Анатолий Зелигер

Месть

(Рассказ старика из дома престарелых в Хайфе)

Когда египтяне, погнавшиеся за евреями, тонули в море, ангелы — служители хотели петь хвалебную песнь справедливости Творца. Но Всевышний сказал им: “Как! Мои создания тонут в море, а вы хотите петь хвалебную песнь?!”
 (Из талмудического мидраша)

Это было в Германии… Я сидел в скверике на скамейке. Посмотреть на меня со стороны, — обычный немецкий горожанин.

Передо мной играли дети, — милые, наивные, безгрешные. Женщины любовались ими. А я? Я изучал и детей, и их матерей бесчувственным взглядом. Мне поручили убить их всех; превратить в безжизненные трупы. Создать пустоту в этом месте земли. Поступить подобно их отцам и братьям … “Ха-ха, ваши дети! — думал я. — Что получится из ваших детей? Зверье. И очередная обезьяна с черной полосой под носом, кривляясь и извиваясь, как червь, будет визжать перед ними… А они в ответ будут гавкать, что есть силы: “Хайль!, Хайль!, Хайль!”

Рядом со мной на скамейке чемодан. В нем большой пакет, наполненный белым порошком. Это сильный яд. Если я сяду на автобус, проеду ровно одиннадцать остановок, то окажусь ближе к верховью реки. Там есть мост. Я должен дойти до середины моста и высыпать порошок из пакета в воду. Они будут пить отравленную воду и умирать.

Все разработано до мелочей. Я — исполнитель. Меня никто не заставлял быть исполнителем, просто спросили, согласен ли я. Я ответил: “Да”.

Я закрыл глаза. Снова возникла Польша. Когда-то бывшая родной, а теперь чужая страна. Ее земля пропитана кровью моих детей, моей жены, моих родителей.

Автомат в руках зверя, лицо под шлемом, будто вылеплено из глины. “Ра! Ра! Ра!” И все исчезло в тумане, а перед глазами проклятая скала, серая скала. Скала ребристая, злобно глядящая на меня, похожая на то глиняное лицо под шлемом. Так происходит всегда, когда я думаю о Польше. Автомат в руках зверя, серый туман, застилающий всё, а потом скала, серая скала.

Отцы, деды вот этих детей отрубили все ветви и оставили обрубок. Обрубок без ветвей, без листьев. “Эй, вы в этом городе, имеющие детей, родителей, близких, почему вы решили, что имеете право существовать!?”

Говорят, Польша — моя родина. Так написано в документах. Но не написано в них о моей милой родине — о том посёлке, в котором я родился и жил до самой войны. Там жили мои предки из поколения в поколение. Там был дом, где жил я с женой и тремя детьми. Там жили отец, мать, два брата, замужняя сестра с двумя детьми, родственники…

Я помню, как это начиналось. Германские твари громогласно наврали что-то и после этого напали на нас. Зачем врали? Все равно им никто не поверил. Меня мобилизовали. Мы, евреи, вместе с поляками делали всё возможное, чтобы их остановить. Но немцы взяли вверх. Кругом — трупы. Оставшихся в живых погнали в плен. А я убежал, я бежал от них, как от чумы. Почему? Ведь я не знал тогда, что идет людоед. Может быть, это был инстинкт зверя, спасающего свое еще живущее тело. Или, может быть, Господь наделил меня инстинктом предчувствия. Но, к несчастью, Он не наделил меня даром убеждения. Я вбежал в свой дом. “Бежим! — закричал я жене. — Куда мне бежать с маленькими детьми?— сказала она. — Тебе же нужно скрыться, ты военнослужащий”. ”Бежим!”— кричал я, врываясь в один за другим в несколько домов. Меня послушалась только семья сестры.

Мы сели в телегу и погнали лошадь на восток. Мы бежали к тем, кто зажег над землёй яркое солнце равенства между людьми. Я бежал к этим замечательным людям… И сразу был отправлен ими в лагерь на север. Почему? А потому, что я был солдат польской армии. Они так поступали со всеми польскими солдатами. Что рассказывать о лагере? О лагерях много написано и рассказано. Если б я работал на рубке леса, то был бы сейчас мертв. Но Судьба почему-то заботилась обо мне. Меня назначили банщиком. Вот банщиком я и протрубил два года.

А потом стала создаваться армия Андерса. Заключённых польских граждан призвали поступать в эту армию и выпустили на свободу. Я — голодный и оборванный — добрался до сборного пункта и стал солдатом. Это было здорово. Здесь одевали и может быть плохо, но кормили. Настроение было боевое. Я жаждал бить этих проклятых германцев, прогнать их из Польши, из моего поселка, обнять мою любимую жену, расцеловать моих золотых детишек, увидеть, наконец, моих дорогих родителей. Солдат евреев было много, может быть, больше половины. Мы разговаривали на идиш и временами мне казалось, что я солдат не польской, а еврейской армии. А потом всех евреев выгнали из армии.

— Почему?! — кричали мы.

Нам ответили:

— Поляков должны защищать поляки.

— Мы хотим защищать и поляков и евреев, — заявляли мы.

— Евреев в Польше осталось мало и скоро их совсем не будет.

Так я узнал, что евреев в Польше убивают.

Меня все таки оставили в этой армии, теперь чуждой мне. Им был нужен сапожник, а я был опытный сапожник.

Ну, а потом армия Андерса ушла из Советского Союза. Путь был через Иран, Палестину в Италию. Мне было с ними не по дороге. Я остался в Палестине.

Когда кончилась война, я поехал в Польшу и добрался до своего посёлка. Теперь это был польский посёлок. Ни следа не осталось от его прежних хозяев — евреев. Где было кладбище, там пустырь. Все мои растворились в пустоте, как будто их никогда не было на свете. Где мне поплакать о них? Негде. Мой дом был цел и невредим. Да только, не моя там жила семья, и не мои дети играли там во дворе. В моем доме жила польская семья. Мне грубо сказали: “Твой дом тебе не вернут. Если хочешь остаться живым, убирайся отсюда прочь. Евреям не место в Польше”. Я и “убрался” назад в Палестину.

Польша, где из рода в род жили мои предки, стала мне чужой страной.

И снова скала перед глазами. Проклятая серая скала!

Я прогнал её, продолжал сидеть на скамейке и начал вслушиваться в разговоры немецких женщин, благо, знающий идиш понимает немецкий. О чем они говорили? Они, почти рыдая, говорили о детях-сиротах, об изнасилованных женщинах, о разбомбленных домах, о безработице, о том, что миллионы немцев изгнаны из их родных мест, немецких земель. Они проклинали Гитлера, навлекшего на них все эти несчастья.

Они были похожи на еврейских женщин, оплакивающих своих родных. И мне, стыдно сказать, стало их жалко. И глупая мысль пришла мне в голову. Посадить бы рядом еврейскую и немецкую женщину, чтобы вместе поплакали они о своих самых близких, безжалостно стёртых с лица земли.

И тогда я подумал: “ Бог страшно наказал их за невиданные на земле зверства. Так зачем же нам, смертным, поправлять Его, вмешиваться в деяния Его?”

Можете считать меня трусом, дураком, сумасшедшим, ничтожествам. Только тогда решил я не подменять собой Творца, не пытаться быть умнее его.

А жить, уповая на волю Его…