[Дебют] Лери Олфи: И вратами озарения, стезею одоления…

Loading

Третье произведение автора, вслед за предыдущими, настаивает на стилистике белого стиха (ритмической прозы). Сохранена и установка на неспешное чтение, оставляющая за читателем возможность додумать и продолжить по-своему.

И вратами озарения, стезею одоления…

Лери Олфи

Пускай началом и концом и обрамляют жизнь земную, непозволительно над тем сие вершить, что не вмещается в нее, — над нашею любовью. Но приручить, подменить, гарантом ее себя мнить, землю Мория припомнить… Земной объект превзойти! И позади объектов-архетипов, может, милостью Его, таинство сподобиться вкусить…

Изменить мир — не твоя миссия,
изменить себя — не твоя обязанность.
Пробудиться и постичь свою истинную
природу — в этом твоя возможность.
Муджи

Если ты хочешь найти любовь,
не ищи объект любви, ищи источник любви.
Только так ты встретишь Возлюбленного.
Муджи

Чу, несбывшегося зов… Его пристало бы воспеть, но фото отдадим мы предпочтенье. Извечное споткнулось о него, хромая в ногу с современным: сайт знакомств. Возможностей промельк. Воплощенья туман. Исчезнуть реально. Спаси, мальчуган. И сохрани, преамбулой хоть. Вот с нее и начнем. Да и героя сразу введем, на пороге ведь он:

с готовностью очарованье привнести, ведь всё бессмысленно иначе… с раскраской образов (благословен входящий!) эстету вопреки, скепсису его непреходящему… с трофеями фальстартов, их шифрами да знаками…

с предчувствием и вызреванием… и выпуклым все боле пониманием ядра недвижно-неразменного в себе…

с попытками извечными с Прекрасной сблизить дам… коль всякий раз иным нас Дама привечает и с целью той иную голубицу снаряжает с очередной корпускулой себя…

и с отрезвлением, как верность себя величает, верность вдохновенной, пьянящей любви…

Марафоном житейским герой, неведом маршрут, штурман небесный не выдаст. Осколки зеркал… разноцветье миров… тайна матрешки… Мозаики зов…

* * *

Итак, с посланием Диана, и зеркальце при ней, чтоб опознать. Нагою и она не запримеченной осталась, случайно даже, уж если прародительница римская ея

Что навело на мысль о Вашей заграничности? Да стиль изложения — инакий он, другой, не здешний. Диалоги, подобные нашему, обычно рождались в Москве, на кафедре романо-германских языков, на филфаке МГУ, на всяческих ночных посиделках в ВТО или ЦДРИ, на тайных, по тому времени еще строго запрещенных, занятиях по йоге, астропсихологии, кунг-фу… Прошлое прочно цепляется за нас. Не думала вдаваться в воспоминания, но Ваш вопрос вернул меня в середину-конец 80-х, что совсем и неплохо.

Да, смутно помню сей кафтан, что снял давным-давно. Не то, чтобы из моды вышел он, но стал не мой размер, совсем не мой, чтоб не сказать — чужой?! И в дальнем-дальнем сундуке искать его теперь. Искать?! Но для чего?! Был кожею мне он, да отслоилась вот она, похоже, навсегда. А было время — сжился с ней, считал ее своей… Халиф на долгий-долгий час…

Листопад мифологем… Очищение в адажио возврата… А ну как всё лишь для того, чтоб миф очередной примерить, поддавшись прелести его?! Иль дух, который что портной вначале шил мифологемы, теперь иное воплощение найдет…

Такое, скажем, вот:

Человеку надо чувствовать в себе много уровней глубины, чувствовать лестницу, по которой можно подыматься и опускаться. Глубина… это тот уровень нашей душевной жизни, где личность — залив, слившийся с океаном. Это уровень, на котором Иов услышал Бога, прикоснулся к его бесконечности и потопил в ней всю боль.
(Г. Померанц)

Немало времени прошло, как текст какой-то вдруг прислала, укол невнятный в нем зашифровала: не дотянулся до нее. Раз за разом с Новым годом поздравляла. Но кому адресовала — другу дорогому, утерявшему лицо?! И все неверной детскою рукой. По шаблону? Или диктовала? Может… завещала?! Точным, в общем, выдался расчет — смычком трагедии по струнам книжной памяти, как в истории уже не раз бывало…

——

И здесь с поддержкой Ольга (Минск), и лучиком надежд:

— Приятно Ваше обращение Милая Ольга! Меня давно так не называли, хотя и кажется, что заслуживаю, как и любая уважающая себя женщина!!! А к сорока годам уже положено себя уважать, как и свое окружение, во как! Если Вас что-то интересует — я люблю поболтать с интересными людьми.

— Вы милая и славная, и в том сомнений нет. А вот декретный отпуск и… знакомства?!..

— Все банально просто! Я в Интернете новичок, и мне интересно, как люди общаются виртуально. Моя цель — дружба и общение, а не любовь, секс, замужество (да еще заграницу).

— Вы замечательная женщина, опора семьи, и к материнскому Вашему и мужья тянутся (дети в них)… Да, встретить соратницу мне бы хотелось, порядочную, душевную, любящую, пусть и старомодно это звучит… Счастья Вам!

— Спасибо огромное!!!! Вы обязательно ее найдете. Представьте, что все это уже у Вас есть, прямо сейчас представьте, в мельчайших подробностях — и оно обязательно появится. Всего хорошего Вам!!!! Удачи и любви!!!!!

— Спасибо, милая Ольга, мы думаем с Вами схожим образом. А еще… Вы должны приносить счастье…

* * *

Представь, представь! А фальстарты… так из них и черпай…

Если бы губы Никанора Ивановича да приставить к носу Ивана Кузьмича, да взять сколь-нибудь развязанное, какая у Балтазара Балтазаровича, да, пожалуй, прибавить к этому еще дородности Ивана Павловича… (Н. Гоголь).

Затяжной виртуал. А внизу искушает реал… Принять? Рисковать… Парашют. Запасной не дают. Без команды ни-ни. Ну, пошел… Недолог полет. Жесткость земли. Ушибся, дружок? Пустяки: изгибы низин. Преткновенье… Карин.

Нехитрым камешком таким? Другие очки. Ух, ты… Драгоценный. Краеугольный. Лунный даже. А сквозь магический если кристалл… Слово Божье, символ народа Израиля, его веры и Храма[i]. Символ бытия, что неизменно[ii]. Но и чужбины знак, ее эмблема[iii]. И поэтическое в утешенье — сборник Мандельштама, сущий раритет: Там — я любить не мог, / Здесь — я любить боюсь… Россыпью у Бонфуа — создать такой поэтический образ, в котором «вещи просвечивают, сквозят»:

Наши тени, скользившие по дороге,
Проступали ярче, ложась на траву,
Изламывались на камнях…

Здесь нет для нас больше дорог, только трава по грудь,
Нет брода в ручье, только вязкий ил,
Нет застеленной кровати, только
Смыкают свой круг, нас тесня,
Тени и камни[iv]
(Ив Бонфуа. Стихи // Б. Вим-Бад, Фейсбук, 25 июня 2013)

Так вот каков подарок Неба… но не простушку, чай, искал…

Карина… Кара… земля, если к туркам прислушаться. Милая в Italiano и Esperanto. Но ивритское карахолодная уже, и говорящее случилось. А в украинском кара даже казнь (ну, нет, не наш это язык). Замысловат букет дареный, огромен и цветист, только дареному уж в пестик не заглянешь. Так милой мы держаться станем, и ни при чем здесь талмудист.

Претендентов без фото чуждалась она: не видишь глаз — не распознать души. А вот со мной подвигло нечто от правил отступить, и с маской не публичности пришлось расстаться вмиг. Но важным показался, взгляд колюч. И говорить с таким о чем? Да и приглянется ли мне? Только снимки ведь обманчивы бывают: мог рисоваться претендент.

Пару дней нас Skype с энтузиазмом единит: спуск из виртуала, но теперь неспешно, повторить. Учтивостью дама с планеты иной. Редкий душевный покой. Дискурсом лишь… бабушка вдруг?! Нет, остуженье не друг. И бабушка, на буковки рассыпавшись, по капельке сластит — что алчем сообща, пускай в каком-то сундуке и залежалось, а все же порче не поддалось.

И бабушка ужель раздумчивость Весов быть ближе к ней клонит: под голос мой уснуть (да, ушками любить), и ты уж говорить (стыдливо-трепетно гусарский брудершафт предвосхитить), и встречу, наконец, реалом завершить! Даже испугом успела зайтись: не оборвет ли Skype, причудливый такой, едва натянутую нить. Инъекции не частые мои — любви да целования — лаской увивает. Интимное имя родить! И сговор конфиденциален: день рождения ее в Эйлате отмечаем! Впечатление эскизы наши создают, что в самом первом же «реале» скрещенья рук, скрещенья ног нас непременно ждут…

Горнего лишь воробушек наш избегает. И к полноте готовит — не только скульптора с художником, но и того, кто полнотелое и горнее причиной-следствием соединит. Писания, конечно, нравятся мои. С мужчинами дистанцию давно не сокращала, ни там, ни здесь, ведь непреклонно знала… На сближение робкий намек — стыдливый смешок. Подтаивает айсберг мой. В душевное родство вплываем вяло, но, на ласку отвечая, растроганно сияет и мило так с ладошки поцелуй сдувает.

— И долго же друг к дружке шли! — с чувством восклицает.

* * *

И вот пришли… Тель-Авив. Ракевет мерказ (центральный железнодорожный вокзал (ивр.)). Радость сбывшихся мечтаний переливает быстро через край. Краткость замыканий. Яркий свет блистает нами. Сиянье Белоснежки поражает, и она, конечно, подмечает мое. Истая красавица даже вблизи! Помним, воды моря расступались — теперь черед декабрьской темноты… Жизни начало… Бетховен неспешен вдали (1770)… Пробуждение радостных чувств от прибытия в деревню (1808)… Пасторальная (1808)… Вот и Кандинский (1866)… в когорту художников звать-зазывать… А еще, по приметам народным, — день, когда миру пристало молчать.

Без устали к ней льну, целую, обнимаю. И вторит сдержанно она. Душа вознесена, и ее, и моя. Щебечет девица вольготно: мила. Перво-наперво морю представить любовь, на нее ведь слишком похоже (М. Цветаева): вдохновенье — прилив, созерцанье — отлив, бесконечен повтор, штиль иллюзорен… Карин согласна даже пешком: легкокрыла. Поигрывая гребешками волн, разливается приязнью темная стихия.

— А ведь мы уже встречались, если память поднапрячь (не иначе, как Ани пустилась вскачь), и знакомы-то давно.

— Да! — радостью пульсирует: как раз подумала о том.

— В краю каком-то курортном…

Маген Давид на вызывающей груди от русского еще не отлучает — разгладить грезы, наяву вкусить! Ваяньем вызов огранить, плотоядное взывает, этносы и географии отбросить, отменить! Встречные все голодны и вовсю едят глазами скромность немоты. Но что есть силы обнимает. На свету тускнеть красе пристало, только в корень зри, упоенье кроной дабы не стихало.

Вдоль по набережной темной мы ведомы светом душ. Моя приличия ломает, ее покойно радости вкушает. Я нравлюсь, я принят, блуждал лишь долгонько (прилипчив рефрен). Торможение, мэм… Брал барьеры, отвлекался. В прописи небесные вникать пытался. Нынешним рождался… Да и не в нашей власти ускорять! И лишь в Земле Святой дано было понять…

Биньян hа-опера мне другом тоже. Кафе неприхотливо, я не сдержан все же. А наверху уж заждались влюбленные те самые, под куполом крутым. Хороша компания, и скульптор мой неутомим. У перил стоящую сзади охватить… погрузиться в неге с головой… тормозит лишь недотрога стыдобой. Но роса долгожданна на хладных губах, набухает бутон, оттолкнуть — что призвать. И прижаться бы, крепко обнять, навечно мое! впечатать в суженого, да позволишь себе разве… чай, не контужена…

— Вот еще один знакомец мой, — фонтану напротив киваю.

Струи воды, взлетая-ниспадая, птицу Феникс юности играют. А часы меж тем взывают, и я неловкостью снедаем: не бежится Белоснежке счастья своего. Джентльмену на Шенкин ответствует нет!, не сегодня, гусар, в твой кабинет, да и… прежде должна… а потом и решай (иль по звездам гадай)…

С юностью не повстречался джентльмен: ей не сладить с птицею той самой, и к автобусу мы поспешаем, с тайной, увязавшейся за нами (что за дева без нее!). Посвящение, каноны соблюдая, та неспешно нагнетает (ну, дается, может, нелегко!). С избранником прозрачность соблюсти (честности канон, девичьей чистоты). Но легок помыслом, спокоен удостоенный, непричастен и неколебим (да и вообще неприхотлив): промашка вышла, тайна мимо просвистела. И нам дружить, потом звонит, только признание иное дружка ожидала… оцепенела, онемев на миг… И все же славно мы воркуем до четырех утра. Мил и поцелуй ее прощальный, с ладошки сдуть, гип-гип, ура!

* * *

Я тебе ничего не скажу, / И тебя не встревожу ничуть, / И о том, что я молча твержу, / Не решусь ни за что намекнуть…; Всё вокруг и пестро так и шумно, / Но напрасно толпа весела: / Без тебя я тоскую безумно… — доверилась Фету она.

Доброта и праведность — отцовская у Белоснежки из несмелых грез. Ссор хотя и избегает, но вот гибкости порой и не хватает. А других оберегая, о себе, понятно дело, забывает.

Голос мой ее чарует, славно как, что, наконец… Терпенья ей достало ждать, и сердце всем твердило нет!, а со мною — на край света даже: да, беглец. Снова звонит — не задела ли словом каким? Эмоции приглушены, дискурс не богат: на то и тишина, чтоб чувствовать меня. Музыка внутри дирижера заждалась. Желанье сокровенное — быть вместе, рядом (ох, сестровы времена!). Фильм о Толстом[v] ей посылаю, и чашу он переполняет:

— Не могу выразить все чувства… Слезы заливают лицо… Спасибо… Приезжай…

Образ предвкушения не возникает сам собой — ау, воображение!.. И Феникс юности на крылышки свои тотчас бросает взгляд… Но на месте на условленном (Буду ждать тебя там и никуда уже не отпущу!) все нет ее, и нет, и безответен телефон… Что не любила никого, / Что жить не может без него, / Шепчет опять, как все девчонки…

Пульсируют чувства… и, наконец… чуть обалдел… не до объятий уже. Но в автобусе, в самом хвосте, пусть и топорен малец. И вот… Симпатично вокруг. Кошка, и тоже блондинка, словно не видит меня. Солидный тигр у входа благосклонен боле: лелеет детское в себе Кара. Стол роскошен под гусарское вино. Сплетения урывками, но день-другой еще… Какое фото ни возьми, красавицей на нем. Но скульптора остерегать в любовной пантомиме: не совладать с ней силой?! Дорваться до утех — се явно не о ней. И все ж врата крепки не так, приятьем мягким губы, глаза лучатся, радость тихая лица. И ей под стать сияю я.

А тут и чада. Отдыха на них праведность не знала. Работяща и маман, профилем чистый Левант — кирпичик за кирпичиком (и какой энтузиазм!) в фундамент нашего союза: ее я человек, и зацеплением навек! Чуть скована в желанной новизне, чуть резковата уголками: остаточно российское местами. Проводы далеки, до автостанции до самой. Машем руками, поцелуи с ладошек сдуваем… И назавтра я обожаем.

— За что столь высока награда? — и ее теперь пытаю.

— Мысли о тебе вызывают во всем теле приятное тепло… И голос твой… особенно, когда — ты хорошая моя…

Нелегка артикуляция: обожает-то впервые. Ласков я, и деликатен. Вот речения и ей в охотку приукрасить. Один папа ее только и любил, и выбор бы, конечно же, одобрил.

— Друг для дружки мы любимые, прежде всего! — Аксиомой козыряю не тускнеющей. — С несомненными достоинствами, а твои-то уж… А изъянов лишены, вместо них — словечко точное: особенности. Щедро вкус свой окрошке любви они отдают — перчинки, кислинки, сладости.

Солидарна Лапушка (быстро имечко нашлось), отступая в тень. А я паркетом идеального, да с вдохновением:

— Злых намерений нет у нас, и быть не может, а невзначай заденем — исправим-заласкаем, любовь приумножив!

Сияет радостью она, глазками лучится (заметно и в Skype из далекой Москвы)… диво дивное творится… все думы обо мне… быть вместе… громадное вот-вот в нас целиком внедрится…

Звонит очень поздно: не может уснуть… Впервые человек так понравился… Все болит, и аппетита нет (се боль души, общий горизонт приоткрываю)… А любовь не сбежит?Она навечно в нас. И у нее вот рвется из темницы… Долог, очень долог разговор, в него и Космос вовлечен…

Свет ее души… любовь ему обязана. С героем моей книги солидарна целиком. Так и писалась ведь для нее-то родной! Но героиня… Без обид и черной краски толкование горой. А чувствую-то что? — поле взрыхлила, считает. Ну, Космосу открыт, он душу размыкает. Тогда на ощупь Карин подступает: трагический исход… и ей не жить… Ох, и нелепица какая! Да ведь не рвется ничего, не исчезает! Но перехвачено дыханье все ж, и когда я с ним справляюсь, те исходы отвергаю.

* * *

Невыразимого громада голос сдавила ее, в разумеемых оставив краски, переливы звучания и еще кое-что. Но вот… мысли читает?.. чувства уже красят характерные слова. Происходящее крупнее с ее стороны, и сторона эта земная. Но внемлет и моя душа свидетельствам и доводам чистого разума.

Сияюще прекрасной дожидается она, когда ж прибудет суженый ея. И, наконец… ослица от Эгед (אגד — крупнейшая автобусная компания Израиля (основана в 1933 г.)), красна тоже, а вот и сам, лучезарный весь. Одежды под ноги ему — в сказании ином, а в нашем… И были объятья, и поцелуи: праздник, выходит. К Граду Святому шире любовь, я в нее нынче включен. Русское подворье и окрест… новая аттракция Мамилы… старый город у Яффских ворот… Радушно стелет Лапушка под солнцем декабря, но хладен, неподкупно строг эвен йерушалмит (Иерусалимский камень (ивр.): исключительно он используется при строительстве в городе) церквей и синагог. Покойно и тепло. За туристов нас принимают. Одинокий волк уже далеко. И Лапушка, препонам вопреки… да, читатель мой любезный, предвкушение крепи…

Сплетенья Пастернака… почти без сна… Интимный объект… его новизна… от животного прочь душой восходя… От предчувствий виртуала к реалу во плоти хронотоп парадоксален. Микро-пространству ответствует время поистине макро. Да и не узнанное с не признанным ведь корня одного. Вот и чужим оказалось телесно-земное в покоях сродненной души. На оклик мой пароль интимный? нет отзыва пока: недоверчивы глубины.

Да ей, великодушно кроткой, вообще не очень важно это: иллюзией клубнички с перчиком ведь тешиться не всем. А ласкам между тем все несть и несть конца, и милуше тревожно теперь, но рефлекса благородства не лишен и я. Душа моя, доверчиво раскрывшись, сближением полна, наготой исповедальной… но наперсница… усыплена?! Мимолетно забытье. И вновь искусством нежным (врожденное, до опыта еще?!) крепит уверенность мою, но всякий раз робеет та в самом преддверье рая. «Врата Дамаска» (Дама́сские (Шхемские) ворота (שער שכם) — главные ворота мусульманского квартала Старого города в Иерусалиме), врата с щитом, увитым в мех (Вс. Князев), бесспорно на замке. Но ведь не город же за ними осажденный, и не азарт завоевателя пред ним. Догадка смелая тогда: глубокое душевное родство[vi] (иль внедушевная сродненность) препятствуют смешению кровей. И вмиг секретный код милуша раскрывает: почуять только ей дано, где низкие кровя запретного родства, а где благословенное оно.

Секретный код Дамаска… Сгущение высоких смыслов быть разбавленным взыскует. И первозданно звонким, безудержным смехом Лапушка чарует. Пастельное в тонах… слабей запо-ры… постель (приют наш целодневный) меняет тоже свое О на А… и эскадрон гусар летучихadieu, девичьи тучи!..

И наперсницу с собой?! Вертлявая юла… но молчком исчезает и та. Я никто, иль вовсе нет меня, лишь лазутчик вкрался там незваный. Разговору не дается, дурнеет лицом, плакать готова — упорство ей дом. Врата Дамаска теперь пред крыльцом. Недоверием молчание сквозит. И ум, решительностью скорый, отбой трубит — и день сегодняшний свернуть, и завтрашний, и праздничную мессу послезавтра, и Эйлат. А Новый год? Щадит.

Удрученно исказилась скорбная краса, а я пытаюсь все же… И… облегченья слезы — в гнезде, что на плече моем свила. Без меня ей жизни нет, той глубиной страдания, что истязанием и упразднением себя, и вновь с дыханьем не справляюсь я. Нюанс какой-то, в норму кем-то возведенный, не вышел у нее. И так ужасно стало на душе: едва нашла и тут же потеряла… и не хотелось ничего, совсем… заклинило и речь… и хоть пыталась собирать слова, но вдруг отчаялась: непонятою быть — судьба…

— И ты не понял поначалу… Но тучи черные ушли, и с ними тяжесть вся… и словно не было ее… и небо наше светлым, ярким стало… и просветленье снизошло…

Обида (не простая!) испаряется моя, отбой отменяется. А она себя корит, хотя и удавалось с виной раздружить. Но я-то… не понять… И само время подлинность вкусить, картины первой встречи оживить. Тайну тогдашнюю вновь зацепить. Какой ни оказалась та, из уваженья к говорящей, переварить я посвящение обязан был сперва, а уж потом по полной, не формально — да! Барышня тронута, книксен отзывчив — а ведь ночное… разделить собиралась тогда! Не распакованной, правда, шок новизны в квадрат возводя.

* * *

Винится мило и назавтра — за то, что ведомо лишь ей одной. Расстилает в грядущее дивный ковер… и открытия прекрасны! Поутру любовь парит… а фестиваль… да просто именит!!! Запруды прорваны, к ней радость благосклонна. Веленьем души короля ублажать. Мило щебечет столичными взгорьями. Русский клуб: прозу известную переписать? Танцев кружение. Редкая публика. Щечку-ручку целует гусар в завершение: работа на ту. Заводит разговор ученый кот, и нас сближает тот…

Легко представить, чем полнился день второй, и третий, и четвертый. Дух фестиваля! И была ли стыдоба… Нежные ласки — несть им конца. Смех и радость неуемны — здравствуй, свобода! Заботы елей. Мед любовных ночей. Ненасытность желания. Время открытий… просвещенных речей…

Серия фото: выходим неплохо. А вот точно мама с папой в сценке-шутке ну-ну-ну! От них и воркованье наших голубков. И Лапушкин трагизм, что уезжаю. Напоминая… в краснозвездную Москву я рвался-вырывался… две фигурки на балконе… о жалость спотыкался… щемило родное… в мире чужом…

Ужасен назавтра испуг: потеря, утрата… и пустота. В топь перспектива ушла. Слова не колокола. А что градус потери высок, это верности вопль -той любви, что лелеяла долго внутри.

К самой себе строга, а близких неизменно искушает. И те, знай, случая не упускают на бутерброд намазать неуменье отказать. Такое мне болит: эскизы робкие идальго хитроумный готовою картиной мнит. Ну да, делиться и давать — потребностью и в радость. Но эта недосказанность… неяркость чувств… туманности капкан… решений избегать… во сладости страдать… Вот и мне, растворившись в любимой, бездумно сопереживать…

— Мужчины видели во мне лишь милую мордашку, а ты за нею душу разгадал. Ну, был еще один такой, но мне не подошел.

Бесповоротна и незыблема любовь ее! И дифирамбы вот. Не Дионису, нет, а гласу моему и магии его. На всех парах ко мне, предчувствием волнуя… Объятия нежны, теплы… В мой каби-нет и душу мою в нем без запинки вписалась, и прекословий.

Но обед когда, накатанное царапнула мимоходом, хозяйкою прямолинейно став. Не чувствуя каких-то мелочей, чего там вопрошать. Какая-то ойкумена?! Нечто зримое от айсберга ее?! Ну, пропал аппетит, так ведь милая и славная наперсница моя.

И телом неизменно хороша. И в заверениях взбирается высоко. Нежной лаской отвечая, нормой ту кладу. И все ж моя любовь, несмело Лапушка ступает, не достигает еще уровня ее. Не помышляя в спор впадать[vii], нейтрализую мину все же. Уникальной любовь она нашу находит? Так пристало охранять! И оберег с ее пальца уже на моем. И под необратимого хмельком… писания души дарю. На всех парах к жить вместе мчит она, и мы щекочущей фантазией играем — вот в Zlatá Praha предваряем Эра дивного согласия… и истой благодати…

Не признает второго дна: утайка естеству чужда. Да?! — шутливою бывает и майевтика Сократа: скепсис иудейства привечает и ея. Конем бытовизма интерес мой знакомо погашен. Пешкой усмотрения тогда: конечно же, прощу ее (невероятного предел!), интрижку заведи она. Акцент-то на своей любви я благородно ставлю, ан, в зеркало суждения глядя, тускнеет наша сразу: ведь нонсенс очевидный… как мог подумать даже!.. Да вот иного просто не нашлось, чтоб столь же остро о высотах чувств и страже… Тут нежность ласк уверенно вмешалась, и не оконченною партия осталась…

Желание, любовью осознав себя, возвышает свой объект до предмета искусства: изъяв из обыденного бытия, ложится костьми, чтоб он туда не вернулся. Художником пробуя себя, портретирует любимую в тексте. Скульптором не брезгуя, убирает лишнее в материале плоти и крови. Но вот далее, поди, удержи… созерцающее познание, познающее созерцание, эстетика творческого пути…

Ласковое море. Предел его от глаз сокрыт. Время. Внутреннему чувству, чувству космоса и моря вполне по силам его протяженность длить. Поверхностное сминается. Глубина открывается. Едва слышен зов ее. И душа отзывается.

Тягой Эрос всходит, о самого себя: не почуять парусу девичий такелаж. Особенность ее тогда уважь, душевным объектом признав! Одушевиться и желанию, задушевным став (свое отжили позволения души). За тонкостью послать, чтоб к отроковице пробиться. И та, настойчивости вняв, — чтица: из Sola amore [viii] (Эпштейн М. Sola amore: любовь в пяти измерениях. М.,2011). До описанья нежности дойдя, выразительно захлопывает книгу и пускается в плач. От Лапушки попрек?! Не верю! Особа иная где-то таится. И лаской баюкаю эту и ту. Разговор бы… да вновь в монолог превратится. Тускнеет родное, контуры лишь, прорисовкой эмоций сути не сменишь. Незавершенным идеальному застыть, не тревожа разочарований актуализации.

Густеет вечер… ложе в полутьме… интимность душ… я и родители: триада. Претензий не держу, лишь взором хладным… Понятен вряд ли был и вдаль все норовил, вот и поддержку придержали. А Лапушку родимой сразу бы признали. И она бы к ним со всей душой. Но то ль устала мама ждать, то ль чувством укрепилась, что эстафету, наконец-то, можно передать…

Дочурка же родная во сне слезами голосит, но ничегошеньки не помнит. Поутру сырое поверяю: не так с ней обхожусь (родители, ау!): самотеком ключевое, не лелею притягательное. В нюансы здешние, зато, внутреннею мамою без устали макаю: подробностями их, а не мелочью считая[ix] (От жизни хочется больше подробностей и меньше мелочей. Подробность — это всегда подробность чего-то большего, а мелочь -только мелочь и есть (М. Эпштейн)). Но Лапушка решительна — не утерять нашу волну, планки не снижая. Ученье только обижает. И стал вот резковат. Так боль ведь не сдержать, что девица мне причиняет: ну да, сравнялся с ней. А она меня выше равнений считала. С упоеньем тут бы раньше за шершавости приняться, только дух любви важней. Он потроха шершавые несет, а там и нас, нет-нет, да вознесет. А касанье потрохами и не трение совсем: каплю юмора, mon cher, вместо философем…

Пустота. Но еще не та, когда отпускают всё. Поверхность бытия. А мне-то вглубь и вверх. Не умственною, а всамделишною тягой. Той, что к раскрытию ведет и к увлеченности зовет. И мудрости не избегает: не суетиться, принять свою судьбу во внешнем и двигаться по мере сил внутрь[x] (Померанц Г. Записки гадкого утенка. М., 2003).

Бабье. И в ауре, и в облике известных возрастов легко опознается. Но Лапушка-то наша, поддавшись даже ипостаси той, любимой остается. И ни к чему контроль, и собранность уж тесновата — распоясаться. Пилотом до меня ей доводилось быть, и штурманом, и проводницею — всем экипажем сразу. Теперь же мне те роли, согласием не заручившись даже: кейф избавленья, наконец, вкуси. Но разве нам указ погода в доме: вот и люби, что любится, любовью в то и зри. Люблю и зрю — и мило, нежно, славно с нею. И Исповедь Мюссе сверх ожиданий впечатляет, и ласки вот не иссякают. И тело — продолжение души.

Во сне ее спасаю, а вроде не драчун, считает. Так это ж маскарад: а как еще к ней аналитику попасть. Персонами пока же обрастаю, которых сам не выбрал бы ни за какую сласть.

Hola españa: аргентинский гитарист. Богатство звуков к фортепианному клонит, мелодика — ко сну. Сельский клуб. Событье просвистело мимо. А в душно-влажном Тель-Авиве (бананово-лиловый Сингапур, ау!) передвигаться тяжело, но… свежесть вечернего моря… томный шепот: спасу!

— Дамы и господа! Пересеклись в Небесных Прописях пути двоих, и Солнце Любви опалило их. Он и она (пусть и анахронизмом в ЛГБТ времена). Ожог как посвящение. Один на двоих. Теперь родня. Помыслы добры, деяния понятны не всегда (постижений глубина неисчерпаема). В авангарде взрослой дамы воля и контроль. Джентльмен стихией в раннее несом — к исходной цельности начала. А за углом, одним из пресловутых трех, разбойник Прокруст. С чашею страданий. Но превосходит их, в конце концов, любовь, уникальный объект унося с собой. Се книга первая моя: sapienti sat (Для понимающего достаточно (лат.)).

Воды немало утекло. С актеркою иной небесный режиссер: смиреньем пробовать любовь. Книга вторая о том. С геометрией и здесь получилось не совсем хорошо (Д. Быков, ау!)…

Итак, триада. Событие любви. Текст, ему под стать. И чувство новое, вдохновеньем обделенное. Любовь-Событие с героем навсегда, и подобьем возродиться не упускает случая. Но дилеммой для актерки остается…

А наш герой… Переживанию Любви, даже в текст отлитому, покоя не стяжать. Сознание минуя, возвышенно и земно продолжает побуждать. И писать. И в книге второй вот о том, как сказывалась Любовь-Событие, выкладываясь в текст, как жила в виде текста, превращаясь в книгу, как посланием стала, брошенным в людской океан, и как нашлось оно.

Любовь движет самопознанием героя, обостряя прозорливость (усмотрение), чувствительность к деталям. В периоде роз изящно замыкает простодушие одной стороны на совсем иное в другой. Амбивалентной оставаясь, в страдать-претерпевать вовлекается, но именно так верность себе хранить — не соглашается. Генетическую память пробуждая, археологом души себя мнит, космологом ее. А мудреным актерка когда козыряет — пыль с инстинкта исследователя стирает.

А лапидарно если, то любовь — одна (конечно, Гиппиус права). И всегда событие, масштаб которого разнится. Древо своего рода, мощное, с массой корней и ветвей, очевидных не всегда, но сулящих обновление, открытия. И любимая одна: единственная роль в магическом спектакле. В разной мере актрисам удается она. Но если по большому удалась…

Вследствие исторической катастрофы, из-за того, что Тит, государь Римский, разрушил Иерусалим и изгнал народ Израиля из своей страны, родился я в одном из городов Изгнания… Это Шай Агнон, и не только о себе… На родину и наш герой вернулся, и на протяжении дилогии (с полтора десятка лет) он… да мне ли вам рассказывать!.. с болью врастает в новую жизнь, в ее основания. Становясь по самоощущению израильтянином, не склонен забывать ни о случайных своих корешках, ни о глубоких корнях. Штрих за штрихом дополняя ответ на простецкий, казалось, вопрос: а пришел-то зачем, для чего?

Читательский вопрос теперь я предварю, традиционный. А не еврей ли Вы? — нет, се к Бендеру Остапу. У нас же он математический скорее: позволено ли автора с героем уравнять? Ведь был же Флобер с мадам Бовари. Ну, автор и впрямь сливается с героем — пережить происходящее с ним, но отслаивается затем, дабы сие описать. Так корректен ли равенства знак?

Писатель проецирует себя на героя несколькими фигурами. И мир автора, как и каждого из нас, неисчерпаем в принципе (для осознания и понимания как личного, так и стороннего). А мир героя лишь следом остается, как угодно красочным, той жизни, поток которой омывает автора извне и изнутри. Выразительность вербального языка ограничена, и автору остается уповать на творческий отзвук в читателе.

Приведу и такую подсказку (речь о Прусте, его поисках утраченного времени):

сам роман — не биографичен, а автографичен — роман о романе, произведение о произведении — и авторографичен — описывает не «жизнь и мнения» Марселя Пруста, а создание автора, воссоздающего жизнь, в том числе и себя — Марселя — в ней. [xi]
(Ахутин А. В. В стране Мамардашвили // Мераб Константинович Мамардашвили. М., 2009).

Азарт захватчика силен в герое, монастырь автора манит его. Ворваться на белом коне, за автора выдать себя, присвоить то да се… Однако непреклонен тот — кесарю оставьте кесарево. Автор — совокупность возможностей, а герой лишь те из них, что реализовались в тексте, став его действительностью.

Так говорил наш Заратустра на презентации своих книг, кутаясь в традиционное волнение не публичного человека. Тронной речью впечатленный, кто-то там потом… Строка из Гиппиус открыла в нем, как и во мне когда-то… и разговор о том… А там и вдохновенье куражом.

Вернисаж очередной. Разбавленный вокалом, подсказанным мной. Посетители редки, пустыни дух витает. И если б не Маэстро во хвори… Некий режиссер, что в друзьях у него, знатоком возникает — и картин (замечанья точны) и плотской спелости (флирт цели достигает). Что остается Лапушке, не избалованной высотами внимания? Улыбка доброты, любительская, осторожная. Ну, за разминку засчитаем.

И дома к ней тянусь: формы и смыслы свои поразмяла? я под разминку попал? лекарь небесный сближение нам прописал? Странствуем долго, поезд нескорый, и в наше купе тому знатоку почему б не подсесть, профессионалом который. Остра игривость, только дама отвергает ее рьяно. И все равно не убеждает?! Ревную что ли? Ах, вон она куда… Играть словами и в слова?! Уклониться я предпочитаю.

Не сулят боле развития ни области знаний, ни сферы деяний: искус внешнего не тот… а в юности, бывало… Да и в новом сеансе (молодом, у Данте), сеансе интимном (задором младым Эрос и славен!) ручеек игривости в реку бабьего естественно впадает, и то непониманием уверенно рулит, а неразумие в запасниках хранит. И вдруг… отдаться Эросу, как посвящают себя высшему чему-то. И тот… ужель благоволит?

Каров hа-мишпаха нас навещает, и сытный обед китайцы выставляют. А он сеть разговора добывает, и на воробушка нашего, что из мира иного. Оппонента стремясь откровенно подмять?! Между ними встаю. И тотчас развожу -того, кто толкует картины извне, и художницу саму. Развитой рефлексией он ту наделяет?! Задетым себя считая, родственный бык оппонента меняет и спора поток на меня (неприятель уже!) направляет. По существу тореро колет мой, что быка все больше раздражает. Трагическое в воздухе витает — высшим этажам развитого ума не сыскать спарринг-партнера. Вчистую разбить непокорного, а покорность распять! Обоюдный бы выигрыш… нет, не по нем, и престиж ни при чем. Да и карт не раскрывает. Ну, классному бойцу так и подобает. А барышня плечами оголенными мелькает, их белизна роскошная (Евтушенко юности, ау!) о Прекрасной напоминает. Почуяв тягу, оставаться призывает, да только трубы возвращение играют.

Отсрочено свидание любовное, ему не привыкать, вот и вкусите, милый друг, всю прелесть ожидания, очарование томления… А вышел срок, Бетховена милуше зазывать, и Лунная соната в покрытое туманом возвращает, где на меня похожий некто по хилой синусоиде куда-то там съезжает…

Откликнуться на зов ее, тот давешний, исходный, всего полдела было, ведь предстояло еще личный выбор ублажить, не по земным критериям который. Но послание на то и небесное, чтобы его отменить. Мирским еще снабдить, не вдохновенным, скучным. Бегом к установкам тогда, что предваряют опыт наш: не сгущать послание в фигуру, иль, с извинением, бельмо в глазу, а фоном простереть, что проницаем: манящее вдали узреть.

Поволокою эфирной диссонанс. Он был всегда. Вот и тогда, когда вписать старались мы другого в фундаментально-сокровенное свое, в святая святых: в согласье дабы тех слиянья вдохновенного достичь. Да только воспротивились оне…

* * *

Порядком припоздал с приездом я, и… вдохновенья сонный антипод. Ну да, ребенку время спать. Силен безвкусия гипноз, и правдой голою его простецки заспиртован я. Сути фитиль погасив и лишив оболочку призора, девица сну отдается: неприемлемое — сила. Но нерушим союз, безвкусье не указ! И суть — даешь! Приставим только лестницу ту самую… Да не податлива и та… А суть-то чувствую лишь я. Мифическую, эфемерную. И дух не в силах опалить упрямую материю. А та безгласно, может, ждет… и вот себя уже неявно подает… умом, что теплый вряд ли… должок исполнить скуповато. Неуверенность девичья, неловко так сползая, типовое оголяет. Так и не сложилось в нынешний приезд притронуться к ней даже, а то б одним крылом над быта голытьбой… И, приодев, пытаться приподнять его…

Выходит, мало Вам, mon cher, что рядом Человек и Друг, так подавай еще манящую улыбку ежечасно, игривость милую да расписной гламур?! Гетеру… или гейшу? Удобрить атрибутами профессии любительский спектакль? Тоска извечная по идеальной полноте. А ту не напитать (как и потребности, желания), плотину фантазий даже подняв… Знакомьтесь: не насыщаемое.

Запредельное тогда, репетицией изящной. За пределы обжитого. На курорт, как в жизни давешней, только все труднее ту сопрячь с собой. Йам hа-мелах (Соленое море), Эйн Бокек меж невысоких гор. Приземленность невзыскательных построек. Еда развратом отдает. Нечто дискотечное. Неуемна Лапушка под музыку живую. Обстоятельно солируя, привычный образ пробует ломать, и тормоза постылые: на ночь глядя, боулинг искать![xiii] (Танец, раскрывая сущность человека, способен вывести к новой, более высокой индивидуальности (а в пределе и к слиянию с божеством) и создать вокруг новое пространство (Meditation Portal)).

Непритязателен курортный быт, и легкий шок вначале за целебный засчитаем. Милуша, кукарекнув солидарно, за углом на бережку мою игривость вдруг коверкает вульгарно (своею, не обкатанной еще?). Не интересно с ней, и я надолго замолкаю. Интим безвкусен. И тяжел. Лишенья Эросу достались: утрата суверенности, а там и автономии, он не взлетает в восприятии и чахнет вне любовной анатомии. Но так ли уж лишения?! А если обновление, и возвышенья вот приметы. И Лапушку с ними сдружить… Однако с собою равняет пока, и болью в мышцах моционы черепашьи. Огонь мой прикрутить? Ну, нет! Образ ее на части разложим, и не телесные тоже. То отберем, и се, в мозаику новую сложим. Воображения добавим, даром, что ли, с ясновиденьем в родстве (М. Кузмин). И заварим на духовном огне.

День последний: наш и Хануки. Милушино чутье. Распластанный мерказ книйот (торговый центр (ивр.)). Величавая ханукия. О символике праздника мушкетер-знаток. Восьмая свеча — огонь! Пронзительные песни, жаркие пляски… праздник света, им подхвачены, не скрывая слез… погружение… глубины причастны… Ам исраэл хай… Од авину хай… Вэ-hа-икар, вэ-hа-икар ле лефахед клал… Эйн лану ал ми лисмох — рак ал авину, ше-ба-шамаим… (народ Израиля жив… отец наш еще жив… главное — не бояться… не на кого нам полагаться — Небесный Отец наш, на Него лишь… (ивр.)).

Примечания

[i] Вайман Н. Мандельштам: поэт — слово — камень (Интернет-публик.)

[ii] Соловьев Вл. Собр. соч., т. VII. СПб., 1903. С. 198.

[iii] (У Д. Кнута) — Федоров Ф. Семиотика камня: три страницы русской лирики (Интернет-публикация).

[iv] Б. Бим-Бад, Фейсбук, 25 июня 2013.

[v] Последнее воскресение / The Last Station (Германия — Великобритания — Россия, 2009). Режиссер: М. Хоффман.

[vi] Хотя… вот в великой любви великих: «мы не станем воображать себе некое родство душ, которое никогда не существует между людьми» (М. Хайдеггер в письме к Х. Арендт). Только неточность означающего не в силах отменить особого состояния означаемого.

[vii] Способность к истинной любви созревает медленно, слишком медленно. Такая любовь не дает земного потомства и не увлекает толпу. Она создает только маленькое зеркальце тишины, в котором, может быть, какой-нибудь гадкий утенок увидит, что у него за плечами лебединые крылья (Померанц Г. Записки гадкого утёнка. М., 2003).

[viii] Эпштейн М. Sola amore: любовь в пяти измерениях. М., 2011.

[ix] От жизни хочется больше подробностей и меньше мелочей. Подробность — это всегда подробность чего-то большего, а мелочь -только мелочь и есть (М. Эпштейн).

[x] Г. Померанц, указ. соч.

[xiii] Танец, раскрывая сущность человека, способен вывести к новой, более высокой индивидуальности (а в пределе и к слиянию с божеством) и создать вокруг новое пространство (Meditation Portal).

Print Friendly, PDF & Email

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.