Марк Шехтман: День Победы

Loading

Марк Шехтман

День Победы

Шли последние дни войны. Германия сотрясалась в агонии. 29-го апреля американцы и русские встретились на Эльбе. 30-го застрелился Гитлер. 1-го мая в Москве отменили комендантский час и затемнение. На следующий день пал Берлин. Как во сне пролетела еще неделя, и наступил долгожданный День. Хотя никаких официальных сообщений не было, проснулись в то утро, зная уже, что война закончилась.

Но у меня была своя, дополнительная причина для радости: отменили занятия. Урок черчения приходился как раз на среду, 9-е мая. Не помню уж почему, мы с учителем смертельно ненавидели друг друга. Лицо чертежника искажалось, когда на перекличке называл мою фамилию. Теперь неделю не увижу его.

Утром стальной голос Левитана объявил о взятии Праги, а к полудню — о капитуляции Германии.

Вот и кончилась война…

Москва бурлит. Центр и прилегающие улицы запружены толпами. Из распахнутых дверей метро непрерывно льется людской поток — эскалаторы центральных станций движутся только вверх, на выход. Троллейбусы, автобусы еще с утра прекратили движение в центр — некуда. Площади Революции, Свердлова, Манежная и Красная слились в сплошное ликующее море, и в нем, как острова — эстрады, где выступают артисты, оркестры. Оглушительная музыка разрывает уши. Кажется, репродукторы вот-вот не выдержат и взорвутся. То тут, то там качают победителей: их высоко подбрасывают и осторожно ловят. А в стороне солдаты комендантского патруля заволакивают в подворотню пьяного. Несут на плечах инвалида. Он кричит, весело размахивает костылями, вдруг опускает их, плачет и снова кричит, но не слышно его — сам себя не слышишь в этом бедламе. Лицо его опухшее, красное. От выпитого пива или от слез? Плачет не только инвалид: две женщины, обнявшись, вытирают слезы, и лица у них такие же красные. И еще, еще — стоит только присмотреться.

У входа в кинотеатр «Востоккино» увешанный орденами офицер сует мороженщице охапку бумажных денег, вешает себе на шею полный лоток и раздает мороженое всем подряд. Кто-то из нашей компании успел схватить. Получил и я. Без шоколада, правда, но какая разница? Эту сцену и теперь показывают по телевидению в День Победы. Но в хронике я себя не увидел. Мороженщица глупо улыбается прямо в объектив, а меня нет. Я же рядом с ней стоял! Мы всем классом все-таки прорываемся на Красную площадь. Возле оркестров танцуют. На мне повисла массивная девица с Красной Пресни. Ее зовут Надя. Под рев духового оркестра мы танцуем фокстрот. Не терплю духовые оркестры. Но девушка так посмотрела на меня, что не мог не пригласить. Я в классе самый высокий, но, когда Надя обволокла меня своими необъятными телесами, почувствовал себя пигмеем. Как не разглядел сразу? Ведь наступит на ногу — навсегда останешься калекой! Большинство танцующих вокруг — девушки. Не один еще год придется им танцевать друг с дружкой. А те немногие, кого пригласили военные, просто светятся от радости.

Ты чого до нас на гармошку не ходыш? — спросила по-украински Надя. — Прыходь!

— Обязательно приду, — засмеялся я, с трудом высвободившись из ее могучих объятий.

На эстраде молодые, полные сил танцоры, музыканты, певцы. Выглядят они сейчас несколько странно: в штатском мужчин на площади почти нет, только пожилые да малолетки. И в какой-то момент становится неловко за них. Особенно за остряков-конферансье, которые не просто танцуют или поют, как другие артисты, но добиваются контакта со зрителем, должны развеселить его. И все-таки атмосфера праздника преобладает, толпа веселится, и я перестаю думать об этом.

Вот и кончилась война…

Стемнело. Все ждут Сталина. Ведь должен поздравить народ. Неужели не увидим его? Время идет, но пуста трибуна мавзолея. Только замершие, как истуканы, часовые у входа. Наконец ОН появляется: вспыхнувшие прожектора выхватывают из темноты подвешенный к аэростату гигантский портрет вождя. Восторженным ревом встречает его толпа — ей довольно и этого. И наконец салют Победы: дрожит земля, в лучах прожекторов мечутся перепуганные птицы, догорающие в воздухе ракеты осыпают белым, как снег, пеплом. Грохот закладывает уши, в животе что-то трясется. После каждого залпа растет слой пепла на волосах и одежде — от него не спрячешься. Все выглядят седыми! Снова рядом Надя. Она что-то говорит, но в ушах звенит, слов не слышу, и кажется, что Надя беззвучно шевелит губами. Она обиженно отворачивается и уходит.

А вот и те, без кого не обходится ни один праздник. Впрочем, пьяных и в будни хватает. Эти двое уткнулись носами друг другу в плечо и пустили себе под ноги лошадиные, пивного цвета струи. Лиц не видно: — хоть пьяные, но додумались. Деликатные ребята — не каждый трезвый так поступит. Им аплодируют: сегодня все дозволено!

Когда куранты бьют полночь, веселье в разгаре. Но через час затихают громкоговорители, пустеют эстрады, толпа начинает редеть. Тает и наша компания. Как-то незаметно исчезают последние пешеходы, и к половине второго мы остаемся втроем: я и два Бориса — Швыдкий и Травкин. Пора возвращаться — с утра на ногах. Подходим к метро «Площадь Революции» — двери заперты. «Охотный ряд», «Площадь Свердлова» — та же картина. Никаких признаков жизни и на троллейбусных остановках. Поднимаемся к Политехническому — там кольцо трамвая №2. Тусклая лампочка освещает пустую диспетчерскую будку. Ни души на улицах. Все словно вымерло.

Вот и кончилась война…

Не работает ночью городской транспорт в Москве, и не важно, что сегодня День Победы: кому надо — сам доберется! Усталые, голодные, насквозь прокуренные и полуоглохшие мы идем домой пешком. На углу, в старом двухэтажном доме, не выдержав чудовищного салюта, обвалилась стена. Кирпичный блок в полтонны весом лежит в застеленной кровати. Вряд ли кто спал в ней, но зрелище не из приятных: прогнувшаяся под тяжестью кирпичей железная кровать кажется живым существом. Последний разрушенный в этой войне дом пуст. После немецких бомбардировок в городе еще немало таких развалин.

Нам предстоит пройти пол-Москвы. Пустынные улицы непривычно освещены. Светофоры не включены, машин нет. Ярко светятся пустые витрины магазинов с увитыми лентами портретами Сталина. Так и не появился вождь на мавзолее в последний день войны… И тогда, 22-го июня 41-го, не выступил. 11 дней молчал. До 3-го июля…

На Ульяновской догоняем запряженный старенькой лошадкой хлебный фургон — не фургон, а, скорее, рундук. Оказывается, в праздничную ночь кое-кто все же работает. Старенький, как и лошадка, возница дремлет на узкой, с перилами скамейке. Время от времени, не открывая глаз, он больше для порядка взмахивает кнутом. Постукивают на асфальте копыта, мотает в такт головой лошадка. Ей кнут не нужен — дорогу знает. Старик позволяет держаться за стенки фургона — так легче идти. «А мне что? Держитесь, коли нравится. Была б телега, так и усадил бы», — не оборачиваясь, говорит он и снова умолкает. Молчим и мы — нет сил говорить. Ритмичное щелканье копыт успокаивает, усыпляет. Как хорошо теперь идти. Иногда на спуске лошадка взбрыкивает и, словно вспомнив молодость, припускает чуть ли не галопом. Чтобы не отстать, бежим — вниз не трудно. Но после каждого спуска подъем. А тут еще дразнящий запах свежего хлеба. Остались позади Рогожская застава, Горбатый мост. На перекрестке «Новые дома» старик останавливает лошадь.

— Мне тут сворачивать, — сказал он. — А вам еще далеко, ребятки?

— До конца второго номера трамвая. Остановка «Прожектор».

— Как же так? Раньше — до войны, значит, какой ни есть праздник — Новый год, например, или Первое мая — и метро ночью работало и трамвай. А сегодня такой день — и не подумал никто, чтобы человеку хорошее сделать. Отвыкли совсем жить, как люди, вот что я вам скажу! Бог с ними. Главное, что война закончилась.

Он вынул из-под сиденья маленький фанерный чемодан, достал нож, буханку горячего хлеба, разрезал ее, сравнил половинки и ту, что побольше сунул обратно. Потом разделил хлеб на три части и протянул нам:

— Это на дорожку, чтоб не скучно было идти.

Мне досталась горбушка…

Вот и кончилась война…

Последние шесть километров молча идем по совершенно пустынному шоссе Энтузиастов. Я был разочарован, когда узнал, что так назвали старую Владимирскую дорогу. При царе по ней гнали пешком в Сибирь этапы закованных в кандалы каторжников, революционеров. Это и были «энтузиасты». А я-то, дурак, думал, что энтузиасты — крепкие, веселые парни из фильма «Светлый путь». Они бодро маршируют к очередным победам, а впереди, в летящем по воздуху автомобиле, Любовь Орлова поет: «Здравствуй, страна героев, страна мечтателей, страна ученых!». На самом же деле те, настоящие энтузиасты, с трудом вытаскивая из тягучей грязи ноги, медленно брели по Владимирке, и, вместо марша, над ними висела унылая, тягучая песня:

Бим-бом, бим-бом, слышен звон кандальный.
Бим-бом, бим-бом, в путь далекий — дальний.
Бим-бом, бим-бом, слышно там и тут.
Нашего товарища на каторгу ведут.

Много чего повидала эта дорога…

Уже светало. Заводские заборы по сторонам сменились редкими кварталами полудеревенских домов. Во дворах цветущие яблони и вишни. Мы прошли мимо нашей (тогда еще мужской) школы № 436, миновали длинный административный корпус прожекторного завода, 57-е отделение милиции и вышли наконец к трамвайному кругу. Там попрощаемся. Знакомая фигурка в синей форме поднимается со скамейки. Синяя пилотка набекрень чуть прикрывает светлые волосы. В руке небольшой томик, за спиной тяжелый карабин. Зоя!

Прямо со школьной скамьи Зоя записалась добровольцем на курсы санитарок, но попала в милицию. Может быть, служба в милиции и лучше, чем таскать раненых под огнем? Не нам, малолеткам, судить.

И сегодня, в такую ночь она сидит одна у черта на куличках! В годы войны милиционеры (пожилые, непригодные к фронту или девушки) патрулировали в одиночку. Парами ходили только армейские — комендантские патрули: отборные, рослые, с бычьими шеями и массивными плечами бойцы из ПСН — полка специального назначения.

— Откуда так поздно, мальчики? — грустно спросила Зоя. — Из центра? Салют смотрели? Все празднуют, а мне опять выпало ночное дежурство.

Я не поверил своим глазам, когда увидел, как Швыдкий приобнял Зою и с видом человека, имеющим на это право, поцеловал в щеку.

— Наверное, в последний раз дежуришь, — сказал он.

— Война ведь кончилась! — добавил Борька Травкин, уверенно целуя вторую Зойкину щеку, а я вообще перестал понимать, что происходит. Зоя взглянула на меня, словно спрашивая: «Ну, а ты чего ждешь?»

Я не стал выяснять отношения, слегка отодвинул приятелей и поцеловал Зою прямо в губы, которые хорошо знал. Пусть теперь оба Бориса удивляются! Но они остались равнодушны, а у меня на душе заскребли кошки.

Как сладко она целовалась! Рискуя напороться на патруль, я прибегал по ночам к ней на дежурство. Мы усаживались под навесом конечной остановки трамвая, и там с карабином за спиной (так ни разу и не сняв его) Зоя декламировала стихи русских дореволюционных поэтов. Знала она их множество и могла читать часами. Я был на три года младше, до русской поэзии (как и западной) еще не дорос и предпочитал поцелуи… Впрочем, я предпочитал поцелуи и потом, когда уже дорос и до поэзии и до прозы.

Назавтра в школе я узнал, что Зоя была благосклонна не только ко мне: чуть не половина нашего класса посещала ее во время ночного патрулирования. Я — единственный, кто этого не знал, но и единственный, кто не проговорился. Мне стало жаль ее: бедная девочка просто боялась оставаться по ночам одна… Борька Швыдкий оказался прав: больше мы не видели веселую нашу блондинку Зою.

А через неделю, на перекличке учитель черчения равнодушно проверил присутствующих, даже не взглянув в мою сторону. Да и меня он теперь не интересовал. Мы стали другими. Война ведь кончилась…

Print Friendly, PDF & Email

3 комментария для “Марк Шехтман: День Победы

  1. Очень живо, замечательно. Мне в тот день было 5 лет, я помню только бурное веселье моих домашних и в какой-то момент — истерику. Меня окружали, естественно, женщины. Папа был в армии, средний брат -на фронте, а старший, инвалид, был далеко от дома, работал в Куйбышеве на авационном заводе. Мы жили в Ботлихе (Дагестан) в эвакуации… Прекрасно представил себе по этому рассказу праздничную столицу…

  2. Ещё раз спасибо, Марк. Вот из таких житейских мелочей и соткана жизнь. Этот твой последний день войны и есть настоящая история. А для Хозяина все его подданые были всегда расходной биомассой.

  3. Чудесный рассказ москвича и очевидца.

Обсуждение закрыто.