жизни».

Я почти вплотную приблизился к ее губам. Она шептала:

— А помнишь Гагаринский, старый особняк и ту старушку в мутном окне… Теперь я… Прочитай мне стихи. В дорогу…

Глотая слезы, я читал:

Я мечтою ловил уходящие тени,
Уходящие тени погасавшего дня,
Я на башню всходил и дрожали ступени,
И дрожали ступени под ногой у меня.
И чем выше я шел, тем ясней рисовались.
Тем ясней рисовались очертанья вдали,
И какие-то звуки вкруг меня раздавались,
Вкруг меня раздавались от небес до земли.
Чем я выше всходил, тем светлее сверкали,
Тем светлее сверкали выси дремлющих гор,
И сияньем прощальным как-будто ласкали.
Словно нежно ласкали отуманенный взор.
И везде подо мною уже ночь наступила,
Уже ночь наступила для уснувшей Земли,
Для меня же блистало дневное светило,
Огневое светило догорало вдали.
Я узнал как ловить…

Последних слов она уже не расслышала.

Меня увели, дали выпить какое-то лекарство. Я выпил. И через некоторое время старуха из окна гагаринского особняка полувековой давности, усмехаясь, взглянула на меня.

Print Friendly, PDF & Email

7 комментариев для “Генрих Иоффе: Гагаринский пер. — Воронцовская ул.

  1. И вот ещё:
    \»… Как-то раз порыв снежного ветра чуть не сбросил с головы Розы белую пушистую шапочку, похожую на шапочки снегурочек. Она чуть изогнулась, подняла руку и успела схватить свою шапочку…\»
    =====
    Как называли эти шапочки помните? Менингитки! Они практически не спасали от простуды, но были модными и, главное, бесплатными. На них тратили остатки шерсти от вязания.
    Ещё раз большое спасибо.

  2. Прекрасная Роза Соломоновна. Имела честь быть с ней знакомой, красивая женщина и разносторонний человек, а не только преподаватель латинского и французского. Всегда вспоминаю о тех годах взаимодействия с теплом и огромной благодарностью. С удовольствием встретилась бы с ней! Ее ученица мед. уч.14, Подгородова Елена (Ергешева)

  3. Прочитал рассказ в порядке подготовки к рецезионному обзору уважаемой Аси. Мне понравилось. Изложено складно и все то, что описано, звучит весьма убедительно. Вот только концептуально вызывает некоторые замечания. Очень грустный рассказ, хотя и грусть эта, как любят говорить, «светлая». Жизнь не должна заканчиваться «проигрышем». Это просто конец некоего состязания, часто тяжкий и мучительный. Перед концом этого состязания, этой «игры», если хватит времени и сил, неплохо бы вспомнить и, если получится, вновь попытаться пережить, пусть и нечастые, но (когда-то) восхитительные моменты выигрышей.

  4. Очень хорошо написано. И диалоги удались: ненапряженная, естественная речь. А их писать трудно.

  5. Хороший рассказ, правдивый, честный и трогательный.
    Без всяких завиральных историй, появившихся в Мастерской в последнее время.

  6. Просто, незатейливо, искренне написано. Но вот кончина жены — как-то внезапно. Т.е. о самой жизни ни слова: встретились, заглянули в ЗАГС — и умерла.
    Нехорошо так. Ведь была целая жизнь.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.