… уехал в Канаду, сначала простым программистом, а потом стал «системным архитектором», незаменимым в своей корпорации. Женился на местной китаянке, купил дом в Торонто и как-то совсем выпал из семьи: китайские жёны умеют это делать — выключать у своих некитайских мужей прошлое.

Февраль 19-го

Заметки

Александр Левинтов

Продолжение. Начало

В конце зимы

и небеса заметно посинели,
и ночь не успевает в лёд застыть,
и потемнели в дальнем парке ели,
а до весны кому-то не дожить

всё тяжелее дышится в подъёме,
и сердце учащённо стало ныть,
всё где-то что-то то скрипит, то ломит,
и до весны кому-то не дожить

на подоконнике зазеленело луком,
и полнолуние — чтобы по-волчьи выть
в томлении костей, телес и духа:
ведь до весны кому-то не дожить

Прощёное настанет воскресенье,
на кладбища потянется народ,
настанут свет, надежды и хотенья,
а кто-то до весны не доживёт

Путь
(зарисовка)

К концу февраля жена, наконец, умерла. Они были ровесниками, одногруппниками: она занималась спортивной гимнастикой, он — неолимпийским видом, ориентированием. Поэтому в их семейном дуете она всегда была лидером и заправилой. И они были счастливой парой: ходили в походы, увлекались байдарочными походами. Она была замечательной кулинаркой, а он был рукаст — от электроники до домашней мебели.

И сын у них вырос прекрасный: кончил институт связи и уехал в Канаду, сначала простым программистом, а потом стал «системным архитектором», незаменимым в своей корпорации. Женился на местной китаянке, купил дом в Торонто и как-то совсем выпал из семьи, потому что китайские жёны умеют это делать — выключать у своих некитайских мужей прошлое.

Но Сергей и Марина были рады и за него, и за свою полукитайскую (полностью китайскую) внучку. В отличие от большинства окружающих, они спокойно и благополучно въезжали в пенсионную старость, с дачей, квартирой всего в 70 километрах от Москвы и немного старомодной, но очень уверенной в себе «Камри» 1994 года рождения.

Беда пришла, как ей и положено, неожиданно.

Сергей на своём объекте свалился с неуклюже собранных лесов и в трёх местах сломал позвоночник. Как и с какими муками он выполз из этой ситуации, но он выкарабакался, встал на ноги и даже пошёл. Правда, о работе пришлось забыть: вторая группа инвалидности — это приговор трудовой деятельности.

Сначала он ходил с ходунками, потом перешел на две палки, а ещё через пару месяцев остановился на одной. Хорошо ещё, что восстановилось вождение — без машины он уже практически ничего не мог себе позволить.

15 тысяч (это вместе с пенсией по инвалидности) для Подмосковья — вполне приличная пенсия, плюс почти 10 тысяч у Марины: тяжело, но, если не шиковать и на машине только по аптекам и магазинам, то жить вполне можно.

Было бы, если бы не ещё одна, куда более страшная напасть.

Всегда деятельная, подвижная, моторная, Марина впала в болезнь, ранее называвшуюся слабоумием, а теперь о названии которой врачи терялись в догадках и могли только дружно разводить руки в бессилии.

За год неподвижного лежания Марина из хорошо сбитой и крепкой гимнастки превратилась в груду несвежего мяса, невменяемого и скорее мычащего, чем говорящего нечто членораздельное. Нет, её не скрючило, что обычно бывает с пережившими инсульт — она потеряла всякую координацию и равновесие и в словах, и в действиях, и в мыслях. Она, как, наверно, ей казалось, пребывала в невесомости, а на самом деле беспомощно и бестолково барахталась на спине, как барахтается майский жук, опрокинутый порывом ветра навзничь.

К утру майские жуки умирают. Марина провела так долгих семь лет.

И потом всё-таки умерла.

И Сергей остался один. Совсем один. Кто и был у них из друзей и знакомых — их всех разбросало по тому и этому свету. Он несколько дней после похорон провёл в полном оцепенении. Но жить-то надо. Он вспомнил, что его родители дотянули до 94-х, и их родители тоже ушли в предстолетнем возрасте. Он ужаснулся предстоящим годам, но непременно, как человек, всю жизнь доверявший стрелке компаса, решил тоже дожить до 94 лет, даже непонятно зачем, ещё долгую четверть века.

Снег

в нашем городе снег,
он печален как саван,
как падение вех,
как последняя гавань

он идёт и идёт,
монотонно и тихо,
как последний полёт,
как прощальное лихо

а когда-то сады
здесь ломились плодами —
ангел смерти на ты
перешёл, видно, с нами

даже ветер затих,
буйный, пьяный и шалый,
замирает мой стих,
тишиной осиянный…

Женщины на Северах
(беглые зарисовки)

Причудлив состав населения наших Северов: значительную его часть составляют зэки, расконвоированные и ссыльные поселенцы, а также те, кто их сторожит, караулит, гнобит и присматривает. Например, во время войны вторым городом в стране был Норильск, где только зэков, без контингента вертухайских войск, было 1.25 млн. человек, больше, чем в Питере.

Особый интерес представляют женщины и связанные с ними гендерные проблемы северных территорий. Чья-то аспирантка попросила у меня консультацию по данному вопросу, но у меня, кроме личных наблюдений, под рукой ничего нет — так возникли эти зарисовки, расположенные мною не хронологически, а с запада на восток. При этом я намеренно пропустил автохтонное женское население.

Хибины, 1962

После первого курса мы проходили общегеографическую практику в Хибинах. База нашего факультета находилась километрах в 15-ти на восток от Кировска, в разбросанной по небольшому ущелью деревне. Как дневальный бригадир и кухонный мужик, я решил побаловать наш курс (175 человек плюс преподаватели) блинами, а какие блины без яиц? Пошёл в деревню, чтобы купить десяток яиц — куры по деревне бегают, по утрам петухи орут. Двигаясь от одной хозяйки к другой, я заметил, что в их одеждах есть что-то неуловимо украинское, как, впрочем, и в говоре. Более же всего меня потряс их мат: непрерывный, при детях и какой-то очень будничный. В обычных деревнях я такого даже от мужиков не слышал.

Эти женщины -— из раскулаченных и сосланных сюда, в Заполярье, украинских крестьян. Как ни странно, но эта ссылка в общем оказалась для них спасительной: они избежали Голодомора, который был страшен и изнурительно долог, несколько лет, именно на Украине. Всем бабам (а я обошёл более десятка дворов) на вид было за сорок или под сорок — сюда их насильно вывезли детьми.

Лабытнанги-Салехард, 1968-1972

В один из экспедиционных приездов сюда мы искали Ваню Гонтаря, выпускника Львовского университета, загремевшего сюда по окончании экономфака по распределению. Здесь он работал бухгалтером на какой-то зоне.

Был конец июня, солнце ходило у самого горизонта, но не садилось.

Мы загремели в ресторан «Берёзку», начали заказывать, что имелось в меню (почти ничего не имелось). Спрашиваем официантку:

— Ваню Гонтаря знаешь?

— Конечно.

— Где его найти?

— Он сам вас найдёт.

А времени, между прочим, уже заполночь.

— Дедушку оленя будете?

— Конечно.

Она вдвоём с поварихой притаранила из кухни огромное блюдо, на котором дымилась паром огромная гора оленьих фрагментов.

Тут же возникла и водка, ящиком.

Нас трое, их двое — очень скоро появилась младшая сестра не то официантки, не то поварихи, совсем девочка.

Дедушка олень был необыкновенно хорош.

Потом пошли танцы. Помню, утомлённый танцем, сидел за кассовым аппаратом и крутил ручку, якобы в такт музыке…

Демография Лабытнанг, если брать только вольное гражданское население, такова: на дюжину непросыхающих жеребцов около полусотни половозрелых кобылиц.

Поэтому все спят со всеми, безо всяких ревностей и видов на брак. И никаких чувств собственности. На Северах вообще с собственностью очень напряжённо, потому что каждый чувствует себя чьей-то собственностью: государства, работодателя, судьбы.

В Салехарде в принципе всё то же самое, но тут — город, людей гораздо больше, а потому жизнь разнообразнее, сложнее и хитрее.

Посёлок Гыда, 1969

Гыданский полуостров — к востоку от Ямала. Вот типичная картина на Гыданском полуострове: поселок Гыда почти исключительно женский, всё население -— 300 человек: районное начальство и районные службы (мужчины —только в милиции), связь, почта, школа, больница, сберкасса, магазин, клуб народов севера, аэродром, портопункт. В тундре (очень примерно) 3000 ненцев. Цели пребывания женщин здесь почти одни и те же:

— поступление в вузы без экзаменов (для детей),
— ускоренный выход на пенсию,
— полярные коэффициенты.

Мужья, разумеется, когда-то были, но все подохли с пьянства.

Одна была совсем молодая. Приехала сюда из Омска, зарабатывать трудовой стаж для безконкурсного поступления в ленинградский институт народов Севера (три года). После вуза сюда, естественно, не собирается.

Старость все собираются проводить на материке, поближе к югам и морю.

Остров Шикотан, 1978

Была (а, может, и сейчас есть) такая пассажирская линия — Крымско-Колымская: Владивосток-Петропавловск Камчатский — Владивосток.

Однажды, в конце 70-х я, работник морского флота, решил воспользоваться своей отраслевой привилегией и на халяву проплыть эту трассу в одну сторону. Во владивостокском морвокзале при оформлении бесплатного билета меня предупредили: на борту будут рыбачки с Украины, они едут по оргнабору на шикотанский рыбзавод.

На трапе меня предупредили об этом же и настоятельно просили не выходить из каюты до Шикотана и открывать ресторанному стюарду в завтрак, обед и ужин только по условному стуку: «После Шикотана всё будет нормально».

Рыбачки — из Херсона, Николаева и Одессы — были все как одна ядрёные. В эдакую даль они рванули, потому что на месте работы нет. Ни климат, ни сумасшедшие условия работы и жизни в общаге их, судя по всему, не пугали, высокие заработки (в 2-3 раза больше, чем на Чёрном море, при этом почти вся зарплата оставалась на сберкассовом счету, за вычетом столовской жратвы и символической платы за общежитие) манили, но — год без мужиков! С их-то ядрёностью и ненасытностью.

И потому они на борту бешено пили водку и насиловали, буквально насиловали всё мужское. Пароходная команда, конечно же, знала об этом (каждый год — одно и то же) и как-то умела защищаться. Мы, немногочисленные пассажиры, должны были защищаться сами.

Мы шли до Шикотана несколько дней. Штормило. Время от времени в дверь бухали крепкие женские кулаки и, честно, было немного страшновато: а вдруг высадят дверь?

На Шикотане по внутреннему радио был дан отбой: рыбачки сошли на берег — все.

Я вышел на палубу.

Моросило и было зябко.

Пёстрая вереница уверенно шла к заводоуправлению Шикотанского рыбоконсервного комбината.

— Это всё чепуха, — рядом со мной, опираясь на перила, стоял и курил какие-то приличные сигареты, явный контрабандный импорт, корабельный офицер, судя по всему, из штурманов. — вот назад, во Владик, поплывут волчицы, голодные по-настоящему.

Ситка, 2003 (отрывок из дневника)

Местная тайга очень напоминает уссурийскую по типу и составу растительности, даже деревья, кажется, такие же экзотические. Да и вся местность на удивление знакомая — буйство одуванчиков, заросли бузины и бересклета, чернички с голубичниками, рябина, багульник, скромные куртинки незабудок, вполне северный июнь с очень скромным теплом и мелкими сеющими дождиками.

Туризм — это сплошная потемкинская деревня, за которой таится реальная жизнь. Везде, но только не в Америке. В Америке за этими декорациями ничего нет и ничто не происходит. Местное население привыкло жить среди декораций и привыкло чувствовать себя декорацией. Тем и зарабатывает себе на декоративную жизнь. И лишь в Ситке, бывшем Ново-Архангельске, бывшей столице Русской Америки, я почувствовал присутствие недекоративной реальности. Ситка удивительно напоминает наши севера. Не архитектурно, но по духу, по разбросанности вещей во дворе и перед домом, распахнутостью и растерзанностью жилья, безалаберностью микропейзажа, грязью и кривизной дорог и улиц, растрепанностью фигур. Ну, чем не Нарьян-Мар или Урай?

Здесь много и декоративно-русского, псевдо-русского, мнимо-русского, от которого тошнит и оторопь берет. Жуткий пьяница, бабник и самодур Баранов предстает здесь мудрым правителем и политиком, одноразовый Николай Резанов вообще выпал в осадок неизвестности, на весь город осталось всего две русских семьи, про русских ходят нелепые легенды, а местный казачий ансамбль песни и пляски сколочен, в основном, из негров и азиатов. Но, все-таки, в Ситке хорошо, как на родине побывал. И, разумеется, нашлась лавочка, удаленная от туристких троп, где я купил дивного копчения лосося, а также сделал заказ на красную икру по сногсшибательно низкой цене. Продавщица — очень молодая блондинка, простоволосая и голубоглазая, будто северных кровей, но она — из Киева, студентка, приезжает сюда на заработки летом уже третий год. Хороший английский, привлекательная внешность — магазин почти процветает.

Бар с поганым местным пивом порадовал забавными объявлениями:

КАЖДЫЙ ИМЕЕТ ПРАВО БЫТЬ ДУРАКОМ
БЕСПЛАТНОЕ ПИВО — ЗАВТРА
24 ЧАСА — 24 БУТЫЛКИ В ЯЩИКЕ
НЕ СМЕЙТЕ МНЕ МЕШАТЬ, КОГДА Я РАЗГОВАРИВАЮ САМА С СОБОЙ

И множество других, таких же.

Хозяйка бара — американка, но за стойкой не она, а русская, лениво-расторопная, вальяжная, Мечтает найти американца, который женится на ней и оставит её в Америке.

В краеведческом музее Нарьян-Мара
(отрывки из дневника, 2000)

Мы продолжаем посиделки в краеведческом музее. С нашим присутствием уже смирились и даже возникла легкая грусть скорого расставания при, в сущности, несостоявшемся знакомстве. Как это всегда щемит и трогает — наша интеллигентская полузащита от коммуникаций и потом — сожаление: что ж мы так и не поговорили и не познакомились покороче, прошли мимо друг друга, не задев ни свою, ни чужую судьбу, пройдя по краю, может быть, самого впечатляющего каньона. Души наши, незаглядываемые и не посещаемые по нашей же воле и гордыне, так и останетесь вы одинокими, заунывно плачущими на незнаемых погостах. Нет, не по суетности мы так одиноки, а по стеснительности и недоверчивости к самим себе. Так и обретаемся в недосказанностях и недовыплеснутостях как в комплексе недодоенной коровы.

А на каждый свой вопрос мы получили здесь грамотные и исчерпывающие ответы, консультации, объяснения и пояснения. Директор музея — Татьяна Юрьевна Журавлева, эксперт — Лена Меньшакова, а еще запомнилась смешно жестикулирующая и как бы вроде бы говорящая Маша.

Лена провела с нами скорострельную экскурсию по музею, где особенно запомнились экспозиции по Пустозерску, ненецкому быту, «кочевой школе», доненецкой истории.

Все эти милые собеседницы — местные, нарьянмарский культурный слой. Стеснительны и интравертны.

Я листаю «Красный тундровик» за 30-е годы, мое излюбленное чтиво. Вот заметка, замечательная заголовком: «Обязательства колхоза “Безбожник”». Вот — «Туристов — на Крайний Север»:

Приезжая из рабочих центров и совершая переходы от деревни к деревне, от становища к становищу, от чума к чуму, турист несет с собой культуру и достижения современной науки и техники и передает свои знания местному населению, повышая тем самым уровень его развития и включая его в общее дело рабочего класса. Помимо этого, турист является разведчиком полезных ископаемых, гидроэнергии, лесных массивов и пр. Этой работой он участвует во время своего маршрута в строительстве социализма и индустриализации страны.

А еще, хорошо бы туриста использовать для охраны границы вместо собаки и для выявления яростных врагов народа.

Я листаю сводки и информационные осадки, вновь погружаясь в топь лжи всей моей жизни, такой разной по своей липкости лжи. Что ж оно все так грязно…

Ненецко-русский словарь… В начале 30-х ненцам дали письменность на латинице, предполагая создать единый всемирный язык (довавилонский интернационал), потом одумались и перешли к кириллице, а «латинистов» объявили троцкистами и расстреляли, потому что ссылать их уже некуда: край земли. В грамматике интересны глаголы:

• шесть наклонений
• Изъявительное
• Повелительное
• Побудительное
• Сослагательное
• Предположительное
• Предположительно-долженствовательное

Основное время — неопределенное (несовершенное и совершенное, совершающееся и только что совершившееся), прошедшее (контрастное неопределенному) и будущее как несовершившееся неопределенное. Если я правильно понял, неопределенное время соответствует нашему настоящему, но это ненастоящее настоящее, а будущее и прошлое лишь состояния этого ненастоящего настоящего и, таким образом, вся глагольная конструкция — зыбкое марево полусонных полудействий, результаты которых необязательны, неинтересны и ненеобходимы. С этой точки зрения ненецкий язык находится на таком же расстоянии онтологичности от русского и греческого, как эти оба — от английского. По-видимому, к востоку от Гринвича глаголизация существенно ниже чем к западу не то по геологическим, не то по метеорологическим соображениям Господа Бога.

Очаровательная грусть покидания музея цинично прерывается обедом из просроченных продуктов. Прощай, местный флагман общепита «Уют» с тухлятинкой миниатюрными порциями (это чтоб дозы были несмертельны).

Вот пара заготовок на потом:

1) Тыко Вылка, художник и проводник экспедиций, бессменный лидер новоземельских ненцев с 1925 по 1956 год, увел свой народ на материк в канун ядерных взрывов. В тоске по покинутой и обезображенной родине, рассеянному народу и покорности он умер через 4 года в чуждом и огромном Архангельске. Сыновья его и братья, народ его растворился и ушел в небытие, оставив несчастного Вылку в горестном и одиноком, безмолвном и безлюдном бессмертии анти-Моисея.

Грабить и отнимать такую родину как Новая Земля — совсем уже последнее дело, начинает понимать Вылка, и еще он начинает понимать, что, останься они там, их бы беспощадно взорвали на правах камней и неживой природы.

2) Ненецкая ойкумена, уютная одинокому кочевнику: мирный Колгуев, в ядерных сполохах Новая Земля, между ними и севернее — река Океан, а еще дальше, другой ее берег — белая страна Счастья (легенда о Рае), которая приходят во сне тому, кто потом становится белым шаманом; дальше идет рудный Вайгач, страна Орудий, дальше — берег Амдермы, страна Ветров, к ней примыкает Речная страна, на другом (южном) берегу которой — страшная лесная страна Колючих Несчастий (смесь Дантова Ада с Мордором), которая приходит в сны черного шамана (а есть еще всеведущий черно-белый шаман, шаман-оборотень), на западе Канин Нос — страна Оленя. Весь сюжет — одиссея кочевника, поющего эту одиссею в несовершенном презенсе своего скитания по границам ойкумены и сознания, по кромке постигаемой действительности и сочиняемого мифа.

Жизненные зарисовки

Всю жизнь любил романс «Сомнение» М. Глинки: мог слушать его бесконечное число раз, сидя в одиночестве, вечером или в выходные, под лёгкую закуску, бутылку её, родимой, с размышлениями и глубокими мыслями о бытие и судьбах своей несчастной родины — и лишь на собственных похоронах с удивлением обнаружил, что это — элегия Масне.

— Чуть зазевался — и опять утренний понедельник, отдохнуть просто некогда.
— А у меня — чуть зазевался, и опять пятничный вечер, ничего не успеваю сделать.

В России дела не делаются, а подшиваются, работы не выполняются, но оплачиваются, труды не производятся, но публикуются.

Если неизлечимых не считать больными (потому что их лечить бесполезно и их следует относить скорее к умирающим, чем больным), то уровень заболеваемости в стране начнет заметно падать. То же самое, то есть улучшение качества и методики расчета, приведет к резкому сокращению доли бедных, перевод коррупции в категорию вынужденной продемонстрирует реальные успехи в борьбе с этим общественным злом, а отказ от фиксации числа проголосовавших поднимет избирательную активность электората до кавказских/чеченских высот.

Вчера Рабинович получил три взятки на мизере. СК расценил действия взяткодателей как вынужденные (по раскладу), а дело самого Рабиновича передано в Басманный суд, где, скорей всего, его ждёт срок принудительного учения.

Однажды я шёл по улице, хотя, возможно, это был и не я, тем более, что это было не однажды, а неоднократно, и не обязательно на улице, по крайней мере, на улице, по которой чисто теоретически можно было бы пройти, но как бы то ни было, а ничего не произошло, как и не было.

Пить за упокой умерших мы все горазды, кто бы продолжил оставленное ими дело.

Кончилась война. Страна в разрухе и руинах. Мужчины вернулись по домам, но работать не могут. К тому же пошли недороды и неурожаи. Я понял, что придётся отложить многие из своих важных и срочных дел, чтобы помочь Родине встать на ноги. И я вынужден был пойти в детсад.

Весной запахло ещё осенью и попахивало ею до следующей осени.

Жители России одноразовы во всём, кроме одного: использования презервативов.

Ожидание

мне сегодня стало ясно,
что не зря накрыт мой стол:
ожиданья не напрасны,
даже если не пришёл

и пускай проходят годы
ожиданий в пустоте
у надежды будут всходы,
пусть чужие и не те

ты вернёшься — скоро ль? скоро?
тихо вставишь ключ в замок,
укрощу свой дикий норов,
ты преступишь мой порог

всё вернётся, всё вернётся —
годы прошлые — не в счёт,
эхо гулко отзовётся,
время тронется вперёд

Из переписки Л. Н. Мышкина и Ф. М. Достоевского

Милостивый государь, Фёдор Михайлович!

Вам пишет Ваш недавний знакомец Лев Николаевич Мышкин, князь, по делу, разумеется, неспешному, но для меня капитальному.

В силу разных жизненных обстоятельств я, по возвращении из России, из Санкт-Петербурга, где фактически провёл целое лето, вернулся в Швейцарию, в милый мне Интерлакен, в лечебницу славного доктора г-на Якоба Шнайдера, который окружил меня заботой и уходом, представьте себе, превосходными. Сам я ходить уже почти не могу, часто теряю равновесие и падаю, поэтому заботливый санитар (его зовут Михель, но это, право, к делу не относится), приставленный ко мне, подолгу, порой даже по нескольку часов катает меня на колёсном кресле по дивному парку, в котором располагается лечебница Шнайдера, поросшему высоченными тёмными елями. В просветах между дерев я вижу вереницу водопадов над Венгеном, городком, что расположен над нашим Интерлакеном, вершину великолепной горы Юнгфрау и ещё двух, достаточно мрачных гор, Монка и Эгера, настоящего, как мне мнится, Людоеда. Во всяком случае, эти две горы очень беспокоят мой сон, как ночной, так даже и дневной, в моём уютном колёсном кресле, под пушистым и чрезвычайно тёплым пледом, которым укрывает меня мой заботливый санитар Михель.

Памятуя о наших постоянных и весьма длительных ночных общениях в продолжении более, чем полутора лет, я смею надеяться, что Вы, сударь, не только наполнитесь терпением выслушать меня, но и, быть может, даже ответите мне, что, впрочем, совершенно необязательно, с учетом Вашей бесконечной занятости другими, гораздо более важными делами, нежели моя скромная персона.

Вот, после стольких предуготовлений, я, наконец, приступаю к изложению смысла и содержания своего послания. Одно, только одно предварительное замечание, без которого я, пожалуй, могу так застесняться и стушеваться, что и вовсе откажусь от этой сомнительной затеи писать Вам, милостивый государь!

Я вполне понимаю, что, строго говоря, не являюсь чем-то самодостаточным, существом самостоятельным, что я есмь Вы, в полной мере Вы, Вы именно себя описываете в «Идiотъ»е, а сочинительство Ваше — лишь во внешних деталях и обстоятельствах, но не в Вашей сути как человека, как личности. И только это является подлинным писательством — в каждом человеке писатель честно видит себя, такого же, сродни себе, переживает за своего героя, как за себя, и беспощаден к себе — любому, но всегда подлинно истинному, без прикрас и румян. Именно по этому родству нашему я и пишу Вам ибо знаю — Вы поймёте меня любого и в любом, даже самом помрачённом состоянии. И не осудите. И не отвернётесь. И честно, предельно и запредельно честно ответите мне.

За что Вы так жестоки к себе? А, следственно, и ко мне? Неужели от одной только любви? Ведь это, помилуйте, невозможно так изворачиваться и изворачивать свою душу наизнанку, ведь она, изнанка, потому и изнанка, что смрадна. Я Гольбейна, «Снятие с креста», в Базеле видел: ведь художник не утопленника изобразил, и не Христа вовсе, а самого себя. Так ведь и себя, и Бога в себе потерять недолго. Как вы-то не боитесь? Мне до сих пор эта изнанка Иисуса мерещится и мерещится именно как моя изнанка. Глянешь — и устрашишься самого себя. Мука-то какая! Что же мне делать? что делать с собой, таким, каким меня создали вы и Господь? Ведь, помилуйте, без Его ведома и помощи Вы бы меня и «Идiотъ»а не смогли бы создать.

Нет, это Вы верно подметили, очень верно — человек так далёк от совершенства и в то же самое время несёт в себе образ совершенный — до невыразимости. И чем мрачней изнанка, тем, может, светлей образ, рисуемый человеком — о себе, о мире, о Боге. Страшно подумать, но, может, для того и ужасна так изнанка человеческая? Может, в этом и заключена тайная идея мироздания, чтобы человек смог противостоять своей вонючей изнанке благоуханным образом себя? Если таков замысел, если иначе нельзя и не дано нам прославить Бога и его творение, человека, то что поделаешь? Я смиряюсь, пусть это и непостижимо для меня. Не страшно спрашивать Вас впрямую — а вдруг Вы и ответите мне прямо и без обиняков? — но я сильно надеюсь, что Вы — с Вашим умом и душой — поймёте мои неясные и неявные вопросы и ответите мне не в пример отчётливей и яснее, чем я смог сделать это в своём письме, а потому раскланиваюсь с вами в трепетной надежде всё же получить от Вас внятный и вразумительный ответ на то, что я спрашиваю так невразумительно. Но буду при этом совершенно не в притензии, если Вы сочтёте моё письмо вздором, Вам совершенно неинтересным и даже, может, оскорбительным, потому что человек я, судя по всему, окончательно бесполезный и ненужный даже себе.

Бесконечно искренний с Вами,
Лев Мышкин

Швейцария, Интерлакен, 3 ноября 1968 года, лечебница доктора Я. Шнайдера

* * *

Дорогой и любезный, юный друг мой Лев Николаевич!

Получил Ваше драгоценное письмо и даже слегка прослезился, потому что Вы ведь почти точно повторяете мой жизненный путь и опытом, с опозданием ровно в двадцать лет.

И то, что Вы пережили в Петербурге нынешней осенью, именно то же самое пережил и я и в том же возрасте, в 28 годов, на Семёновском плацу того же Петербурга, когда мы связанные, покрытые безобразными балахонами, а где-то совсем рядом клацали затворами солдаты, построенные в ряд, чтобы расстрелять нас. О чём я тогда думал? — о том же, о чём и Вы в вспышку Вашего недуга в доме Рогожина, о чём размышляете и в Вашем письме. Как я Вас понимаю, ах, как я Вас понимаю!

Я не знаю, как оно так случилось и почти само собой сложилось, ведь единственно, о чём думал и мечтал я при замысливании и написании своего «Идiотъ»а, так это о человеке почти идеальном, добром, честном, чувствительном, каким я хотел бы быть сам, который беспредельно верит и в Бога, и в Россию, и в справедливость, и в русского человека, и в человека вообще, о человеке настолько безобидном и деликатном, что и его обидеть и сделать ему больно невозможно и нестерпимо грешно.

Но как же так?

Отчего все, даже несчастные, обиженные и оскорблённые, именно и особенно они причиняют этому человеку столько боли и горя, страданий, поистине непереносимых даже здоровым человеком, а не то, что этой робкой и больной душой?! Ну, почему оно так на этом свете устроено?!

Ведь люди малочувствительные и равнодушные, люди сытые и апатичные, так называемое порядочное — они-то ведут себя на удивление порядочно, именно порядочно, то есть соблюдают принятый порядок — по сути автоматически, не задумываясь, потому как и задумываться-то не привыкли. Они, эти добропорядочные и сытые, призванные вызывать у нас зевоту или гнев, презрение, во всяком случае, нам вовсе не интересны, поскольку предсказуемы, ничем не мучаются и в персонажи моих писаний потому никак не вписываются — им там просто делать нечего, им я не могу поручить ни единственного действия и даже поползновения и действия, и, главное, мысли, чувства. Они все мне напоминают клавиши на рояле: как ты ни стучи по ноте «до», а ничего, кроме этой самой ноты «до» из этой клавиши не выстучишь и не извлечёшь, как равно и из соседней «ре» ничего, кроме «ре» не получишь.

Человек же по природе своей прихотлив и затейлив, он из себя любую ноту выдавит, какую и предположит-то было невозможно.

И ведь вот, что меня ужасает: если человек идеально и превосходно настроен, то среди других, настроенных скверно, с зазорами и погрешностями, именно он и будет страдательной стороной. Выходит вообще нечто невозможное: общество только тогда благополучно и живёт в спокойствии, когда все его члены немного расстроены и невпопад друг другу. Ведь я это и по себе чувствую, я ведь только тогда становлюсь собой и могу заниматься сочинительством, когда окрест никого, все спят и, следственно, бездействуют, не чувствительны и неразумны. А как день начинается, так я, чтобы выжить, должен выкомариваться, должен быть неправильным и изломанным, подчиняться позывам гнева, азарта, зависти, лени — да мало ли чего? Я именно оттого и чураюсь всякого знакомства и общения, оттого и подозрителен и мнителен сверх меры, оттого и ограничиваю своё столкновение с другими самым необходимым и неизбежным.

Мой друг, вы, повторяя спустя двадцать лет, тем самым указываете мне, что же мне самому делать в последующие мои двадцать лет, если, конечно, я их протяну, поскольку, признаюсь Вам, не менее вашего болен, то есть болен сильно и безнадёжно, и кем-то дни мои уже сосчитаны и поделены между предстоящими передо мной делами.

Я искренне признателен вам, мой дорогой и несравненный Лев Николаевич, за Ваше письмо и, больше того, за то, что вы появились в моей жизни и позволили мне больше и лучше понять себя. Я бы многое отдал за ваше выздоровление и буду молить Бога об этой милости к Вам.

Неизменно Ваш,
Фёдор Достоевский

Флоренция, 23 ноября 1868 года, вилла Франчини на via Posta Veccio

* * *

Ответное письмо Фёдор Михайлович Достоевский от князя Мышкина не получил, поскольку последний помер 17 января 1869 в той самой лечебнице Шнайдера, да и неизвестно ещё, прочитано ли было это письмо литератора, поскольку здоровье и разум Льва Николаевича уже были в сильнейшем расстройстве накануне прискорбного события кончины.

Окончание