Яков Каунатор: Мой Шаламов

Loading

«Отщепенец!» — так окрестили Шаламова те, кто ещё недавно числился в его друзьях. И невдомёк было тем, кто возводил на писателя хулу, что они сами стали продолжением, прототипами его «Колымских рассказов».

Мой Шаламов

Яков Каунатор

 Яков Каунатор Почему? Почему я берусь за эту тему? Десятки, сотни авторов разложили и жизнь, и творчество Варлама Шаламова на крупицы и написали тысячи, десятки тысяч страниц о нём. Что нового я могу сказать? Что добавить? Ничего…

И всё же я берусь за эту тему. Называется она ― МОЙ ШАЛАМОВ. У меня есть, что сказать о своём Шаламове.

«Не сотвори себе кумира!» ― повторяю прописную истину, каждый раз споткнувшись о неё, разочаровавшись в очередном «сотворённом» самим же кумире. Признаюсь: много, много было разочарований. И всё же, всё же были и есть те, которых возвёл на пьедестал кумиров.

Не помню, совсем не помню, когда меня обожгло имя Варлам Шаламов. Да и так ли это важно ― вспоминать, когда впервые встретился с этим именем? Важно другое. Ожог этот запёкся клеймом в сердце, на клейме этом выгравировано: ВАРЛАМ ТИХОНОВИЧ ШАЛАМОВ.

Два стереотипа уже успели сложиться вокруг судьбы и творчества В. Т. Шаламова. Первый связан с интерпретацией особенностей послелагерной жизни писателя. В воспоминаниях, биографических исследованиях причины одиночества и неуживчивости Шаламова чаще всего объясняют особенностями характера, травмой колымских лагерей, наконец, просто тяжелыми болезнями, затруднявшими контакт с окружающим миром.

… Борис Лесняк писал:

«Он был честолюбив, тщеславен, эгоистичен. Я затрудняюсь сказать, чего было больше. К этим чертам еще можно прибавить злопамятность, зависть к славе, мстительность».

Историк литературы А. В. Храбровицкий в своей дневниковой записи о Шаламове (1982 г.) отмечал:

«Человек он был недобрый. <…> Затем его мучила зависть, особенно к Солженицыну, которого он порочил…»
Научно-просветительский журнал СКЕПСИС

Весь в сомнениях. Опять, опять крушение кумира… Как не поверить колымскому другу Шаламова Борису Лесняку и историку литературы Храбровицкому? Определённо были у них основания к таким категорическим выводам. Были, были основания. Но прежде, чем обратимся к ним, выслушаем самого «обвиняемого». Презумпцию невиновности ещё никто не отменял.

«Об Анатолии Марченко.
Прочел рукопись и вижу, что есть хороший, настоящий человек. Я был бы беднее, если бы не знал этой рукописи. Учиться, учиться, получить специальность, диплом. Читать, читать! За два года сделать из него человека и без диплома, но всеми возможностями получить диплом. Достойно, интересно, полезно, но мало похоже на рукопись политического.

Я не историк лагерей.

― Если уж говорить о писателях-современниках, которых я глубоко уважаю, то это в первую очередь Вера Николаевна Панова[100], которая в самое глухое сталинское, самое черное время сумела написать и опубликовать «Кружилиху» ― пощечину партийным бюрократам типа Листопада.

― В сталинское время, в черное время поднимались такие настоящие поэты, как Межиров[101], который отлично понимал долг поэта и старался выполнить этот долг ― связать стихи с собственной жизнью. Трагедией Межирова было то, что ему пришлось расти в сталинское время, которое уродовало, мяло и душило души людей.

― 202 раза повторяется слово «ХОЛОД» в 144 стихотворениях, составляющих книгу «ПОЛЫННЫЙ ВЕТЕР».

Это ― не оплошность, не безвкусица, не бедность, а тончайшее мастерство и богатство поэтического словаря Анатолия Жигулина.

― Каменскому обеспечено место в истории русской поэзии и русской лирики начала ХХ века, где он занимает наряду c Маяковским самое первое место».

ВАРЛАМ ШАЛАМОВ, эссе

И всё же, всё же… Был он, Шаламов, и честолюбив (а кто из людей творческих профессий не честолюбив???), и «завистлив», и «злопамятен».

К теме «честолюбив, тщеславен»:

В одном из писем Шаламова Б. Пастернаку (1956 г.) есть знаменательные строки:

«Вопрос «печататься ― не печататься» ― для меня вопрос важный, но отнюдь не первостепенный. Есть ряд моральных барьеров, которые я перешагнуть не могу».

К теме «завистлив, злопамятен»:

«Почему я не считаю возможным личное мое сотрудничество с Солженицыным?

Прежде всего потому, что я надеюсь сказать свое личное слово в русской прозе, а не появиться в тени такого, в общем-то, дельца, как Солженицын. Свои собственные работы в прозе я считаю неизмеримо более важными для страны, чем все стихи и романы Солженицына.

Я считаю Солженицына не лакировщиком, а человеком, который не достоин прикоснуться к такому вопросу, как Колыма.

Тайна Солженицына заключается в том, что это — безнадежный стихотворный графоман с соответствующим психическим складом этой страшной болезни, создавший огромное количество непригодной стихотворной продукции, которую никогда и нигде нельзя предъявить, напечатать. Вся его проза от «Ивана Денисовича» до «Матрениного двора» была только тысячной частью в море стихотворного хлама».

Фотографии из следственного дела 1937 г
Фотографии из следственного дела 1937 г

А ведь — смело! Очень даже смело высказался Шаламов о своём же коллеге по творчеству. Это ли не пример завистничества и злопыхательства?

Ах, дорогой Ганс Христиан Андерсeн… Как часто Вы приходите мне на помощь своею сказкой (сказкой ли? Не притча ли?) «Новый наряд короля». Гениальная сказка-притча, и гениальная, афористичная фраза — «Король-то — голый!»

Во времена ажиотажа прогрессивной общественности вокруг творчества да и биографии Александра Солженицына, во времена всеобщего восхищения им, «яростным борцом с режимом», какой-то потаённой страсти прислушиваться и возводить в догму каждое произнесённое им слово, находится человек, который очень нелицеприятно отзывается и о творчестве, и о биографии нового «властителя дум» либеральной общественности, человек, который вопреки общественному мнению воскликнул: «А король-то ― голый!»

«Отщепенец!» — так окрестили Шаламова те, кто ещё недавно числился в его друзьях. И невдомёк было тем, кто возводил на писателя хулу, что они сами стали продолжением, прототипами его «Колымских рассказов».

Андрей СахаровЕсть люди, которые в основу жизненных своих принципов положили один — ПЛЫТЬ ПРОТИВ ТЕЧЕНИЯ. Я приведу в качестве примера одно имя — академик Андрей Сахаров. Помните статьи, по которым дважды судили Варлама Тихоновича Шаламова? «Участие в оппозиции». Плывущий против течения…

И реплика Шаламова о Солженицыне — это тоже — оппозиция, заплыв против течения.

Из «Колымских рассказов»

«На представку»

Сражение продолжалось. По правилам, бой не может быть окончен, пока партнер еще может чем-нибудь отвечать.

― Валенки играю.

― Не играю валенок, ― твердо сказал Севочка. ― Не играю казенных тряпок.

В стоимости нескольких рублей был проигран какой-то украинский рушник с петухами, какой-то портсигар с вытисненным профилем Гоголя ― все уходило к Севочке. Сквозь темную кожу щек Наумова проступил густой румянец.

― На представку, ― заискивающе сказал он.

― Очень нужно, ― живо сказал Севочка и протянул назад руку: тотчас же в руку была вложена зажженная махорочная папироса. Севочка глубоко затянулся и закашлялся. ― Что мне твоя представка? Этапов новых нет ― где возьмешь? У конвоя, что ли?

Согласие играть «на представку», в долг, было необязательным одолжением по закону, но Севочка не хотел обижать Наумова, лишать его последнего шанса на отыгрыш.

― В сотне, — сказал он медленно. — Даю час представки.

― Давай карту. ― Наумов поправил крестик и сел. Он отыграл одеяло, подушку, брюки ― и вновь проиграл все.

― Чифирку бы подварить, ― сказал Севочка, укладывая выигранные вещи в большой фанерный чемодан. ― Я подожду.

― Заварите, ребята, ― сказал Наумов.

Речь шла об удивительном северном напитке ― крепком чае, когда на небольшую кружку заваривается пятьдесят и больше граммов чая. Напиток крайне горек, пьют его глотками и закусывают соленой рыбой. Он снимает сон и потому в почете у блатных и у северных шоферов в дальних рейсах. Чифирь должен бы разрушительно действовать на сердце, но я знавал многолетних чифиристов, переносящих его почти безболезненно. Севочка отхлебнул глоток из поданной ему кружки.

Тяжелый черный взгляд Наумова обводил окружающих. Волосы спутались. Взгляд дошел до меня и остановился.

Какая-то мысль сверкнула в мозгу Наумова.

― Ну-ка, выйди.

Я вышел на свет.

― Снимай телогрейку.

Было уже ясно, в чем дело, и все с интересом следили за попыткой Наумова.

Под телогрейкой у меня было только казенное нательное белье ― гимнастерку выдавали года два назад, и она давно истлела. Я оделся.

― Выходи ты, ― сказал Наумов, показывая пальцем на Гаркунова.

Гаркунов снял телогрейку. Лицо его побелело. Под грязной нательной рубахой был надет шерстяной свитер ― это была последняя передача от жены перед отправкой в дальнюю дорогу, и я знал, как берег его Гаркунов, стирая его в бане, суша на себе, ни на минуту не выпуская из своих рук, ― фуфайку украли бы сейчас же товарищи.

― Ну-ка, снимай, ― сказал Наумов.

Севочка одобрительно помахивал пальцем ― шерстяные вещи ценились. Если отдать выстирать фуфаечку да выпарить из нее вшей, можно и самому носить ― узор красивый.

― Не сниму, ― сказал Гаркунов хрипло. ― Только с кожей…

На него кинулись, сбили с ног.

― Он кусается, — крикнул кто-то.

С пола медленно поднялся Гаркунов, вытирая рукавом кровь с лица. И сейчас же Сашка, дневальный Наумова, тот самый Сашка, который час назад наливал нам супчику за пилку дров, чуть присел и выдернул что-то из-за голенища валенка. Потом он протянул руку к Гаркунову, и Гаркунов всхлипнул и стал валиться на бок.

― Не могли, что ли, без этого! ― закричал Севочка. В мерцавшем свете бензинки было видно, как сереет лицо Гаркунова.

Сашка растянул руки убитого, разорвал нательную рубашку и стянул свитер через голову. Свитер был красный, и кровь на нем была едва заметна. Севочка бережно, чтобы не запачкать пальцев, сложил свитер в фанерный чемодан. Игра была кончена, и я мог идти домой. Теперь надо было искать другого партнера для пилки дров».

«Одиночный замер»

«Вечером, сматывая рулетку, смотритель сказал, что Дугаев получит на следующий день одиночный замер. Бригадир, стоявший рядом и просивший смотрителя дать в долг ″десяток кубиков до послезавтра″, внезапно замолчал и стал глядеть на замерцавшую за гребнем сопки вечернюю звезду. Баранов, напарник Дугаева, помогавший смотрителю замерять сделанную работу, взял лопату и стал подчищать давно вычищенный забой.

Дугаеву было двадцать три года, и все, что он здесь видел и слышал, больше удивляло, чем пугало его.

Вечером смотритель снова явился и размотал рулетку. ― Он смерил то, что сделал Дугаев.

― Двадцать пять процентов, ― сказал он и посмотрел на Дугаева. ― Двадцать пять процентов. Ты слышишь?

― Слышу, ― сказал Дугаев. Его удивила эта цифра. Работа была так тяжела, так мало камня подцеплялось лопатой, так тяжело было кайлить. Цифра ― двадцать пять процентов нормы ― показалась Дугаеву очень большой. Ныли икры, от упора на тачку нестерпимо болели руки, плечи, голова. Чувство голода давно покинуло его.

Дугаев ел потому, что видел, как едят другие, что-то подсказывало ему: надо есть. Но он не хотел есть.

― Ну, что ж, ― сказал смотритель, уходя. — Желаю здравствовать.

Вечером Дугаева вызвали к следователю. Он ответил на четыре вопроса: имя, фамилия, статья, срок. Четыре вопроса, которые по тридцать раз в день задают арестанту. Потом Дугаев пошел спать. На следующий день он опять работал с бригадой, с Барановым, а в ночь на послезавтра его повели солдаты за конбазу, и повели по лесной тропке к месту, где, почти перегораживая небольшое ущелье, стоял высокий забор с колючей проволокой, натянутой поверху, и откуда по ночам доносилось отдаленное стрекотание тракторов. И, поняв, в чем дело, Дугаев пожалел, что напрасно проработал, напрасно промучился этот последний сегодняшний день».

«Посылка»

«Посылки выдавали на вахте. Бригадиры удостоверяли личность получателя. Фанера ломалась и трещала по-своему, по-фанерному. Здешние деревья ломались не так, кричали не таким голосом. За барьером из скамеек люди с чистыми руками в чересчур аккуратной военной форме вскрывали, проверяли, встряхивали, выдавали. Ящики посылок, едва живые от многомесячного путешествия, подброшенные умело, падали на пол, раскалывались. Куски сахара, сушеные фрукты, загнивший лук, мятые пачки махорки разлетались по полу. Никто не подбирал рассыпанное. Хозяева посылок не протестовали ― получить посылку было чудом из чудес».

«Дождь»

«Мы бурили на новом полигоне третий день. У каждого был свой шурф, и за три дня каждый углубился на полметра, не больше. До мерзлоты еще никто не дошел, хотя и ломы и кайла заправлялись без всякой задержки ― редкий случай; кузнецам было нечего оттягивать ― работала только наша бригада. Все дело было в дожде. Дождь лил третьи сутки не переставая. На каменистой почве нельзя узнать ― час льет дождь или месяц. Холодный мелкий дождь. Соседние с нами бригады давно уже сняли с работы и увели домой, но то были бригады блатарей ― даже для зависти у нас не было силы. Мы не могли выходить из шурфов ― мы были бы застрелены. Ходить между шурфами мог только наш бригадир. Мы не могли кричать друг другу ― мы были бы застрелены. И мы стояли молча, по пояс в земле, в каменных ямах, длинной вереницей шурфов растягиваясь по берегу высохшего ручья.

За ночь мы не успевали высушить наши бушлаты, а гимнастерки и брюки мы ночью сушили своим телом и почти успевали высушить. Голодный и злой, я знал, что ничто в мире не заставит меня покончить с собой. Именно в это время я стал понимать суть великого инстинкта жизни ― того самого качества, которым наделен в высшей степени человек. Я видел, как изнемогали и умирали наши лошади ― я не могу выразиться иначе, воспользоваться другими глаголами. Лошади ничем не отличались от людей. Они умирали от Севера, от непосильной работы, плохой пищи, побоев, и хоть всего этого было дано им в тысячу раз меньше, чем людям, они умирали раньше людей. И я понял самое главное, что человек стал человеком не потому, что он божье созданье, и не потому, что у него удивительный большой палец на каждой руке. А потому, что был он физически крепче, выносливее всех животных, а позднее потому, что заставил свое духовное начало успешно служить началу физическому».

* * *

Появление в литературе «Колымских рассказов» озадачило литературоведов, критиков. Несомненно, это была литература очень талантливая. И как бы сам Шаламов ни утверждал, что «тайн искусства Север мне не открыл», «Колымские рассказы» несомненно являлись произведением высокого искусства, высокой литературы. А озадаченность исходила от жанра рассказов. Никак они не вписывались в традиционные 36 литературных сюжетов. Невозможно было отнести их и к жанру документалистики, не было в них протокольно заверенных документов, не было списка очевидцев, свидетелей. Возможно, именно поэтому и первое ошеломлённое ощущение от прочтения рассказов ― «такого не могло быть!» И только всё больше и больше свидетелей возвращались оттуда, где «такого не могло быть!» И всё больше и больше подтверждений реальности повествований Колымских рассказов.

«Из мира животных»… «Из мира насекомых»… «В мире растений»… «Колымские рассказы» ― это ― ИЗ МИРА ЛЮДЕЙ…

«Неча на зеркало пенять, коли рожа крива» ― воскликнул Николай Васильевич Гоголь в январе 1836-го года.

Спустя 130 лет эту же фразу повторил Шаламов. И весь ужас от чтения «Колымских рассказов» оттого, что человек увидел как в зеркале ― до какой степени нравственного падения, подлости, вероломства, наглости и хамства может дойти ОН, ЧЕЛОВЕК… И первая реакция ― ТАКОГО НЕ МОЖЕТ БЫТЬ!

Оказалось, может…

Андрей Тарковский однажды сказал:

«Данте пугались и уважали: он был в аду! Изобретённом им. А Шаламов был в настоящем. И настоящий оказался страшнее». «Мартиролог». Из дневника (1997)

Ночь, улица, фонарь, аптека,
Бессмысленный и тусклый свет.
Живи еще хоть четверть века —
Все будет так. Исхода нет.

Умрешь — начнешь опять сначала
И повторится все, как встарь:
Ночь, ледяная рябь канала,
Аптека, улица, фонарь.
А. Блок

Из жизни людей:

«Этика в качестве учения о морали начинает активно участвовать в становлении морального сознания, в выработке вербальных форм выражения присущего ему ценностного и повелительного отношения к действительности.

Рабовладельцы в силу объективных условий своего господствующего положения стремились для его сохранения превратить раба в покорное и безропотное существо, вся жизнь которого занята только работой, приемом пищи и сном. Малейшие проявления у рабов непочтительности, недовольства своим положением, претензии на чувство собственного достоинства расценивались как неуважение к господину, вызов ему и сурово наказывались. Рабов можно было продать, разлучив его с близкими родственниками, заставлять выполнять любую работу, наказывать и даже убивать, не неся никакой ответственности. Понятно, что жизнь в таких условиях вырабатывала у рабов унизительную покорность, приниженность, чувство бесперспективности и бессмысленности существования, воспитывала мелочные интересы и низменные страсти, готовность угождать и пресмыкаться.

Представители господствующего класса для обеспечения собственной безопасности и выгод своего положения усиливали репрессии, умножали количество надсмотрщиков, сурово расправлялись с участниками бунтов и стихийных выступлений, но изменить сами основы и причины такого положения дел не могли. Одной из этических максим того времени, можно считать высказывание одного римского императора: ″Пусть ненавидят, лишь бы боялись″».

Во времена рабовладения не нашлось своего Варлама Шаламова. Дотошные историки донесли до нас этику и мораль времён, отдалённых от «Колымских рассказов» тысячами и тысячами лет.

Мир людей не изменился…

* * *

В природы грубом красноречье
Я утешение найду.
У ней душа-то человечья
И распахнется на ходу.
В.Т. Шаламов

Утопающий хватается за соломинку ― известное присловье… Для Шаламова поэзия ― своего рода соломинка, спасавшая его в мире людей. Там, в том мире, ваше движение, ваш взгляд, ваш жест, ваше слово ― собственность мира людей. Помните ― «Шаг влево, шаг вправо ― конвой стреляет без предупреждения!» И только мысль неподвластна государству. Можно заставить раба кайлом рубить породу, но Невозможно запретить рабу мыслить…

Проза Шаламова ― это его плоть, страдающая, избитая, вымороженная колымскими зимами (однажды придётся ему просидеть сутки в карцере ― вырубленном в скале ледяном гроте), плоть, страдающая от голода и унижений. Человек обидчив, и многие сидельцы обижались, когда Шаламов воспринимал кусочки хлеба или горсть махорки, поднесённые ему, как подаяние. Оскорбляло это дающих. Для Шаламова же ― и хлеб, и махра ― это то естественное, что и должно принадлежать человеку.

Проза ― это плоть. Поэзия ― это душа. В ней, в поэзии нет места миру людей. Здесь место миру природы. И ему ― лирическому герою этих стихов. В поэзии Шаламов стремился отыскать своё место в природе, своё место во Вселенной.

Аввакум в Пустозерске

Не в бревнах, а в ребрах
Церковь моя.
В усмешке недоброй
Лицо бытия.

Сложеньем двуперстным
Поднялся мой крест,
Горя в Пустозерске,
Блистая окрест.

Я всюду прославлен,
Везде заклеймен,
Легендою давней
В сердцах утвержден.

Сердит и безумен
Я был, говорят,
Страдал-де и умер
За старый обряд.

Нелепостей этот
Людской приговор:
В нем истины нету
И слышен укор.

Ведь суть не в обрядах,
Не в этом — вражда.
Для Божьего взгляда
Обряд — ерунда.

Нам рушили веру
В дела старины,
Без чести, без меры,
Без всякой вины.

Букет

Цветы на голом горном склоне,
Где для цветов и места нет,
Как будто брошенный с балкона
И разлетевшийся букет.

Они лежат в пыли дорожной,
Едва живые чудеса…
Их собираю осторожно
И поднимаю ― в небеса.

Заклятье весной

Рассейтесь, цветные туманы,
Откройте дорогу ко мне
В залитые льдами лиманы
Моей запоздалой весне.

Явись, как любовь ― ниоткуда,
Упорная, как ледокол.
Явись, как заморское чудо,
Дробящее лед кулаком!

Сияющей и стыдливой,
В таежные наши леса,
Явись к нам, как леди Годива,
Слепящая снегом глаза.

Замолкнут последние вьюги…

Замолкнут последние вьюги,
И, путь открывая весне,
Ты югом нагретые руки
Протянешь на север ко мне.

С весьма озабоченным видом,
Особо наглядным с земли,
На небе рисунки Эвклида
Выписывают журавли.

И, мокрою тучей стирая
Летящие вдаль чертежи,
Все небо от края до края
Затягивают дожди.

Луна качает море…

Луна качает море.
Прилив. Отлив…
Качает наше горе
На лодке рифм.

Я рифмами обманут
И потому спасен,
Качаются лиманы,
И душен сон.

Опоздав на десять сорок…

Опоздав на десять сорок,
Хоть спешил я что есть сил,
Я улегся на пригорок
И тихонько загрустил.

Это жизнь моя куда-то
Унеслась, как белый дым,
Белый дым в лучах заката
Над подлеском золотым.

Догоняя где-то лето,
Затихает стук колес.
Никакого нет секрета
У горячих, горьких слез.

Иногда приходилось читать, что обращение Шаламова к Аввакуму ― это его возвращение в веру. Сын священника Тихона Николаевича, человека замечательного и интересного, Варлам (Плыть против течения!) был убеждённым атеистом. Так что же привлекало его в Аввакуме? ОППОЗИЦИЯ. И ― страдальческий путь. В этом он видел их обоюдную близость, общность.

Читая стихи Шаламова, возьмите себе на заметку то, как часто он обращается к небу, к облакам… Природа, Вселенная… И что есть он ― в этом пространстве?

Песчинка. Атом. Атом, состоящий из протонов и электронов. И если проза, «Колымские рассказы» ― это электрон, (ведь утверждал же сам Писатель, что Лагерь ― это отрицательный опыт, что человек не должен проходить через этот опыт), то Поэзия его ― это протон, положительный заряд, что позволял ему выжить в мире людей.

Желание

Я хотел бы так немного!
Я хотел бы быть обрубком,
Человеческим обрубком…

Отмороженные руки,
Отмороженные ноги…
Жить бы стало очень смело
Укороченное тело.

Я б собрал слюну во рту,
Я бы плюнул в красоту,
В омерзительную рожу.

На ее подобье Божье
Не молился б человек,
Помнящий лицо калек…

Из воспоминаний Елены Захаровой о последних днях Варлама Тихоновича Шаламова:

― «… и даже в рамках фестиваля вы могли увидеть ― это свинское отношение к Шаламову, который в эти лютые дни, в эти холода ― это день смерти Шаламова ― был убит, о чем я тоже снимала и мне не дали закончить, потому что его объявили сумасшедшим в доме престарелых. Мой фильм заканчивается этим ― дом престарелых. А на самом деле он подозревал, что за ним следили, что было совершенно справедливо, он ударил палкой эту няньку, его объявили сумасшедшим, раздели догола, потому что по советскому закону пижама дома престарелых принадлежит дому престарелых, а пижаму сумасшедшего дома выдадут, когда он приедет, и его по зиме покатали полтора часа, обмороженного привезли туда, и он умер».

Из рассказа «Ягоды»:

Подошел другой конвоир — Серошапка.

― Ну-ка, покажись, я тебя запомню. Да какой ты злой да некрасивый. Завтра я тебя пристрелю собственноручно. Понял?

― Понял, ― сказал я, поднимаясь и сплевывая соленую кровавую слюну.

Я поволок бревно волоком под улюлюканье, крик, ругань товарищей ― они замерзли, пока меня били.

На следующее утро Серошапка вывел нас на работу ― в вырубленный еще прошлой зимой лес собирать все, что можно сжечь зимой в железных печах. Лес валили зимой ― пеньки были высокие. Мы вырывали их из земли вагами-рычагами, пилили и складывали в штабеля.

На редких уцелевших деревьях вокруг места нашей работы Серошапка развесил вешки, связанные из желтой и серой сухой травы, очертив этими вешками запретную зону.

Наш бригадир развел на пригорке костер для Серошапки ― костер на работе полагался только конвою, ― натаскал дров в запас.

Выпавший снег давно разнесло ветрами. Стылая заиндевевшая трава скользила в руках и меняла цвет от прикосновения человеческой руки. На кочках леденел невысокий горный шиповник, темно-лиловые промороженные ягоды были аромата необычайного. Еще вкуснее шиповника была брусника, тронутая морозом, перезревшая, сизая… На коротеньких прямых веточках висели ягоды голубики ― яркого синего цвета, сморщенные, как пустой кожаный кошелек, но хранившие в себе темный, иссиня-черный сок неизреченного вкуса.

Ягоды в эту пору, тронутые морозом, вовсе не похожи на ягоды зрелости, ягоды сочной поры. Вкус их гораздо тоньше.

Рыбаков, мой товарищ, набирал ягоды в консервную банку в наш перекур и даже в те минуты, когда Серошапка смотрел в другую сторону. Если Рыбаков наберет полную банку, ему повар отряда охраны даст хлеба. Предприятие Рыбакова сразу становилось важным делом.

― Смотри-ка, ― сказал я Рыбакову, ― вернемся.

А впереди были кочки с ягодами шиповника, и голубики, и брусники… Мы видели эти кочки давно. Дереву, на котором висела вешка, надо было стоять на два метра подальше.

Рыбаков показал на банку, еще не полную, и на спускающееся к горизонту солнце и медленно стал подходить к очарованным ягодам.

Сухо щелкнул выстрел, и Рыбаков упал между кочек лицом вниз.

ГУЛАГ НЕ ОТПУСКАЕТ СВОИХ ЖЕРТВ…

Зарубежные исследователи о творчестве Шаламова:

Джон Глэд Об изданиях и переводах Шаламова в Америке (сентябрь 2013)

«Прочитав только несколько рассказов, я сразу понял, что Шаламов ― большой писатель. Огромная российская травма заставляет вас рассматривать его как политического деятеля, но представьте себе, если бы ничего из описанного в рассказах никогда не было, ″Колымские рассказы″ всё равно были бы шедевром мировой литературы».

Джозефина Лундблад-Янич Путешествие по уральским местам Варлама Шаламова (2011)

«На въезде в Красновишерск сегодня стоит большой плакат с фотографиями Шаламова, вишерского лагеря и цитатой из ″Колымских рассказов″. В будущем, возможно, откроется в городе Шаламовский музей — в небольшом уральском городе, который старается помнить. И Шаламов хотел помнить о своей молодости на Северном Урале. Его антироман, как мне кажется, является произведением о двух началах: о начале ″общественной жизни″ писателя, как он сам выразился, и начале страшной лагерной системы, в которой миллионы людей испытывали невероятные страдания и погибали».

Отклики в американской прессе на первые переводы рассказов Шаламова (1994):

«Другие рассказы этой темы, русские и немецкие, относятся к строгой и чистой литературе, но рассказы Шаламова кажутся выше других — это очень большое искусство вследствие своей невероятной потрясающей реальности».

«Литературный талант Шаламова подобен бриллианту. Даже если бы эта небольшая подборка рассказов оказалась всем, под чем Шаламов поставил свою подпись, то и этого было бы достаточно, чтобы его имя осталось в памяти людей еще многие десятилетия… Эти рассказы — пригоршня алмазов».
Гаррисон Солсбери

«Шаламов — великий русский писатель… Советское правительство пыталось игнорировать его. Мы не можем позволить себе этого».
Ричард Табер, публицист

«Шаламов в нескольких словах способен раскрыть весь ужас насилия».
«Кливленд плейн дилер

«Шаламов блистателен в своей попытке описать психологию человеческих действий в условиях длительных и безнадежных лишений. Он собирает там, где Солженицын теряет».
«Хьюстон кроникл»

Элена Эвиа Семпрун о «важнейшей книге столетия»

Семпрун через переводчика Рикардо Сан-Висенте признался в любви к шаламовскому циклу из ста рассказов, который планирует выпустить в шести томах издательство «Минускула». «Это важнейшая книга XX века, я с ней практически не расстаюсь, — резюмировал писатель, ставя «Колымские рассказы» выше канонического ″Архипелага ГУЛАГ″ Солженицына. — В каждом из них, какой ни возьми, содержится глубочайшая мысль».

Габриэле Лойпольд: «Мне как-то привычно в прозе Шаламова. Страшно, но привычно» / интервью с Габриэле Лойпольд:

— Помните ли вы, когда впервые услышали о Шаламове, и что это было?

— Это было в контексте с Солженицыным: другой автор, пишущий о лагере. У меня всегда было ощущение, что Шаламов точнее показывает, что такое лагерь. Он мало был известен в Германии, несмотря нa все попытки, начиная с 1967 года.

«… Два печальных факта последнего времени никак не связаны друг с другом, но каждый из них может служить символом сегодняшней деморализованности России.

В июне 2000 года в Москве, на Кунцевском кладбище, был разрушен памятник Варламу Шаламову. Неизвестные оторвали и унесли бронзовую голову писателя, оставив одинокий гранитный постамент. Это преступление не вызвало широкого резонанса, как и многие другие преступления в России, не раскрыто. (Лишь благодаря помощи земляков-металлургов АО «Северсталь» в 2001 году памятник восстановлен).

Второй факт произошел годом ранее. Александр Солженицын, вернувшийся из Америки, опубликовал в журнале «Новый мир» (№4, 1999 г.) свои воспоминания о Шаламове, которые можно назвать не иначе, как сведением личных счетов с умершим и беззащитным собратом по перу.

Читатель теперь узнает, что «Колымские рассказы» «художественно не удовлетворили» Солженицына. И с патриотизмом слабовато у Шаламова («разве горит у него жажда спасения Родины?»). И с антисоветизмом («Никогда и ни в чем, ни пером, ни устно не выразил оттолкновения от советской системы, не послал ей ни одного даже упрека, всю эпопею ГУЛАГа переводя лишь в метафизический план»). И даже внешностью, оказывается, был неприятен «худое лицо при чуть уже безумноватых глазах.

Последнее ― без комментариев».

Print Friendly, PDF & Email

10 комментариев для “Яков Каунатор: Мой Шаламов

  1. Шаламов и Солженицин внесли важный вклад своим художественным творчеством в разоблачение преступной злодейской сущности тоталитарного совкового режима , поведав широкому читателю о страшных ужасах в лагерях ГУЛАГа. Оба они в этом смысле достойны ,может в разной мере, почестей и заслуг,независимо от различных мировоззрений и нравственных устоев этих личностей и их непростых взаимоотношений.
    Но их обоих, на мой взгляд. существенно превосходит обличительный пафос преступности,сравнимой с нацистской системой лагерей смерти,устроенной коммунистами в аде ГУЛАГа,отображенный в мемуарах Б. Марголина:ПУТЕШЕСТВИЕ В СТРАНУ ЗЕ-КА,

    1. Обязательно прочту Марголина, его «Путешествие».
      Видите ли, Шаламов никогда не ставил перед собою задачу изобличения и ниспровержения существующего строя. Он всего лишь показал человека в нечеловеческих условиях. «Колымские рассказы» можно называть психологическим портретом эпохи. Возможно, они бы прошли незамеченными, если бы не одно НО.
      Проза Шаламова — это пример абсолютно ВЫСОКОЙ художественности, которой Солженицын никогда не достигал. Говоря о каждом рассказе Шаламова, мне всегда хочется напомнить труд скульптора: отсекать всё лишнее. В химии есть термины — раствор и концентрированный раствор. Проза Шаламова — это «концентрированный раствор».
      Каждый его рассказ подобен выстрелу, резкому и хлёсткому.

  2. Якову Каунатору:

    Дорогой Яков, огромное спасибо за Ваш взволнованный гимн замечательному Писателю, Поэту и Человеку – Варламу Шаламову.

    Я не буду комментировать всю Вашу статью; скажу лишь пару слов о сопоставлении этих двух гигантских личностей – Шаламова и Солженицына. Сначала – о Солженицыне.

    У меня очень сложное и эмоционально накалённое (в положительном и отрицательном смысле) отношение к Солженицыну. С одной стороны, невозможно отрицать колоссальный положительный эффект, который вызвало в советском обществе появление \»Одного дня Ивана Денисовича\», \»Круга первого\» и, особенно, \»Архипелага ГУЛАГ\». Но с другой стороны, для меня несомненно, что Солженицын был убеждённым – и даже страстным! – антисемитом. Несколько лет тому назад я написал обширное (в шести главах) эссе, целиком посвящённое антисемитизму во всех художественных произведениях Солженицына. Во вступлении к этому эссе я, в частности, писал:

    \»Я намереваюсь показать в этом эссе, что Солженицын, изображая бок о бок русских и еврееев, всегда, без исключения, прилагает двойную мерку к евреям и еврейству.
    Я покажу, что невозможно отыскать во всех книгах Солженицына хотя бы один положительный еврейский персонаж, подобный его замечательным русским образам – таким, как Шухов и Алешка-баптист («Один день Ивана Денисовича»), как инженеры Потапов и Бобынин («В круге первом»), или как доктора Донцова и Гангарт («Раковый корпус»).
    Я покажу, что все без исключения евреи в солженицынских повестях и романах, в разной степени и в различных обстоятельствах, являются либо пособниками зла, либо его воплощением.\»

    Я надеюсь опубликовать в ближайшем будущем это эссе (когда закончу его перевод с английского) в \»Мастерской\».

    Теперь обратимся к Шаламову. Он, конечно, колосс! Его творчество – незабываемо, и его влияние на поворот сознания советского общества вполне соизмеримо с влиянием Солженицына — и в чём-то даже превосходит его… Но Шаламов явно и несомненно уступает Солженицыну по степени литературного – писательского! – таланта. Я бы хотел, чтобы было наоборот! Я бы хотел, чтобы именно честному Шаламову, а не антисемиту Солженицыну был дан гигантский талант прозаика! Но Бог раздаёт таланты не всегда тем, кто этого заслуживает. Даже такой ярый критик и противник Солженицына, как Владимир Войнович, с явной неохотой признал в \»Портрете на фоне мифа\», что как писатель Солженицын – более талантлив, чем Шаламов. И я, увы, согласен с покойным Войновичем.

    Ещё раз благодарю Вас, Яков, за прекрасную статью!

    1. Готов поспорить с Вами в оценке Солженицына и Шаламова. Как и любой автор, я абсолютно субъективен в своём мнении.
      Антисемитизм Солженицына известен. Уже одно это — признак нерукопожатости не только у нас, евреев, но и у русской интеллигенции.
      О литературном даровании Солженицына. \»Один день Ивана Денисовича\» по словам самого автора был задуман году в 50-ом. Написан за месяц в 1957-ом, как раз в разгар развенчания культа личности Сталина. Известна реакция на повесть не читателя-обывателя, а тех, кто сам пережил происшедшее с \»Иваном Денисовичем\». Реакция, мягко говоря, скептическая. Повесть откровенно вызывает подозрение в коньюктуре.
      \»Архипелаг Гулаг\». Пережившие ГУЛАГ находили в книге Солженицына очень много примеров, далёких от достоверности.
      \»Расшатал устои СССР\»… Мне с трудом верится в намерение писателя \»расшатать устои СССР\» . Давайте вспомним его публицистику после возвращения в Россию. Она абсолютно откровенна и Достаточно точно показывает нам державника, государственника. Не мог он в силу своих убеждений \»расшатывать устои\».
      А мстить стране за \»недополучение\» Ленинской премии, должности секретаря Сиюза писателей, вполне мог.
      В мировом литературоведении из многотомного творческого наследия Солженицына \»плавает\» лишь \»Архипелаг Гулаг\»…
      Кстати, к личности самого \»классика\»: он сам и не скрывал, что был в лагере \»стукачом\»…
      Ещё раз повторюсь: это моё субъективное мнение. \»Мнение автора может не совпадать с мнением читателей\»))))
      Буду с нетерпением ждать Ваше эссе.
      С уважением, Яков.

  3. Уважаемый Яков, спасибо, что помянули Шаламова, писателя очень проникновенного. И если вообще возможно передать — написанными словами — ужас и всю атмосферу сталинских концлагерей, то сделал это именно Шаламов. А уровень т.н. признания — что ж, кому хоть краешком открыта суть вещей — тот его признает, и как писателя, и как мученика.
    А Солженицын — сыграл свою роль в расшатывании бывшего Союза. За это ему спасибо. А потом сполз в национализм и прожектерство и талант его (а какой-то талант всё-таки был) усох.

  4. … а как Вам “Мой Шаламов”, — если не секрет.
    А то мы с вами всё про Солжа-антисемита… А совсем забыли за разговорами ЗА Шаламова,
    за “Архипелаг”. Склероз и в Греции — не подарок…
    ====
    Не секрет. «ЗА» обеими руками.

  5. Об Анатолии Марченко. Прочел рукопись и вижу, что есть хороший, настоящий человек…
    ― Если уж говорить о писателях-современниках, которых я глубоко уважаю, то это в первую очередь Вера Николаевна Панова, которая в самое глухое сталинское, самое черное время сумела написать и опубликовать «Кружилиху» ― пощечину партийным бюрократам типа Листопада.
    ― В сталинское время, в черное время поднимались такие настоящие поэты, как Межиров, который отлично понимал долг поэта и старался выполнить этот долг ― связать стихи с собственной жизнью… — ВАРЛАМ ШАЛАМОВ, эссе
    :::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::
    Дорогой Яков, спасибо за – воспоминания и напоминание. Не во всём согласен – касательно А.И. Солженицына. Уверен, что “Один день”, как и “Матрёнин двор” (да и многие другие “крохотки” А.И.) останутся в памяти читателей. “Архипелаг” же — история эпохи, с этим никак не поспоришь… Против течения плыть – труд не лёгкий, непомерный.
    Однако, А.Д. Сахаров и В.Т. Шаламов несли разные грузы. В.Ш. — 20 лет лагерей и пытки, неприятие непричастных и лукавых. И, главное, — стремление ДОНЕСТИ до народа, читателей ту правду, которую он увидел. И он сумел это сделать…
    Андрей Дмитриевич – пытался до последнего дня своей жизни — ИЗМЕНИТЬ настоящее и будущее своей страны, России. Вечная память им обоим.
    P.S. Андрей Дмитриевич Сахаров – выдающийся физик, учёный, академик, один из создателей водородной бомбы. Он являлся общественным деятелем и правозащитником, народным депутатом СССР, лауреатом Нобелевской премии мира за 1975 год…
    “На детство и юность будущего писателя В. Шаламова пришлось и счастливое время, и трагическое. Судьба Шаламова не щадила. Но вопреки всему он до последних дней своей жизни оставался человеком… Шаламов Варлам Тихонович родился в 1907 году, в семье потомственного священнослужителя. Он хорошо помнил Первую мировую войну. Оба брата Шаламова были на войне. Один из них погиб. После его смерти отец ослеп. Тихон Шаламов пережил старшего сына на целых тринадцать лет… https://www.syl.ru/article/331891/pisatel-varlam-tihonovich-shalamov-biografiya-sudba-tvorchestvo#image192011

    1. Aleks B. 24 февраля 2019 at 7:54
      … Уверен, что “Один день”, как и “Матрёнин двор” (да и многие другие “крохотки” А.И.) останутся в памяти читателей…
      ====
      Уважаемый коллега!
      Для меня «Один день…» , задолго до «Двухсот лет…»,
      явился бесспорным доказательством откровенного антисемитизма Солженицына.

      1. Soplemennik: Для меня «Один день…» , задолго до «Двухсот лет…»,
        явился бесспорным доказательством откровенного антисемитизма Солженицына.
        ====
        Уважаемый В.С.! Если БЫ супруга А.С. прочла ваше “бесспорное доказательство”,
        она бы Вам, извините, глаза выцарапала. И добавила Б: “тоже мне а ид, азохн вэй…
        Мой-то Исаевич тоже немножко…но что делать, если даже Лёва Бронштейн стал
        Троцкий…” Боже мой, всё смешалось в сети, один пикейный Достоевского не признаёт,
        другой – Бакунина, третий ищет тома Ленина, почитать перед сном.
        А Трамп и поныне там, в золотом зале или в Белом Доме. И, уверен, не заглядывает
        в Гостевую, не читает ни “пИковые стишата”, ни статистику Алеф Т.
        Хорошего воскресенья всей (Ау!) Австралии и Якову К.
        Всей Гостевой — будьте здоровы и вЕселы.
        p.s. Да, чуть не забыл, а как Вам “Мой Шаламов”, — если не секрет.
        А то мы с вами всё про Солжа-антисемита… А совсем забыли за разговорами ЗА Шаламова,
        за “Архипелаг”. Склероз и в Греции — не подарок…

Добавить комментарий для Aleks B. Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.