Борис Рушайло: Музейные сказки

Loading

И тут случается страшное — гляжу на экран и глазам не верю — подписи к рисункам перепутаны, да не просто перепутаны, а глумливо перепутаны — доярка вместо дойки сидит в одних туфельках и греется на солнышке, герои пятилетки с обнаженной грудью и в задранных юбках неотличимы от публичных девок…

Музейные сказки

Борис Рушайло

Молодые сотрудницы в музее редкая птица, и кого, как не новобранцев, посвящать в тайны профессии!

Правда музейный фольклор довольно однообразен — в средние века архитекторов ослепляли, чтоб «равного храма не могли построить», в наше же время народ измельчал и тетеньки-старожилки пугают молодых сотрудниц лишь рассказами о том, как некто протирала картину и протерла дыру или мыла терракоту, а краска облезла.

И однажды — я работала уже пару лет — к нам на практику попал студент Миша.

Мужчина в музее — дар небес, ведь Господь, согласно Библии, создал мужчин для хозяйственных надобностей, чтобы был у женщин помощник прибить что, подвинуть, повесить либо достать со стеллажа.

Кроме того, Миша умел говорить комплименты — новая прическа или шарфик сразу оценивались, и хоть комплимент от студента мало чего стоит, но на безрыбье… — словом, Миша сразу стал всеобщим любимцем.

Не успеет прийти — тетеньки его чаем поят, музейные страшилки рассказывают, а он не просто слушает, а еще и записывает!

— Слушай, — спрашиваю, — как тебе эти глупости не надоели?

— Да нормально, я тут книгу задумал про музейные легенды и мифы, может что сгодится.

— Много сочинил?

— Да нет, только начал. Хочешь взглянуть, что я про Малевича придумал? — и протягивает мне планшет.

Черный квадрат

Казимир Малевич мечтал о телевизоре, как Акакий Акакиевич о шинели.

Чтоб маленький, плоский и висел на стене, как у Кандинского.

Домашние удивлялись — ну неужели нельзя помечтать о чем-то большем, скажем о телевизоре на целую стену, как у Дягилева?

Малевич терпеливо объяснял, что в большом телевизоре только гибель Помпеи смотреть можно, а хочется уютного, не помпезного.

Домашние только плечами пожимали.

Не верили, значит.

И правы были — хитрил Малевич.

Он ведь о телевизоре возмечтал после того, как заглянул однажды к Кандинскому ненароком, а тот, словно импрессионист на пленере, мольберт рядом с телевизором поставил и лихорадочно на холст с него переносит.

А в телевизоре не футболисты мелькают, а круги да полосы цветные!

Малевич, знамо, насел на него — колись, мол.

Ну, Кандинский помялся немного, да и раскололся — если отключить антенну, говорит, на экране ни дать, ни взять абстрактная картина получается, только успевай малевать.

Телевизор, — говорит, — мне заместо натурщика, даже лучше — не капризничает, не опаздывает и денег не клянчит. Только учти — нужен маленький, с большого одному никак, тут как в старину иконописцам целая артель потребна, так и исхалтуриться недолго.

Воротился тогда Казимир домой сам не свой — у нас-то в магазинах телевизоры все черно-белые, цветной только за границей можно купить, на валюту…

Но свет не без добрых людей.

Как-то потребовалось Дягилеву срочно декорацию поправить — Малевич за ночь справился, Дягилев долго благодарил, руку тряс, да и предложил «Проси, мол, что хочешь».

Хочешь, — смеется, — цветочек аленький?

Шутит, значит.

Ну, а Малевич тоже вроде в шутку —

Не нужон мне из Парижа
Ваш цветочек аленький,
привези мне из Парижа
телевизор маленький.

Да Вы поэт! — изумился Дягилев и отбыл в Париж на Русские сезоны.

Малевич, знамо, забыл разговор, а Дягилев, как оказалось, нет.

Возвратился он из Парижа и посылает Малевичу с утра пораньше сервис-мана с подарком.

Коробка с рюмкой сбоку — обрадовался Казимир, думает ящик спиртного — и ошибся.

Сервис-ман коробку вскрыл — а там телевизор.

Маленький, плоский и цветной.

Тут же сервис-ман его наладил, повесил и гарантийный талон проштемпелевал.

Сидит Малевич, смотрит, программы переключает, цвета подкручивает.

И все ему нравится, кроме рамки черно-серой.

Думал-думал, да и по столу хрясь — Малевич я!

Схватил палитру и рамку замазал.

Красиво вышло, только телевизор вдруг раз — и потух.

Испугался Малевич, вызвал мастера — а тот, как увидел свежепокрашенный телевизор, аж затрясся — Вы с ума сошли, краска все чипы залила, теперь только на помойку!

Загрустил Малевич, запил.

Да разве водкой делу поможешь!

Вот товарищ его, Петров, однажды запил так, что в состоянии понятном написал коня красным!

И хоть от красного до гнедого один шаг, но завистники водкиным прозвали, так прозвище и прилипло к фамилии до конца жизни.

И что самое обидное — пил-то коньяк шустовский да Абрау-дюрсо, ну так прозвали бы Петровым-Шампанским, ан нет.

Это он Малевичу так жаловался.

Малевич натурально пытался утешить

— Могло, — говорит, — быть хуже, могли сивушным или самогонным окрестить.

Но разве Петрова-Водкина переубедишь!

Нет, питьем не помочь, только нарекут Малевич-забубенный…

А выбрасывать — жалко.

День жалко, второй.

А на третий знакомый галерист зашел.

Сидят, выпивают да про падение искусств спорят — до низу упало или нет?

И чье ниже — у нас или в Париже?

Разгорячились, руками машут, а тут гость возьми и спроси — Чего это ты нарисовал? — и на потухший телевизор показывает.

А Малевич уже дошел до такого состояния, когда все готов объяснить.

— Это, — вопит — вечная борьба темного со светлым, и поле битвы — холст.

— Видишь, тьма почти победила, остался только краешек светлый, рамка, и в следующий момент либо все зальет черным, либо свет потеснит тьму.

Потому-то черное бесформенно, однородно и написано так, что мазок не виден, а светлое имеет структуру, оно живое, неоднородное, цвета кожи…

Это, как у Сурикова — все напряжено, все застыло, еще момент — и чудо-богатыри…

Тут галерист меняется в лице, «Беру» говорит, выписывает чек и пошло обмывание сделки…

Наутро Малевич находит чек.

Откуда — не помнит, да это и не важно — главное обналичить, ввязаться в бой, как завещал Наполеон, а там видно будет.

Получил деньги, накупил домашним подарков и домой пришел трезвый и счастливый.

А дома ждет посыльный.

От галериста.

За картиной.

И тут Малевич начинает припоминать вчерашнее и холодеет.

Перво-наперво надо выиграть время — и он посылает с посыльным записку, что картина не просохла — и не успела за посыльным закрыться дверь, как его озаряет.

Правда холст нашелся только квадратный, но время поджимает, искать некогда, и он ставит его на мольберт и лихорадочно пишет, глядя на экран…

Пишет с натуры, забыв о супрематизме, как импрессионист на пленере или Кандинский.

Кончил, феном подсушил, побегал вокруг картины с криком «Ай да Малевич, ай да молодец, ай да супрематист!» и отослал.

А в дневнике записал «Сегодня я гений».

* * *

— Смешно, — говорю, — но откуда тогда телевизор и фен?

— Ограниченный ты человек, вот когда меня лет через сто будут читать, никто и внимания не обратит!

Коллективно-сознательное

Сидим мы однажды с Мишкой, альбом Рембрандта смотрим.

Дошли до автопортрета с Саскией, а Мишка возьми и скажи: «Знаменитейшее полотно, его еще называют «Блудный сын в таверне» — и убедительные доводы находят, что это не влюбленный муж, а блудливый кавалер!»

— Ты что, — интересуюсь, — и вправду думаешь, что анализ картины от названия зависит?

— Спрашиваешь! Вот смотри — у Рембрандта павлина трактуют как символ тщеславия — раз гуляка, то тщеславие! Или Брюллов назвал бы «Последний день Помпеи» разрушением Содома, враз по-другому бы о ней бы писали.

И пошел, и пошел, слова вставить не дает — ладно, думаю, пусть выговорится, а сама пошла подбирать рисунки Дейнеки к выставке.

Полотна Дейнеки — это оборона Петрограда или Севастополя, это люди труда, а вот рисунки более разнообразны, что ли. На них рядом с доярками и стахановцами соседствуют плотные, я бы сказала, монументальные, обнаженные натурщицы.

Сидят, стоят, лежат — словом можно видеть, как рождаются картины и я подбирала рисунки так, чтобы связать их с основной экспозицией — скажем, рисунок к «Обороне Севастополя» показывает, как Дейнека ищет позу, словом, подобрала, написала пояснительный текст и села с Мишкой и тетеньками чай пить.

Пью, рассказывая о своих достижениях, тетеньки наперебой мною восхищаются, и упоенная их похвалами и чаем, поддеваю Мишку — что, мол, и на рисунки можно по— другому смотреть, если подписи сменить?

— А то, — говорит Мишка, — вот сама говоришь «ищет позу», а напиши, что для него женщина — идеал красоты, и потому, даже ища позу, рисует ее обнаженную, выделяя грудь, живот, лоно, хотя на картине все задрапирует в платье — значит, эта «избыточность» нужна не для «позы», а отвечает бессознательной тоске по идеалу, который он видит в женщине, аккумулируя коллективно-бессознательное стремление общества, и если палеолитические Венеры подчеркивали «креативный идеал», то отсюда массивный живот, бедра, груди и комок вместо головы.

А уже Нефертити — только голова и шея, красота в чистом виде без намека на креативность — вот напиши так, добавь что Бодлер, помнится, писал, что каждый набросок художника равноценен законченному полотну, подчеркни, что только в угоду общественному вкусу Дейнеке, в отличии от Рубенса, приходиться одевать модели — кстати, одежда у Дейнеки всегда как кусок материи написана, неинтересна она ему, — вот так поверни, так все ринутся смотреть именно рисунки. Была б моя воля…

— По-твоему, — говорю, — Остап Бендер выражал «коллективно-бессознательное» эпохи, сомневаясь, можно ли в картине «Большевики пишут письмо Керзону» изобразить Калинина в папахе голого по пояс? Ладно, потом поспорим, пошли работу работать.

Раскладываю я рисунки, а Мишка ворчит: «Не, без юмора художник. Раз раздета — натурщица, одета — доярка, нет бы наоборот — ты бы тогда написала, что мол, раньше художники писали людей труда в лохмотьях, а нимф и одалисок обнаженными, а советский художник видит в доярках и шахтерках…»

— Ты угомонишься, — спрашиваю, — вот будешь сам оформлять, тогда и развернешься.

…За день до открытия начальство со свитой идет по залу, внося свою лепту.

Мы с Мишкой плетемся в конце — это только в песне «молодым везде у нас дорога», а у нас молодежь как народ — сзади и безмолвствует.

Впрочем, неугомонный Мишка умудряется мне шептать, как в середине 19-го века один из архитекторов здания венской Оперы повесился из-за мелкого замечания, походя брошенного ему императором Францем Иосифом по поводу великолепного строения, возведению которого архитектор посвятил всю свою жизнь. Император, мол, был так напуган последствием своего небрежного замечания, что после этого почти пятьдесят лет никогда не высказывал своего мнения, вместо этого повторяя фразу, ставшую пословицей: «Это было прекрасно, это меня весьма порадовало!» — «Вы уж, голубушка, если что, не губите себя, а препоручите мне, я мигом все исправлю» — сзади начинают хихикать, я делаю страшные глаза, и Мишка замолкает.

Наконец процессия доходит до моих стендов и как накаркал — именно на моих рисунках придрались к подписям — мелко, бликует, надо более крупным шрифтом — я киваю сейчас исправлю, но не тут-то было — всем приказано ждать заключительного слова.

Ладно, подзываю Мишу — «не волнуйся, я мигом».

Вечером звонит — еле успел, говорит, но все сделал.

Спасибо, — отвечаю, — а утром надеваю любимую желтую юбку и еду на открытие.

Начальство разрезает ленточку, аплодисменты, телевизионщики, куратор дает интервью, затем идут ко мне, я быстро говорю в камеру, потом снимают рисунки, все плотной толпой идут по залу, потом юпитеры гаснут и можно перевести дух.

Вечером приезжает мама посмотреть на меня в телевизоре — и вот я в желтой юбке говорю про Дейнеку, мама смотрит, не отрываясь, и машет на меня рукой, когда хочу вставить слово…

И тут случается страшное — гляжу на экран и глазам не верю — подписи к рисункам перепутаны, да не просто перепутаны, а глумливо перепутаны — доярка вместо дойки сидит в одних туфельках и греется на солнышке, герои пятилетки с обнаженной грудью и в задранных юбках неотличимы от публичных девок…

Выбегаю на кухню, хватаю трубку и звоню этому гаду.

— Маш, это ты?

— Какая, — кричу, — я тебе Маша, это же вселенский позор, гад ты эдакий! Меня же завтра выгонят с волчьим билетом …

— Да я второпях спутал, никто и не заметил, а даже если бы и заметили, так все видели, что я мельтешил, да вечером я все поправил, так что все в порядке.

— Не ври, — кричу, а чуть свет бегу в зал, смотрю — и впрямь все в порядке: «Доярка» стала «Обнаженной натурщицей», «Героям первой пятилетки» возвратили законное «В кабаре». Но ведь тексты-то описывали именно «Доярку» или «Героев», а доярка-то с ведром молока, а герои-то — мужчины, и шагают они в сапогах и со значками депутатов! Это что ж, день все смотрели, читали и ничего не заметили?

А может этот гад и тексты подменил, представляю, что там понаписал!

И оттого, что представила, аж волосы со страха зашевелились.

Пока соображала, куратор выставки меня увидела, кивает и просит заезжего француза провести по залу «Мне говорили, что Вы так замечательно, так необычно написали про рисунки, так уж пожалуйста».

Ну, повела к рисункам, показываю, как Дейнека привычно рисует сверху женщину, а только внизу вспоминает, что это мужчина, тот кивает «Какая экспрессия! Но вот эскиз и деталь картины «На стройке новых цехов», где он сначала нарисовал натурщицу, потом начал раскрашивать. Так слева на эскизе рука как рука, справа кисть как обломанная ветка! Дальше больше — изменил позицию ног, и на картине ноги и голова повернуты в разные стороны, да еще одна ступня больше другой!»

Спрашиваю: «Вы искусствовед?». «Скорее арт-дилер, — отвечает. — в общем, рисунок бы я взялся продать, а картину бы подумал».

Словом, вместо того, чтоб Мишку казнить, приходится разговоры разговаривать.

Понимаете, — говорю, — вот теоретизирует он для потомков: «Художник сознательно, с целью достижения определенного живописного эффекта, идет на некоторое искажение форм, например, изображая слишком вытянутые фигуры, нарушая пропорции, но это не правило для живописца, а исключение…» — а сам делал это не как исключение, а как правило: его фигуры часто утяжелены, массивны; скажем вот натурщица стоит — да, тяжеловата, но сидит — так бедра и попа вдвое шире плеч!

Значит, — говорю, — таков его идеал красоты, т. к. именно в женщине — и вдруг понимаю, что просто Мишку пересказываю, еще секунда и до Нефертити доберусь…

Интересный француз оказался, все показала, потом спрашиваю: «Ну как?» — он немного помялся, а потом словно думает вслух — «Знаете, если вычесть плакаты, стахановцев и физкультурников с моряками, несколько работ вполне пристойны, даже очень вполне. Но если совсем честно, только глядя на таких вот средних художников начинаешь понимать, какая разница между ними и гениями.

Вот посмотрите на его «Натурщицу» на красном диване —

Ведь явно подражание Веласкесу, даже размер тот же, но не рабски, а с претензией — купидона и зеркало уберу, полог уберу, окно приделаю — а рядом даже поставить невозможно!

У Веласкеса все продумано, белизну кожи простыней подчеркивает, а у Дейнеки лежит на краешке, чуть не падая, плечо подлокотником перекрыто, а сдвинуть натурщицу не догадался. И потом у Веласкеса Венера лежит спиной к стене, и чуть приподнявшись, потому что купидон полог раздвинул и зеркало принес, а мы-то со стены на нее смотрим — гениально придумано, все художники-то раздергивали полог и потому Венеру видели спереди, а Веласкес как-бы стал внутри, за ложем, потому видит только спину, талию, ноги — красота в чистом виде! И банкетка маленькая, так как тогда спали полусидя, и потому изгиб у Венеры естественный, а у Дейнеки диван двухметровый и стоит у окна, потому нормальный человек ляжет спиной к окну, но надо-то как у Веласкеса! — вот и лежит натурщица на локте и смотрит в нелепую темно-вишневую спинку дивана, а за окном унылые дома. Да еще с такой-то палитрой пятки выглядят грязными — умница Веласкес-то их не выпячивает, а Дейнека так ноги согнул, что нижняя как обрубок и пятки напоказ.

А ведь не будь Веласкеса, эти просчеты может никто бы и не заметил, но Веласкес-то есть, вот ведь беда-то, если сам понял, что от него до Веласкеса как от смешного до великого или как от натурщицы до богини…»

Слово за слово, пошли пить кофе.

Француз мой смотрит на меня, улыбается и вдруг говорит — Вы знаете, я тоже, когда после университета работал в аукционном доме, был сторонником юнгианских теорий.

И однажды к нам попал рисунок, приписываемый Модильяни. Вы ведь знаете, что Моди рисунки раздавал направо и налево, иногда просто за рюмку абсента или чашку кофе и их атрибуция — кошмар для любого эксперта! Вдобавок часто переезжал с квартиры на квартиру, не расплатившись и бросив картины с рисунками, да и моделей использовал, мягко говоря, не профессиональных -точнее, профессионалок не в этой области, поэтому найти Модильяни в хламе на чердаке вполне вероятно, хотя попасться на подделке еще вероятней… Так вот, на рисунке был женский торс от плеч и худеньких лопаток до слишком широких бедер — ну точь-в точь как у Дейнеки, когда он, по вашим словам, бессознательно искал в женщине идеал!

Листок почти квадратный, и так и эдак вертели, я на бессознательное упираю, талдычу об идеале и о том, что он именно так нарушал пропорции и в скульптурах, и на своих знаменитых ню.

Такая вот дилемма — и заработать хочется, и риск велик, а откажешься — конкуренты перехватят. Я даже целую речь сочинил о том, что художники приходят в поиске идеала к сочетанию тонкой талии с широкими «креативными» бедрами, совмещая, так сказать, палеолитических Венер с Нефертити или, ближе, Рубенса с Кранахом, не забыв про «бессознательное», и текст вышел столь «юнгианский», что один почтенный сотрудник даже издевательски поинтересовался, есть ли у меня сведения, что Моди был знаком с работами Юнга. Отличный текст вышел, только одно но — рисунок-то оказался не Модильяни!

— А чей? — спрашиваю.

— Да кто его знает, — отвечает, — ну, посмеялись надо мной и забыли, а я задумался, почему это художники так часто любимых своих со спины рисуют? — Думал я думал, — продолжает француз, — и понял, что тут не «коллективное», а индивидуально-мужское желание показать «какая у меня женщина!» и, одновременно, скрыть ее лицо, грудь, лоно от всех. И «вид сзади» оказывается не менее волнующим, чем скажем «Рождение Венеры» Боттичелли!

Так что мужское-коллективное — пожалуй, а вот бессознательное ли?

А если сознательное, то придумал это — показать и скрыть одновременно — именно Веласкес! Хотя, возможно, Тициан в «Пастухе и нимфе» чуть раньше написал нимфу со спины, только вряд ли Веласкес ее видел, да и у Тициана лицо нимфы видно и вообще он писал аллегорию…

Да, Вы говорили, что Дейнека в тридцатые годы был в Европе — так может и в Лондоне побывал и «Венеру» видел?

— В Париже и Берлине точно был, — отвечаю, — и тут меня вызывают к руководству, и мы прощаемся.

На следующий день мчусь на работу, чтоб поскорее все Мишке рассказать.

Пришла, а он с тетеньками чай с тортиком пьет, меня увидал и пошел соловьем разливаться, как прибежал надписи менять, а уже закрывали, и как его пускать не хотели и свет тушили, и как умолил, и как в потемках раскладывал и все волновался что криво «Аж руки дрожали», и как я по телевизору в желтой юбке была лучше всех «просто модель для Тициана в солнечном свете».

Тетеньки кивают, а Мишка вроде кается «И таки перепутал пару названий, хорошо, что никто не заметил, после открытия вечером все поправил…» — тетеньки заахали и пустились в воспоминания, как однажды «Черный квадрат» вверх ногами повесили, так и провисел до закрытия, — вижу, надолго и пошла по делам.

Вернулась — Мишки след простыл.

Ладно, думаю, пусть еще денек помучается.

Утром прихожу «Где Мишка?» — тетеньки смеются «Хватилась! Вчера последний день был, кончились ваши споры — напоследок торт принес, велел тебе кусочек оставить чтоб, значит, подсластить разлуку».

А потом выставка закрылась, мне в числе прочих объявили благодарность, словом, все окончилось благополучно, но, как в известном анекдоте, «ложки нашлись, а осадок остался».

И чтоб развеять все сомнения, разыскала я эту запись и кадр за кадром просмотрела.

Вот я в желтой юбке говорю, вот камера скользит по рисункам, секунда, другая — стоп!

Вот оно, решающее доказательство — под рисунком Дейнеки подпись «Голосуй, а то проиграешь!».

И как во времена Шекспира не было сигарет «Друг», так и лозунг этот ельцинский лет на пятьдесят младше рисунка!

Смотрю на рисунок, на надпись и понимаю — упустила, а теперь как выяснить, что он там написал!

Великая починка

Больше всего музейной работе мешают посетители. Ну ладно бы тихо ходили и детей приобщали, так нет — выставки им подавай. И водишь эти экскурсии как заведенная, и бубнишь одно и то же да дни до окончания считаешь.

Так было и сегодня — я привычно отбарабанила биографию Гелия Коржева, рассказала про «творчество, опаленное войной», посетовала на то, что большинство его работ находится за рубежом и вдруг смотрю — Мишка!

Смотрит на меня, улыбается.

— Ой, — говорю, — а у меня через пять минут группа. Подождёшь?

— Не могу, — отвечает, — я только на минутку на тебя посмотреть.

— Как тебе выставка?

— Хорошая. Я вообще к Коржеву хорошо отношусь.

— Теории свои не бросил, что в картине главное подпись и описание?

— Это не теория, — отвечает, — так оно и есть на самом деле

— И для Коржева можешь?

— Да запросто! Я ведь как Чехов — он, как помнишь, про пепельницу с ходу готов был написать, а я про Коржева.

Тут моя группа пришла, мы попрощались, а когда экскурсия закончилась, смотрительница мне листки подаёт — вверху крупно ВЕЛИКАЯ ПОЧИНКА, а ниже — текст:

***

На первом субботнике подвели к Ленину слепого рабочего, чтоб вместе таскать бревна.

— Голубчики, — удивился Ленин, — да как же он будет таскать? Ведь слепой!

— Ничего Владимир Ильич, — ответили рабочие, — он не совсем слепой, на свет реагирует. Значит мы ему бревно подсобим поднять, а Вы идите вперёд, освещая путь, как Красное солнышко, а он следом с бревном.

Так и сделали.

Рабочий стал брёвна таскать, Ленин Красным солнышком работает.

К полудню все брёвна перетаскали.

Ленин рабочего благодарит за совместную работу и, между делом, интересуется, нет ли у того вопросов к вождю мирового пролетариата.

— Никак нет, — отвечает рабочий, — одно только пожелание у меня есть.

— Какое, товарищ?

— Вас увидеть, товарищ Ленин. Чтобы внукам-правнукам было что рассказать. Жаль невыполнимое…

Засмеялся Ильич — Ну, этой беде помочь просто, — протянул руки к рабочему и молвил «Прозрей!»

— Вижу, — кричит рабочий, — прозрел я, товарищи!

Схватил прозревший гегемон дрын и за Лениным.

Несознательный оказался.

Пришлось пристрелить.

Ленин же пошёл писать статью, где описал свой опыт исцеления и, подводя итоги, заметил, что «вера партийная позволяет вести починку быстро, эффективно и бесплатно без придуманных буржуями больниц и лекарств».

Написал и пошел с соратниками обсудить.

Вот, — говорит, — написал я статью «Великая починка» как следует нам реорганизовать медицину. Прошу высказаться.

Мнутся соратники, переглядываются и ни гу-гу.

— Смелее, товарищи, — призывает Ильич, — без чинов!

Ну, раз без чинов, кто-то и спроси: «А когда же Вы нами руководить будете, поди от посетителей отбоя не будет?»

— Товарищ не понял, — объясняет Ленин, — могу не только я, но и все, в ком веры нашей партийной хоть на горчичное зерно.

Побледнели соратники — а ну как истинное лицо их выявится, так что — прощай паек, машина, кабинет?

И тут осенило — если каждый прозревший за дрын схватится, беды не оберешься!

— Да, — согласился Ленин, — прозревший гегемон вполне может дрын или булыжник взять в руки! Сами знаете, пролетариату оружие что булыжник, что дрын!

После этого стали думать, как бы прозревших пролетариев на пользу мировой революции направить, да так и не придумали, а потому решили с исцелениями погодить.

Так, испугавшись прозрения пролетариев, вождь исцеления бросил, а статью посвятил бесплатному труду и назвал «Великий почин».

А «Великая починка» осела в спецхране, только отдельные фрагменты ее по рукам пошли и с тех пор служат Библией экстрасенсов.

Но правду не скроешь — лет через десять режиссер Протазанов статью прочел и снял фильм, где заменил Красную Площадь монастырем, Ленина — Кторовым, рабочего — Игорем Ильинским, которому Кторов приказывает бросить костыли и исцелиться, что тот и делает.

«Праздник Святого Йоргена» фильм называется.

По мотивам ленинской работы. Отличная картина, почти документальная.

Но почти.

___
*) Иллюстрации — картины Г. Коржева

Print Friendly, PDF & Email

19 комментариев для “Борис Рушайло: Музейные сказки

  1. Годится, — чтобы \»выработать у подрастающих правильный взгляд на живОпись…\» A подставляющиеся Дейнеки и пр. Малевичи (и Рабиновичи) нам ни к чему.
    Даешь пособие к исходу сентября !

  2. А ведь и правда, не было б Веласкеса и окажись рисунок Модильяни, не решились бы
    пятки у натурщицы Дейнеки осуждать. Нормальные пятки, по земле ходют, оттого и не
    сверкают как перламутр. А всё остальное у нея блеск и в плепорции.
    А Ленин со слепым рабочим достойны номинаций.

    1. Про рисунок Моди отдельная песнь — в начальном варианте был «Рассказ франзуза» про спины, пятки и тд , но динамика терялась и убрал- жалею сил нет! — а с пятками все непросто, хотя конечно «милые ступают по земле» но у всех подражателей Веласкесу что-нибудь «не так» — долгий разговор, просто Дейнека уж слишком подставился

  3. И еще извиняюсь за промедление с ответом — только сегодня узнал, что опубликовано.

  4. Спасибо за добрые слова — мне было весело сочинять, мешая серьезное и не очень — так Флобер сочинял «Лексикон прописных истин» и его пример нам всем наука! А теперь загадка Венера Веласкеса на картинке лежит на черной простыне, хотя на оригинале в Лондонской Нац. галерее она темно-изумрудная, а почему никто не знает — то ли в продолжение «Венер на травве», то цвет весны — как не старался, ни в книгах ни в сети не нашел правильной цветоперелач, сам снимал- черная! Может у кого есть точная копия, очень бы надо!

    1. Уважаемый Борис,очень удивилась Вашему восприятию цвета тёмной простыни,которой касается тело Венеры.Во всех эссе он характеризуется как серый или серо-голубой.Никаких других секретов нет.Вероятно, контраст с белой простынёй создаёт цветовую иллюзию.

      1. Я уже писал, что на холсте в Национальной галерее цвет темно-зелёный но и сам снимал, и на репродукциях чёрный! В чем дело не знаю

  5. Прочитал. Песню вспомнил: «Где ж ты раньше был, где ж ты раньше был, что так поздно ко мне ты пришёл…»
    Всю жизнь ломал голову над авангардом русским, — откуда? что бы это значило? С другом разругался, с Борей Юдиным, а ведь он в этом деле «собаку съел», профессионал… Говорит мне: «Это, — говорит, — авторское мироощущение, мол, в авторских рецепторах, в его нервных окончаниях реакция пошла окисления. Через эту реакцию окисления и взгляд особый на окружающую действительность».
    Я ему говорю:
    — Не может быть!?!! Всё с натуры писано!
    — Нет, — говорит, — через реакцию в нервных окончаниях происходит!
    Прочитал. Всё же я прав оказался в нашем споре! Всё — с натуры!
    Про Дейнеку… Что сказать… Всегда был уверен: до нас было всё сказано. Мы только следом за старшими товарищами повторяем! На манер нашего времени в соответствии с современной установкой на идеологию.
    Автору же хочу пожелать: издать в качестве учебного пособия для начальных и средних школ, а также для художественных училищ, чтобы выработать у подрастающих правильный взгляд на живОпись.
    От себя лично: очень рад за автора! Остроумно, весело, необычно! СПАСИБО!!!

  6. Спасибо автору. Занимательно и познавательно. Я наконец понял замысел Чёрного квадрата и историю создания. «Ограниченный ты человек, вот когда меня лет через сто будут читать, никто и внимания не обратит!» — а это точно про то, как мы читаем не то что Шекспира, Доде или Драйзера, а даже (не через сто лет) Бёлля. Про Веласкеса и Дейнеку — не в бровь, а в глаз. Превосходное иллюстративное сопровождение.

  7. Француз мой смотрит на меня, улыбается и вдруг говорит — Вы знаете, я тоже, когда после университета работал в аукционном доме, был сторонником юнгианских теорий.
    ____________________________________
    «Сторонник юнгианских теорий», перефразируя «коллективное бессознательное» Юнга, не мог бы написать «коллективно-сознательное»(даже ради хохмы). Черточка между этими двумя словами неуместна (см.Юнга).
    А так — все замечательно.

    1. Увы, понадеялся на память и не проверил! Конечно дефис не нужен, а «е» нужно- ну да и Пушкин,наше все, писал «щастье» …

Добавить комментарий для Ludmila Bekker Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.