Виктор Голков: Свое лицо

Loading

Новая цензура требует быть «слепо­глухо­не­мым», но явление, живое по своей сути, подчиниться этому условию не способно исходно. В число таковых, т.е. неподчинив­шихся, входит и старейший израильский журнал «22».

Свое лицо

О 159-м номере журнала «22»

Виктор Голков

В разливанном море нынешней русской (русскоязычной) журнальной периодики трудно, почти невозможно выплыть, то есть, быть замеченным. Журнальный зал, этот аристократический салон современной литературы, строго ограничивает число своих членов, при этом, условия для приема смутны и неопределенны. Факт, что счастливцы, удостоившиеся войти в этот избранный круг, не всегда отличаются блестящими литературными данными. Выходит, дело в другом, в чем же? Похоже, первое и основное условие — не быть замешенным ни в какую историю, то есть ни в коей мере не касаться больных проблем. Практически, это означает отмежеваться от реальности. Именно эта негласная цензура отделила израильского старейшину «22» от Журнального Зала, куда в то же время вхожи журналы типа «Word», чей уровень не возвышается над рутинной заурядностью. «Зеркало» и «Иерусалимский журнал», имеющие пропуск в ЖЗ, обладают одним безусловным преимуществом относительно «22» — они политически вполне корректны, т. е импотентны. Новая цензура требует быть «слепоглухонемым», но явление, живое по своей сути, подчиниться этому условию не способно исходно. В число таковых, т. е неподчинившихся, входит и старейший израильский журнал «22», чье основное направление — аналитическое исследование еврейской жизни в любой ее ипостаси, будь то современность или историческая ретроспектива. Главное в нем — поиск связей и закономерностей, характерных для отношения между еврейским национальным самосознанием и всем остальным миром.

Статьи Александра Воронеля и Александра Кунина посвящены, соответственно, проблеме крайне левой израильской интеллигенции и проблеме лингвистической войны, ведущейся против нас на гуманитарно-лингвистическом фронте. Статья Александра Воронеля «Пророки и праведники» переносит нас во времена библейского пророка Иеремии, готового «разнести по кочкам» тогдашнее еврейское государство за несоответствие образа жизни населения его идеалистическим представлениям. Яростный обличитель пороков и общественных язв того времени, Иеремия готов пожертвовать Родиной, поскольку неблагочестие древних иудеев, их уход от поисков истины, насилие, источаемое ими, способно привести только к одному результату — разрушению государства. Иеремия открыто призывал к отказу от борьбы, к непротивлению и пораженчеству. Александр Воронель приходит к парадоксальному выводу -то, что так нас поражает в самоненавистнической риторике крайне левых, имеет не только психологически-фрейдисткую, но и национально— историческую, унаследованную из прошлого, основу. Новые пророки, как и их древние предшественники, готовы отдать Израиль на заклание в случае, если их суперидеалистические, часто бредовые, требования не будут удовлетворены. Поиски правды, на которые они напирают, сводятся, например, к требованию разрушить забор безопасности, построенный для того, чтобы защитить население от арабских самоубийц. Или разрушить еврейские поселения на Западном Берегу, результатом чего неминуемо станут ракетные обстрелы центра Израиля. Эти пророки с их вывихнутым пониманием справедливости находят, кстати, широкое признание в европейской левой среде, чья ненависть к еврейству также, имеет давние исторические корни. Левый идеализм и абстрактный гуманизм сегодняшнего замеса и его перекличка с древними пророчествами — любопытное и точное умозаключение, позволяющее лучше понять, с чем нам приходится иметь дело.

Статья Александра Кунина «Лингвистические войны Израиля» показывает, как отдельные термины, наполняясь чуждым их первоначальному смыслу содержанием, становятся оружием ведущейся против нас идеологической войны. Взять для примера слово «демократия», под вывеской которого сегодня во многих мусульманских странах правят самые одиозные режимы, а другие, еще более варварские, намереваются захватить власть. Но шаманская сила этого слова такова, что мировые державы готовы продать и предать собственных многолетних союзников, подобно слепцам, не замечая, что творится под их собственным носом. Демократические идеалисты внутри страны призывают Запад к бойкоту израильских компаний за якобы незаконное строительство, а принятие закона, запрещающего их предательские действия, объявляют «попранием принципов демократии». С той же позиции, объявляется недемократической борьба государства против террористов-самоубийц, потому что забор безопасности ущемляет исконные права семей, выращивающих этих нечеловеков. Частью лингвистической войны является описанная в статье Кунина «война топонимов», когда, например, название Палестина — символ Святой земли, — присваивается арабами и становится именем государства, которое арабский мир пытается основать на израильской территории. При этом первоначальное значение названия забывается, а само оно наполняется радикально иным смыслом, начиная претендовать при этом на «эмоциональный капитал славного имени». Слово «расизм» используется чаще всего как дубинка против любых мер самозащиты общества от тех, кто само его право на существование объявляет нарушением демократических принципов. А заседающие в ООН шовинисты с откровенно фашистскими симпатиями именуют борьбу против агрессора — расизмом и нарушением прав человека.

В главе «Чувство меры» обращает на себя внимание статья Эдуарда Бормашенко, имеющая одноименное название. Это своеобразное философско-поэтическое эссе, автор которого интересен уже тем, что в его рассуждениях сочетаются два противоположных направления в познании — научное и религиозное. Бормашенко — физик, в свободное от работы время изучающий Талмуд. Но больше всего, похоже, его интересует философия. При этом основные проблемы мироздания Эдуард Бормашенко рассматривает как бы заходя то с одного, то с другого бока, поочередно меняя предмет рассмотрения и место действия. Так от Талмуда он неожиданно переносится в древние Афины для того, чтобы разрешить проблему измерения всего вообще. Затем без особой подготовки приступает к вопросу о недостаточности человеческой речи для передачи процесса мышления и несостоятельности науки, подменившей проникновение в суть вещей простым процессом измерения. Заканчивается эссе сопоставлением познания дискретного и непрерывного (континуального) и констатацией извечной человеческой тоски и тяги к бессмертию. То есть, физик окончательно уступает место мистику. Винегрет идей, тем не менее, не мешает тексту оставаться литературным и даже изысканным, привлекательным для гурманов, способных оценить его по достоинству.

Из поэтов, представленных в разделе «Проза и поэзия», в литературном плане выделяются двое — Марк Вейцман и Константин Кикоин. Самое яркое стихотворение в подборке Кикоина, оно же последнее в ней, — «Приговор». Стихотворение, похоже, написано под влиянием «Процесса» Кафки, хотя прямой аналогии нет. Привлекателен способ построения строф, в каждой из которых по шесть попарно рифмующихся строк. Самих строф также шесть, что скорее всего, не случайно. Приговор герою вначале выносится неким абстрактным судьей, но на каком-то этапе появляется древняя Юдифь-иудейка, дающая делу обратный отсчет. Именно этот, еврейский суд, оказывается для героя роковым. «За то, что ты дал себе сбиться с пути и плевелам черным позволил взойти, за то, что ты путаешь чет и нечет, повинную голову меч отсечет». После казни, впрочем, все не заканчивается. Разум взвешивают на полночных весах и слово «секретно», скрывающее его предназначение, для Юдифи секрета уже не составляет. Трудно вынести «приговор» этому стихотворению. При всей легкости, эффектности и эстетической силе, остается ощущение неясности, недосказанности, хотя для поэзии, в принципе, это вовсе и не грех. Но о том, есть ли в стихотворении некий скрытый смысл или автор предпочел ему красивую бессмыслицу, остается только догадываться.

У Марка Вейцмана, кажется, тоже самой значительной в подборке стала минипоэма «Иудит», последняя по счету. И тут речь идет о библейской Юдифи. Но, в отличие от «Приговора» Кикоина, места для недосказанности и недоговоренности не остается. Все четко и ясно, словно сколочено железными гвоздями. Сила исторического обобщения очевидно проявляется в таких, например, строфах «меж Ассирией безбожной и Египтом твердолобым к сожаленью выжить можно лишь идя путем особым». Короткая, удивительно емкая строка, блестящая рифмовка придают стихотворению ясность и законченность. Даже стихи, содержащие спорные утверждения, благодаря этой четкости и завершенности, оставляют ощущение настоящего искусства.

Рассказ Анны Файн «Гибкая рука в лайковой перчатке» — проповедь ненависти, которую питает некая современная, предельно эмансипированная женщина, к собственному мужу. Причина — последний больше не самец и не кормилец. Короткая, на несколько страниц, история, воссоздает психологический портрет репатриантки, прозревшей после переезда, и взалкавшей счастливого, сытого существования. Работница туристического агентства и ее муж-охранник — типичная в смысле трудозанятости репатриантская семья. Возможности явно ограничены, а желания находятся на постоянном, непрерывном подъеме. Так рождается ненависть — из-за несостоявшейся поездки за границу, некупленного дорогого лифчика, скромной квартиры и неизвестно на сколько месяцев отложенного визита в ресторан. Она копится в женской душе, обрастает гноем, грозит преступлением. Образ ненавидящей, взбесившейся мещанки, тоскующей самки, возмечтавшей о райских кущах в средиземноморском аду, можно считать находкой писательницы. Страшно далеко от главной героини творятся события, потрясающие страну, идет борьба за выживание. Ее логика подчинена одному неистребимому стремлению — жрать. Страшно это духовное уродство человека, по нелепой, роковой случайности угодившего в перманентно сражающуюся за свободу республику. Мещанское исступление этой женщины неуместно на воспаленном клочке суши более, чем где-либо еще на земной поверхности. Муж, на которого изливается испепеляющий поток злобы, как видно, один из тех маленьких винтиков, чьим совокупным упорством создается защитная человеческая стена, обеспечившая оборону страны. За минимальную оплату эти люди ежедневно рискуют головой. Они незаметны, но работа, которую они делают, спасла немало жизней и стоила жизни не одному из них. Работница турагентства, в душе завидующая смелости обогатившихся наложниц, добровольно обслуживающих новоиспеченных нуворишей, не может, по логике вещей, испытывать какие-то иные чувства, по отношению к людям этого сорта. И не только потому, что деньги для них не самоцель, но из-за их патриотизма, желания стать частью своего народа, принимать участие в его борьбе. Рассказ противопоставляет, по существу, взбесившуюся плоть духу, хотя внешне толкует о чем-то противоположном, не имеющем отношения, о быте. Это скрытое противопоставление еще рельефнее подчеркивает основную идею рассказа и творческую зрелость писателя.

Рок-опера Александра Фрадиса «Из песни слов…» это, фактически, автобиографическая проза. За слегка измененными именами маячат реальные персонажи, уже всплывавшие в других вещах этого автора. Речь идет о кишиневской литературно-богемной компании конца 70-х, куда, кроме Фрадиса, входили такие люди как известная сегодня поэтесса Катя Капович, ее бывший муж, прозаик Виктор Панэ, поэт-самоубийца Евгений Хорват, поэт Борис Викторов, ныне покойный, поэт Наум Каплан, погибший в автокатастрофе. История А. Фрадиса и его друзей, изображенная в «рок-опере», оставила за собой достаточно глубокий след в кишиневской литературной жизни — кое-кто из тех, кто не имел к ней прямого отношения, тем не менее, дорого заплатил за то, что одновременно с Фрадисом посещал литобъединение при тогдашней молодежной газете — скажем, поэтесса Инна Нестеровская и прозаик Жан Кривой — их попросту нигде не печатали. «Из песни слов…» интересна не только своей реальной биографической подоплекой и влиянием последней на людей, которые, в большинстве, уже ушли из жизни. Эта минитрагедия с пьянками, стихами, вызовами в КГБ и последовавшей вслед за тем эмиграцией возвращает нас к судьбе поколения 70-х, судьбе несостоявшихся, в основном, литераторов, художников, музыкантов. Их карикатурная «борьба за свободу» напоминает дураковаляние от безделья и разгильдяйства, доведенное до какой-то крайней полубезумной отметки. Эти литературные парни и девочки, своего рода советские «хиппи», деклассированный и в результате безжалостно выкорчеванный элемент, чья судьба завершилась преимущественно трагически. Рок-опера, выполненная на достаточно высоком литературном уровне, возвращает нас в те дни, когда среди перманентной пьянки, вольного секса и сочинительства обозначился контур будущего распада, какой и постиг спустя короткое время, казалось бы, выстроенное на тысячелетия железобетонное государство. В свете этого, духовные шатания Александра Фрадиса и его друзей, их нелепая попытка бросить вызов всемогущему строю, приобретают некое чуть ли не глобально-мистическое значение, феллиниевский символ, начало конца.

В разделе «Литературные игры» находятся статьи трех Михаилов сразу — Хейфеца, Горелика и Юдсона, а также, интервью последнего с еще одним Михаилом — Шишкиным. Раздел получился емким, статьи — достаточно изящными, вполне литературно-профессиональными.

«Зачем живем на свете?» М. Хейфеца — это анализ книжки М. Волчкевич «Дядя Ваня. Сцены из непрожитой жизни», в свою очередь посвященной анализу «Дяди Вани» Чехова. Еще одна попытка понять, что, собственно, имел в виду великий прозаик, когда написал знаменитую, не сходящую и сегодня с театральных подмостков, пьесу. Трактовка М. Хейфеца сводится к нескольким положениям, согласиться с которыми лично мне очень затруднительно. По Хейфецу (Волчкевич) жизненное фиаско дяди Вани сводится к тому, что он выбрал себе ложного кумира, будучи совершенно неспособным вести самостоятельную, не посвященную служению кому-либо, жизнь. Крах его обусловлен тем, что вместо религиозной идеи, придающей существованию смысл, он стал поклоняться науке в лице вполне заурядного ее представителя, профессора Серебрякова. Обнаружив ничтожество своего кумира, дядя Ваня приходит к выводу о бессмысленности собственной жизни. М. Хейфец и М. Волчкевич, конечно, не первые литературоведы, расшибающие себе мозги над загадкой великого Чехова. И, конечно, не первые, кому оказывается не по силам понять жизненность и глубину поставленной им проблематики. Схематизм их рассуждений очевиден, а уж что бесполезнее всего для проникновения в чеховские тексты, так это именно схемы. Трагедия дяди Вани и его друга доктора Астрова происходит вовсе не оттого, что дядя Ваня предпочел вере в Бога веру в науку, а Астров неправильно выбрал себе профессию. Чеховская безысходность всегда вытекала из знания жизни и, как следствие, глубокого пессимизма этого писателя. Оттого-то так разочарованны и пессимистичны в большинстве персонажи его вещей, будь то пьесы или рассказы. Профессор Серебряков — всего лишь предлог для отчаявшегося и разочарованного пессимиста дяди Вани, позволяющий ему свалить на кого-либо ощущение абсурда жизни и тотальное неверие, которыми буквально переполнена его усталая душа. Потому схема Хейфеца (Волчкевич) не в большей степени способна объяснить разворачивающуюся перед глазами читателя и зрителя драму, чем это сделала бы какая-нибудь тривиальная модель, объясняющая все неправильно организованным социальным укладом и взаимоотношением между бедными и богатыми. Тем не менее, статья Хейфеца читается легко и воспринимается с интересом хотя бы по причине явной сомнительности делающихся в ней выводов.

Элегантная статья Михаила Горелика касается взаимоотношений между Агатой Кристи и еврейской проблемой. Отношения не простые, если вообще существующие. Как бы «да» и как бы «нет». Собственно, статья и заканчивается на этой вопросительной ноте. И чем-то отдаленно напоминает взаимоотношения сегодняшнего Израиля и Англии. Вроде, и мы, и они — демократии. Торгуем, являемся носителями в чем-то очень сходных интересов, хотим мира, капитализма, свободы. Но вот поди ж ты, не понимают, не пытаются понять. Как Агата Кристи, накануне 2-й мировой, и последовавшего жуткого геноцида. Как так — не обрисовать, не отобразить? В доказательство заинтересованности Агаты Кристи в еврейском вопросе, М. Горелик приводит достаточно неубедительную трактовку «Убийства в восточном экспрессе», доказывая, что жертва, Дэйзи Армстронг, — еврейская девочка. Но и главный террорист Кассети, по Горелику, тоже еврей. Так что же из этого следует? Что мировой суд присяжных собрался судить еврея за похищение и убийство еврейской же девочки? Спорно. Как спорно и отношение к нам знаменитой писательницы и отношение ее страны к нашей, как тогда, так и сейчас. Кто она — антифашист или равнодушный наблюдатель? На чьей стороне нынешняя Англия, нашей или наших врагов? Похоже, автор, как и читатели, не знает ответа на вопрос, а текст статьи добавочный свет на это не проливает.

Михаилу Юдсону, автору эссе «Извне или Новая Лолита» игровой элемент присущ в максимальной степени. Отвлекаясь от содержания, стоит обратить внимание на прихотливую игриво-изысканную манеру, в какой выполнена эта изящная вещица. Она буквально нашпигована разными нестандартными словечками, выраженьицами, образами и, кажется, имеет целью не столько поглубже вникнуть в анализируемый текст, сколько максимально выпукло обрисовать личность самого автора эссе, его неординарное литературное «Я». А личность эта, в самом деле, колоритна, хотя и неоднозначна. Она одновременно игрива и дурашлива. Мы становимся свидетелями сладострастного ощупывания текста, заигрывания с ним, отношения к нему, чуть ли не как к живому существу, притом существу женского пола. Это почти сексуально окрашенное взаимоотношение автора и разбираемого текста придает эссе оттенок забавной запретности, выхода за некоторые рамки, и даже определенного неприличия. Но все это по-гурмански ловко и утонченно сработано, а следовательно, возвышается над ломящимся из большинства современных журналов скучным полулитературоведческим чтивом, и потому, является чтением, достаточно живым и занимательным.

В данном обзоре я не коснулся части материалов, которые остается только перечислить и предложить вниманию читателей журнала — своеобычная и разнообразная проза таких авторов, как Леонид Пекаровский, Марьян Беленький, Давид Маркиш, Денис Соболев. Подборки стихов Фредди Зорина, Александра Ревича и Климентия Югая. Статьи Леонида Юниверга, Инны Беленькой, Марка Амусина, Стива Левина, Нелли Портновой, мемуары Ефима Спиваковского. Впрочем, я и не ставил своей задачей проанализировать все тексты, вошедшие в 159-й номер «22». Хотелось только показать, какова относительная значимость различных разделов, и как формируется архитектоника журнала, сохраняющего в современном литературном коловращении свое собственное, свободное от конъюнктурных соображений, творческое лицо.

Print Friendly, PDF & Email

3 комментария для “Виктор Голков: Свое лицо

  1. Виктор, спасибо за интересный обзор журнала «22»!

    Поэт и физик Константин Кикоин умер пару лет назад. У нас был только очень поверхностный контакт.

    То же случилось и с Журнальным Залом. Он недавно остановил свою работу и сейчас заморожен (но есть много других журнальных и читальных залов — свято место пусто не бывает). Журнал Слово/Word, где у меня три публикации стихов, последний раз добавлялся в ЖЗ в 2014 году.

  2. Давным давно, в середине 70х был у новых репатриантов журнал Сион, на дотации Сохнута, который вдруг прекратил поддерживать, наверное диктовали , что писать . Это было на номере 22. Оттуда и название.

  3. Большое спасибо!
    Есть пара вопросов:
    1. Почему \»старый пасьянс\»?
    Ведь уже вышел 178-й номер, где, среди других материалов, отличный рассказ Э.Бормашенко.
    2. А вот рассказ Анны Файн в рецензируемом Вами номере не открывается. Абидно.

Добавить комментарий для Дмитрий Гаранин Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.