Современные греки считают, что свою миссию быть колыбелью европейской цивилизации они уже давно выполнили и теперь никому ничего не должны и свободны. Мне нравится эта позиция ничегонеделания и безответствен­ности, ведь и мне уже 75 лет.

Апрель 19-го

Заметки

Александр Левинтов

Окончание. Начало

Сады и парки в свете идей Родомана о поляризованном ландшафте

13-ый век… это ещё не «малое оледенение» 16-го века, но в Европе заметно похолодало: в «Homo ludens» Й. Хейзинга сообщает, что даже в домах температура держалась не выше 12°С, что не могло не отражаться на жестокости и суровости нравов обитателей Европы. В 13 веке прошло 6 из девяти (включая Детский) крестовых походов в Святую Землю — в этом же веке, во многом благодаря Франциску Ассизскому, они и закончились, плачевно и страшно. От контактов с иной природой и цивилизацией в Европу проникли моры от новых, неведомых доселе болезней. Бесполезные и изнурительные войны принесли народам страдания и вконец расстроили и без того весьма примитивную и неэффективную экономику. Дух людей пал — во всех сословиях.

Люди состоятельные и знатные, привыкшие в крестовых походах к контрастному существованию с иной природой и цивилизацией, к необходимости оборонительных сооружений и мер даже в обыденной обстановке, привнесли в европейскую цивилизацию эту идею огорожения.

В основных европейских языках в конце 13 века появляется «сад» в смысле «огород», огороженное, защищённое место: в английском — garden, в немецком — Garten, во французском — jardine, в испанском — jardin, в итальянском — giardino. Однокоренными и смысловым образом близкими словами этого семейства являются гарда (деталь холодного оружия, защищающая руку), гвардия, гардина.

Смысл и назначение сада обозначились сразу: необходимо было отделить своё, принципиально культурное и цивилизованное, от дикого — от диких и варварски невежественных людей, от дикой природы, от их вмешательств и домогательств, нарушений и разрушений. Человек (или монастырь) создавали вокруг себя контрастную остальному, поляризованную относительно остального среду, поляризованный ландшафт, одновременно и природный и очеловеченный. При этом функции сада-огорода могли быть разными: это и выращивание плодов, и место отдохновения либо рекреации (пикников, балов, пиров, наслаждений и увеселений), и место уединения для медитаций, размышлений, творчества, сосредоточения. Эти функции могли совмещаться либо сменять друг друга — назначение сада как поляризованного ландшафта, как интерференции культурного и природного, сохраняется до сих пор.

Тогда же, в 13 веке (строго говоря, чуть раньше — в середине 13 в.), и, собственно, по тем же причинам, возникает слово и понятие «парк»: «закрытый заповедник (лес или пустошь) для охоты» (Etymological Dictionary online). До сих пор не утихают лингвистические споры о том, пришло ли это слово из Германии в латынь или из латыни — в немецкий, для нас это неважно. Важно то, что и «парк» — не просто огороженное и охраняемое место, но и место с особой природой (дичью, которая уже не совсем дичь: её надо подкармливать, сторожить, контролировать, оберегать от внешних посягательств). Помимо функции охотничьих угодий, парки довольно быстро приобрели и другие функции: прогулок кавалькадами (от cavallo — конь), кавалеров с дамами и без дам, дам с кавалерами и без кавалеров — охрана и защита стали распространяться и на них. В парках могли гулять — в условиях организованной безопасности — пешком, на колясках, любым способом. Но и парк и сад — безусловно поляризованные относительно внешней природы, культуры и социума ландшафты.

Знамением 13-го века, согласно Ё. Хейзинги, стали игры, карнавализация, ритуализация, символизация жизни: рыцарские ритуалы, геральдика, маскарады. Важное место в этой символизации, подмене реальности символами, играли сады и парки — «условная природа» и «условная реальность». И эта условность, символичность, конечно, способствовала созданию контрастности и поляризованности ландшафтов вокруг субъекта ландшафта, его владельца.

Ключевым элементом сада и парка является наличие там субъекта собственности: именно он является источником поляризации. И когда такого субъекта нет, мы видим, во что превращаются парки и сады, особенно в наших городах: в места пьянок и дикого, бездомного секса, в помойки и мусоросборники, в среду обитания брошенных собак и брошенных людей, бомжей. И это уже не поляризация, а просто одичание.

Специализация производства и универсализация деятельности

В советской экономической парадигме процесс производства был безусловно ведущим, что вполне объяснимо: вся история была редуцирована К. Марксом до смены способов производства, в которых производительные силы и производственные отношения были единственной реальностью. Построенная на этих редукциях экономика фетишизировала производство до «производства средств производства» как основного содержания производства. Игнорировались, таким образом, не только другие сферные процессы, прежде всего, развитие, воспроизводство, ликвидация (процесс функционирования элиминировать просто невозможно), но и, например, потребление, а вместе с этим и цель производства — оно превратилось в самоцель. Эта доминанта привела к тому, что предсказывал Зомбарт ещё в 19 веке: доминирование на рынке производства приводит к тому, что производству становится выгодным не производить. Советская экономика задохнулась от повсеместного, тотального дефицита всего подряд.

Доминанта производства привела к экономической идеологии разделения труда и, что естественно и логично, к специализации производства. В советской экономической науке даже комплексность рассматривалась не иначе, как «гармоничное и пропорциональное сочетание производств», направленное на «извлечение максимального народнохозяйственного эффекта при минимизации народнохозяйственных затрат». Именно отсюда, из этих установок минимизировались заработки и условия труда и жизни людей, губилась и портилась природа и, ýже, среда человеческого существования, строились города и посёлки — спальные цеха при заводах, процветало жесточайшее рабство в тисках ГУЛАГа, трудармий, желдорвойск, стройбата и комсомольских строек коммунизма.

Специализация буквально разъедала всю экономику и прежде всего промышленное производство: подетальная, технологическая и ресурсная (была и такая: спирт можно гнать из любой органики, от нефти до импортных цитрусовых, стеновые материалы можно делать не только из песка и бетона, глины, но и из дерева, шлаков и городских отходов, каучук можно получать из импортного латекса гевеи, из отечественного одуванчика, если назвать его коксагызом, а также из нефти).

В условиях советской паранойи засекреченности специализация принимала совершенно уродливые формы, когда на рынке появлялись совершенно одинаковые продукты, разнящиеся в цене в десятки раз.

Идеи специализации и разделения труда, устаревшие уже 200 лет тому назад, в отечественной современности вновь всплывают — уже усилиями не экономистов, а педагогических психологов, которым, что ни попадись в экономике, всё в новинку.

В отличие от процесса производства деятельность характеризуется прежде всего стремлением к универсальности:

• бигмак, а равно и вся технология фастфуд монотонна и одинакова от Нью-Йорка до Океании;
• виноградарство, виноделие, винная торговля и винопитие как единая деятельность максимально унифицированы и однообразны (сюда же вливаются бондарное дело, стекольно-хрустальный комплекс, дизайн, отельерный бизнес, туризм и многое другое);
• образовательная деятельность как деятельность становления в человеке человеческого едина стремится к простой и универсальной схеме «учитель-ученик», взламывая классно-поурочную «специализацию»;
• финансовая и банковская деятельность строится по единым лекалам.

Для деятельности характерны интегративные и центростремительные силы, поскольку сама по себе деятельность — не столько занятие, сколько проживание, организация жизни со всей её холистичностью (непрерывностью) и острым желанием быть всеохватной, универсальной.

Помимо всего прочего, идея универсальности, вездесущности — идея космическая, мировоззренческая, вероисповедальная, она в гораздо большей степени соответствует нам сегодняшним и всегдашним представлениям о нас самих. В этом смысле деятельностный подход и взгляд на вещи оказывается более человечным, нежели досужие рассуждения домарксистов, марксистов и постмарксистов.

Свидетель

Общепринято видеть в человеке дуальность по образу и подобию Божию, как творца и тварь, но я думаю, не менее важной для Бога является третья позиция человека — свидетель. Бог нуждается в нашем свидетельствовании Его существования, Его творения и как процесса, и как результата: Ему очень важны и наши восторги по этому поводу, и наши проклятья, ведь более свидетелей нет. И потому свидетель может — ошибаться, не различать деталей, заблуждаться, забывать, лукавить и даже лжесвидетельствовать: важно его присутствие в событии. И так как он не только наблюдает событие, но и участвует в нём, сам является частью события или даже самим событием, он имеет право на рефлексию, на своё понимание и интерпретацию. Уж на что мерзавцы Смердяков, братья Ульяновы и прочая атеистическая бесовщина, а и они свидетельствуют Его существование, даже не веря в Его существование. Свидетель по праву свидетельствования сам избирает, кто он: верящий, слепо и свято, без колебаний, истово и неотступно, или верующий, то есть сомневающийся, бредущий по собственным страхам и фантазмам, отчаивающийся, спотыкающийся, либо вовсе — по глупости, упрямству или неистовству — не верящий не только в Бога, но и в себя самого, допускающий, что всё это сон и он сам себе снится, что взойдёт иное солнце на ином небе, и он предстанет перед самим собой и этим иным миром настоящим — а пока можно безобразничать, куражиться, шалопайничать и подличать: такой свидетель по-своему ценен и необходим, без него картина мира — с изъянами, лакунами и пропусками, он подобен чёрным дырам, куда стекает избыточное и ненужное. Хор славящих, хулящих и злобствующих, как ни странно, составляют удивительный конкорданс, полный гармонии и красоты. И мы, удивлённые и потрясённые красотой этого мира, свидетельствуем, вслед за Иисусом Христом: «Аз есмь», что значит: «Я — Истина». И Бог, носитель этого же имени, радуется и улыбается, а, может быть, даже и плачет, потому что таков Его замысел.

Мозг человека

Многие естественные ресурсы в ходе их эксплуатации истощаются, искусственные ресурсы человека, прежде всего его интеллектуальные ресурсы истощаются, если их не эксплуатировать. Тут сразу возникает проблема происхождения искусственных ресурсов: несомненно, что мы их сами творим в себе, но столь же несомненно, что они даются нам внешне, извне, через интерес: нам интересно то, что мы из внешнего мира допускаем в свой внутренний мир (С. Къеркегор) и там оно начинает развиваться и набухать — смыслами, содержанием и т. п.

Нас замыслили при изготовлении именно на таких условиях: мозг как структура лишь отчасти функциональная относительно тела ориентирован на внешнее употребление, которому необходимо, чтобы он работал непрерывно. Я даже не уверен в том, что есть разделы мозга, способные выполнять и функции относительно тела, и внешние функции: правдоподобнее и разумнее было бы не смешивать их и специализировать.

Мозг, ориентированный на внешние функции, по-видимому, должен работать, даже когда мы спим — именно те его разделы, что отвечают за внешнее общение мозга. Наверно, поэтому к нам многое приходит по наитию — во сне, в полудрёме, в трансе или цизтрансе (контролируемом трансе). Это хорошо объясняет работу колдунов и шаманов, озарения эпилептиков (Магомета, Достоевского, например), вдохновение поэтов под воздействием влюблённости или лёгкого опьянения.

Техники отключения внутренних функций мозга и переключения его на внешний коммуникационный контур имеются и в иудаизме, и в христианстве (исихастия), и в буддизме (достижение нирваны за счёт глубокого внутреннего сосредоточения и отключения от чувственных раздражителей), и в тольтекской традиции (переход от тоналя к нагвалю по Кастаньеде), и в шаманизме, и в медиумной практике.

Кто этот внешний потребитель работы мозга?

Ответ на этот вопрос, по нашему мнению, лежит в сути антропогенеза, в той его полубиблейской версии или гипотезе, что Космическому Разуму понадобилось воплощение в какой-нибудь материал (этот материал оказался биологическим). Принципиально важными условиями антропогенеза следует признать:

— наличие неистребимой и неискоренимой внутривидовой борьбы, делающей материал-носитель разума безнадёжным в естественной эволюции: мы, если вернёмся в природу, обречены на быстрое и неизбежное вымирание

— связь с Космическим Разумом осуществляется на индивидуальном уровне, но индивидуальное, внестадное существование человека невозможно не потому что он биологически стаден как многие животные, птицы, рыбы, насекомые и растения, а потому что его мозг может существовать только при поддержке коммуникации с другими, точнее, не сам мозг, а его внешняя функция; грубо говоря, сигнал приёма и подачи Космического Разума нуждается в коллективном, распределённом оппоненте: не только в человеке как субъекте общения, но и в людях как субъекте общения. Обычный индивидуальный канал связи слишком слаб — нужна так называемая коллективная мыследеятельность, способная — не всегда, но хотя бы изредка — создавать мегамашины мышления, понимания и других интеллехий.

О каких внешних функциях мозга при этом идёт речь? — назовём их интеллехиями:

• понимание
• мышление
• совесть
• коммуникация (язык и речь)
• память
• самоидентификация и самоопределение
• целеполагание
• интуиция
• воображение
• креативность и эвристика
• …

Практически все эти функции (может быть, за исключением памяти) человеческому организму, телу — не нужны и даже обременительны, полны рисков. Но все они необходимы мозгу внешним образом, для обеспечения связи и функционирования с Космическим Разумом и мозгами других людей: вот откуда берётся требование не зарывать свой талант в землю, а выставлять его на продажу или к обмену.

В этом смысле мыслящий океан Солярис — не только субъект коммуникации с индивидуальными интеллектуальными субъектами людей, но и альтернатива эманации и воплощения Космического Разума во внебиоидную форму.

Мозг умирает, когда мы перестаём им пользоваться — хотя бы из презрения к нашей прочей животной плоти. Деменция и есть такое состояние умирающего или умершего мозга в ещё трепещущей жизнью плоти.

Так как, по условиям изначального договора с Космическим Разумом, мы сами себе и друзья по разуму, и враги по плоти, то мы знаем не только как не выключать свой мозг (чтением, писанием, проведением расчётов, решением задач и проблем, общением, образованием и многими другими техниками и способами), но и как выключать его, как делать, например, массы людей безмозглыми. К этим средствам относятся:

• пропаганда
• реклама
• длинные сериалы (так как в них исчезает общий сюжет)
• алкогольное и наркотическое одурение
• пустая болтовня, особенно телефонная и интернетная
• служба в армии и любая другая служба, то есть получение вознаграждения за времяпрепровождение, стуло-часы
• цифровизация
• …

С точки зрения гуманизации управления всё это означает искусство максимизации совместных интеллектуальных усилий людей при минимизации их взаимного сопротивления и враждебности как биоидов.

Соблюдая бдительность и гигиену, современный человек может позволить себе роскошь биологической смерти при одновременном интеллектуальном или коллективном бессмертии.

Образование и заблуждение

О. Шпенглер в «Закате Европы» называет античных греков народом неисторическим, не имеющим прошлого и памяти о нём, как, впрочем и индусов, в отличие от египтян — на том основании, что греки и индусы покойников сжигали на кострах, а египтяне мумифицировали, другие же многие — хоронили в землю. Замечание Шпенглера оригинально, но поверхностно, по явленности факта, а не по его сути. Античные греки действительно позволяли себе в своей мифологии путаться во времени, их боги и герои могли жить и действовать в разные времена или действовать одновременно в разных местах и даже с разными судьбами, но дело вовсе не в забывчивости или пренебрежении ко времени и пространству.

Античный космогенез, как он описан Платоном в «Кратиле», вполне соответствует современным представлениям о космогенезе: сверхплотная раскалённая капля, содержащая в себе всю массу и энергию Вселенной, всё пространство и время, Гестия (Истина) в результате Большого Взрыва разваливается — сначала на своих родителей Пространство (Рею) и Время (Хронос), а затем на другие истины, олицетворённые в богах, на более мелкие искры истины вплоть до человека, мельчайшего носителя истины, своего таланта.

Удивительным образом античные греки не только помнят Большой Взрыв, но и своё пребывание в нём как состояние синтеза, состояние полноты и целостности мира в его потенции, в том, что потом разовьётся в мироздание.

В этом смысле они держали в своей памяти замысел мира, как держит плод во чреве матери свою будущую судьбу и всего себя, и свою жизнь, и свой образ, и всё своё предстоящее ему прошлое. Это очень похоже на замысел, предваряющий процесс творения чего бы то ни было — мелодии, картины, литературного, поэтического, драматургического произведения, скульптуры, здания и т. п.

Понятие «замысел» — из состояния синтеза: мы видим онтологию ещё несуществующего целиком, совокупно, а затем начинаем строить относительно этой онтологии логику сюжета и поведения субъектов замысла, именно субъектов, обладающих и своеволием, и разумом, отличным от авторского.

В «Одиссее» Гомер уже употребляет понятие «анализ» и демонстрирует его вторичность относительно синтеза: анализом он называет ночную работу Пенелопы по распусканию рубашки для Одиссея на нити: чтобы «анализировать» рубаху, её сначала надо «синтезировать», соткать.

В своей мифологии античные греки умудряются текущее, аналитическое, сочетать с неизменным, синтетическом. Да, их онтология изменчива — но только в силу логики действий и событий, они всегда могут и готовы вернуться к изначальному видению мира и способны фиксировать происходящие онтологические сдвиги.

Современные греки считают, что свою миссию быть колыбелью европейской цивилизации они уже давно выполнили и теперь никому ничего не должны и свободны. Мне нравится эта позиция ничегонеделания и безответственности, ведь и мне уже 75 лет.

Наша память — это всегда онтологический сдвиг. Мы подобно античным грекам не можем «войти в одну реку дважды» и помним не изначальное, а смещение изначального. Яркий тому пример — стихи и песни, исполняемые нами. Каждое новое исполнение — это либо пропущенное слово, строка, строфа, либо изменения в интонациях, смыслах, в скорости. Чаще всего мы этого не замечаем. Но мне повезло. Диалог «Аналисис» я написал в Пятигорске в 1990 году, к этой идее вернулся в 2019-ом в Ессентуках, спустя 30 лет: практически мало что помня из той, первой версии. И онтологический сдвиг можно обнаружить, только сравнивая эти два текста. Моё счастье, что я фиксирую в текстах свои онтологические размышления, а потому вижу онтологические сдвиги в них — большинство людей предполагают, что прочно удерживают в себе и своей памяти взятое/полученное когда-то.

Эти онтологические сдвиги и искажения могут быть либо ухудшением (себя самого и изначальной версии), либо улучшением (того и другого). Первое я бы назвал заблуждением (как процессом блуждания по тупиковым направлениям, противоположным направлениям развития), второе — образованием.

Образование и заблуждение — антонимы настолько, что мы часто их путаем: история КПСС, истмат и диамат, научный атеизм и научный коммунизм, «биология» Лысенко — это всё, как выяснилось, не образование, а заблуждение. Но это, конечно, ближе к цирку, чем к науке и образованию. Трагическая, подлинная проблема заключается в том, что мы не уверены, чем мы занимаемся сейчас: это образование или заблуждение? Мы логично сдвигаем онтологию или опять ушли в алогичные заросли?

Эссе о Человеке и Бахе

Человечество — это такое странное множество, каждый элемент которого может быть равнозначен и равноценен всему множеству.

Эта сентенция засела в меня лет тридцать с лишком тому назад и не отпускает до сих пор.

Вот, например, Адам.

Когда Каин убивает своего брата Авеля, Адам — неважно, это первый человек вообще или первый человек, получивший имя, или первый человек, имя которого сохранилось — потрясён этим событием. Ему понадобилось собрать воедино две очень разные идеи, идею зачатия и рождения с идеей убийства и смерти. Ведь до этого он не знал, что такое смерть и как это делается. И в этом потрясении он несколько лет вообще не касается Евы, чтобы никто не умер. Эта трагедия одного человека становится гигантским шагом всего человечества: мы рожаем детей, чтобы их убивали и они умирали, мы убиваем людей, чтобы освободить место в жизни для вновь нарождающихся. Мы запускаем свой, не природный и не естественный процесс воспроизводства: внутривидовую борьбу как эволюцию.

Мне страшно.

Или — Ной.

Человек в одиночку строит первое в мире судно: ведь ещё нет египетских папирусных лодок, финикийских плетёных «корзин, обмазанных глиной, греческих пентакантер — у кого учиться? где прототип? из чего строить? Сроки, отпущенные на строительство, кратчайшие. А, между прочим, судно — крупнотоннажное, ведь надо вместить не только всё своё семейство и всех тварей по паре, но и заготовить им кормов — по крайней мере на семь недель. Оно должно быть, помимо всего прочего, остойчивым, ведь плыть придётся в явно нештилевую погоду — проблема для сухопутного человека явно неразрешимая. И строить из мачтовых сосен: где Яффа, в которой живёт Ной, и где ближайший к ней сосновый бор?

Но он всё это совершает и пускается в плавание, без руля и ветрил, используя только один принцип кораблестроения — непотопляемость.

Конечно, очень важно, что он сохранил от Потопа всю живность, включая себя и свою родню, но он к тому же указал всему человечеству путь создания того, чего ещё нет. И ресурсом этой креативной деятельности являются вовсе не сосновые брёвна и доски, а его разум, его интеллект, его догадки и предвидения.

С тех пор мы так и действуем.

Иисус Христос. Жалкий лекарь-бродяга, живущий в жалкой и ничтожной ойкумене от Вавилона до Рима, на клочке земли, по которому все привыкли передвигаться пешком.

Но он обращается к Богу как к своему отцу, он трактует и проповедует Священное писание по-своему, непререкаемо, как скрижали Моисея, данные Богом. Он требует и добивается прощения всех людей и уводит в Царствие Небесное всех, кто был до него, в числе прощённых и предавший его Иуда, ведь он удавился допрежь распятия Христа, а первым в Царствие небесное вступает, как и было ему обещано, разбойник Гестас, умерший на кресте после Христа.

И Он всех нас ждёт в саду Отца Своего. И Он дарит каждому человеку, а не только избранному народу, идею спасения, потому что на Малом Синедрионе Он формулирует кредо своего учения — Я есть (я — истина), что является одновременно и самым сокровенным именем Бога.

Мы все — не спасены, но можем быть спасёнными, даже в самый последний миг своей жизни.

Иоганн Себастьян Бах.

Не будь христианства, не было бы и Баха. Не будь Мартина Лютера с его переводом Библии на немецкий язык, а, главное, учением о призвании (Beruf, Calling) и трудолюбии (industria), не было бы и Баха, написавшего за 65 лет около 1200 музыкальных произведений.

Мы не перестаем удивляться тому, как он услышал за триста лет вперед то, что мы увидели благодаря Хабблу: красоту, величие и гармонию Космоса.

Эти мысли посетили меня во время органного концерта из произведений Баха в музыкальном центре в Ессентуках и я, заворожённый, сидел, благодарный этим мыслям за их визит.

Мне глубоко чужда теория о том, что не будь Адама, Ноя, Христа, Баха — пришел бы кто-нибудь другой, и свершилось бы нечто подобное или похожее. Мне кажется, эта теория унижает и человека, и человечество. Каждый из них — перевернул всю историю и направил её по какому-то новому руслу. Более того, я уверен, что каждый из нас уникален и незаменим, каждый из нас вершит историю человечества своим присутствием в нём. Перефразируя нравственный императив И. Канта, можно сказать, что каждый человек должен быть готов стать последним человеком на Земле, не в том смысле последним, как это мыслит себе бункерная шушера — эти давно и прочно обеспечили себе уход в нечеловеческом облике и звании — а взять на себя ответственность за всё человечество, его историю и культуру перед лицом Бога и собственной совести.

Спонтанность как проявление человечности

Какое чудо природы человек! Как благородно рассуждает! С какими безграничными способностями! Как точен и поразителен по складу и движеньям! Поступками как близок к ангелам! Почти равен богу — разуменьем! Краса вселенной! Венец всего живущего! А что мне эта квинтэссенция праха? Мужчины не занимают меня и женщины тоже, как ни оспаривают это ваши улыбки.
У. Шекспир «Гамлет, принц Датский»

Человек спонтанен: он может быть нежнейшим отцом и одновременно жесточайшим палачом и мучителем, в том числе и своего обожаемого ребёнка. Он может быть весёлой хохотушкой и вместе с тем — бездушнейшим бюрократом и формалистом. Он может плакать от радости и счастья и пить — с горя. Он спонтанен сам себе и окружающим. Спонтанность (см. приложение) ценна нам.

Да, иногда это опасно, даже криминально опасно, но эти риски — плата за нечто гораздо более важное и ценное — за свободу и своеволие. А вообще-то вся всемирная история — путь нарастания рисков и неопределённости, нам ли, летающим в космос астронавтам и прыгающим со скал бейсерам, нам ли, придумывающим атомные бомбы и роботов, бояться рисков?!

Великая тайна человека и Бога заключается в их беспричинности, а, стало быть, в спонтанности, непредсказуемости и неуправляемости. Бога бесполезно умолять что-либо сделать — Он вообще не для этого. Он — не для чего, как и человек.

Спонтанность дарит человеку неуправляемость и невозможность мотивировать его, если он не в строю и не в толпе, если он сам по себе и сам себе человек:

Гильденстерн. О принц, если мое участие так навязчиво, значит так безоговорочна моя любовь.

Гамлет. Я что-то не понял. Ну, да все равно. Вот флейта. Сыграйте на ней что-нибудь.

Гильденстерн. Принц, я не умею.

Гамлет. Пожалуйста.

Гильденстерн. Уверяю вас, я не умею.

Гамлет. Но я прошу вас.

Гильденстерн. Но я не знаю, как за это взяться.

Гамлет. Это так же просто, как лгать. Перебирайте отверстия пальцами, вдувайте ртом воздух, и из нее польется нежнейшая музыка. Видите, вот клапаны.

Гильденстерн. Но я не знаю, как ими пользоваться. У меня ничего не выйдет. Я не учился.

Гамлет. Смотрите же, с какою грязью вы меня смешали. Вы собираетесь играть на мне. Вы приписываете себе знание моих клапанов. Вы уверены, что выжмете из меня голос моей тайны. Вы воображаете, будто все мои ноты снизу доверху вам открыты. А эта маленькая вещица нарочно приспособлена для игры, у нее чудный тон, и тем не менее вы не можете заставить ее говорить. Что ж вы думаете, со мной это легче, чем с флейтой? Объявите меня каким угодно инструментом, вы можете расстроить меня, но играть на мне нельзя.

* * *

Гоплитов мотивировали ритмичной музыкой — в начале боя и в ходе боя, ритмичным промыванием мозгов — до и после боя. Точно также мотивируют современную толпу. Да, её сепарируют и сегментируют, но всё равно держат за толпу: мотивируя и стимулируя к труду, покупкам или выборам своего диктатора.

Человек в той мере нечеловек, в какой он подвержен стимуляции и мотивации, в какой он — кукла и молекула толпы. Уклоняющийся от управления собой (и уклоняющийся управлять другими) делает это достаточно сознательно — он защищает свою человечность. Именно поэтому в методологической теории управляют не людьми, а процессами — из соображений человечности.

Спонтанность делает человека неуловимым, текучим и «бегущим» («бегущий» — такова этимология слова «Бог»): человек спонтанно встал с карачек, перешёл на прямохождение, побежал и спасся от пожара в саванне. По образу и подобию первого человека, homo erectus, был придуман первый бог.

Приложение. Роль спонтанных воспоминаний

Я хотел бы говорить только о собственных, субъективных переживаниях и личном опыте, никак не претендуя на обобщения — этим пусть занимаются психологи и психотерапевты, я же всего лишь бытописатель.

Прежде всего, в каких сферах чувств возникают эти спонтанные воспоминания.

Для нас самым надежным проводником в мир спонтанных воспоминаний является обоняние: запах свежескошенного сена, горящей, точнее — загорающейся бересты, сырого свежеиспеченного черного хлеба, горящей осенней листвы бросают в сладость неожиданных и сладких воспоминаний. Я бы отнес сюда и запах распаренного березового веника, но для этого надо слишком долго не ходить в баню.

Наверно, это происходит потому, что запахи невоспроизводимы сознательно. А еще это может быть связано с тем, что кто-то, например, Дарвин, произошел от обезьяны, а я — от собаки…

Вторым по силе несомненно является вкус: однажды на международной выставке Интердринк в Хаммеровском центре (это было в середине 90-х) я, пробуя у стойки разные сорта «Камю», в одном из них вдруг, неожиданно распознал вкус трехзвездочного армянского 50-х годов. Сразу вспомнилась первая бурная и восхитительная встреча с этим напитком, другие редкие свидания — теперь такой коньяк в Армении уже не делают.

Третьим является слух: музыка обладает магическим свойством пробуждать воспоминания о давно-давно пережитом, с необыкновенной точностью воспроизводя погребенные чувства и обстоятельства.

А вот слово и зрительные картины таким свойством почти не обладают: наверно, они слишком конкретны и актуальны для меня.

После этого вступления мне хотелось бы выделить не одну — пять ролей спонтанных воспоминаний в моей жизни (у кого-то их больше или меньше и они вообще другие — моя задача лишь начать размышления собеседников и радиослушателей, не более того).

Первая: спонтанные воспоминания -толчки творчества. Что может быть спонтанней молнии? А ведь именно от Зевса и Мнемозины, богини памяти, рождены были музы. Однажды в Америке, а я прожил в этой стране почти 9 лет, я совершенно неожиданно увидел в одном парке крапиву. До того я расспрашивал знакомых мне американцев об этом растении, но они только недоумевали. Я уже, было, решил, в Калифорнии она не водится, и надо же — целые заросли! И тут же стало рождаться:

Когда поля освободятся от снегов
и ветры шалые с пустых небес повеют,
я тихо за город, из зарослей домов
уйду и вдруг, на время, подобрею.

Когда еще — ни птиц, ни соловьев,
и только лед сошел в холодных струях,
я оторвусь от суеты и снов,
по перелескам солнечным кочуя.

Нарву крапивы, колкой и мохнатой,
она земною горечью полна,
и щи сварю, как матушка когда-то:
картошка, соль, крапива и вода.

Пусть детство ленинградское вернется,
рахит, цинга, бесплатный рыбий жир;
и боль в висках так трепетно сожмется,
и просветлеет под слезою мир.

И я в слезах тоски по мертвым милым
забудусь и запутаюсь, как в сеть;
и за оградою расчищенной могилы
крапива памяти все будет зеленеть.

Второе: прорыв из эмоций в сантименты. Благодаря Фрейду мы знаем, что есть сознание и подсознание. Но точно так же в сфере чувств есть экспликативные эмоции, выплескиваемые вовне, и потаенные импликативные сантименты. Наверно, входов в интимный мир переживаний много, но один из них несомненен — спонтанные воспоминания. И надо быть бесконечно благодарным за наводнения воспоминаний, погружающие нас в сантименты и выбивающие из нас слезу или поток слез, умиление.

Третье: глотки свободы. Пользуясь понятием Мартина Хайдеггера, мы все в поставе, в суете обязанностей и расписаний. Еще больше мы суетимся по поводу будущего, что уж совсем неправильно и не по-христиански. И вдруг, неожиданно, «средь шумного бала, случайно» к нам приходит воспоминание — и мы — свободны! Мы входим в забытый мир как в храм, благоговейно и никуда не опаздывая. Мы вырываемся из постава, из яростной злобы дня и предаемся плавному течению воспоминаний…

Четвертое: укоры совести. В ночи и средь бела дня нас вдруг обдаст жаром горючих воспоминаний о свершенном нами зле — мы знаем, что ничего уже не исправить и не поправить — тем горячее наше раскаяние, тем глубже осознание своей греховности, тем больше шансов признать свое несовершенство. Укоры совести — немногое, за что мы можем цепляться, как за спасение, но именно они приходят чаще спонтанно, чем сознательно, по крайней мере, у меня, маловера.

Пятое: онтологический синтез. Основное средство мышления — различения. Различительные способности определяют наши мыслительные возможности. Но аналитика, по моему убеждению, вторична относительно синтеза. И когда говорят, что Библия начинается с различений, то просто пользуются плохим переводом. В первоисточнике «Бытие» действительно начинается с фразы «В начале времен сотворил Бог небо и землю», но Евангелие от Иоанна правильнее было бы перевести «В сути начала — Слово». И нас меньше всего интересует хронология мироздания, но подлинно волнует суть творения, его синтетический смысл, его онтология.

Только благодаря спонтанным воспоминаниям, приходящим поперек или вспять нашему логическому, нашему аналитическому пути по жизни, формируется и поддерживается целостное и внутренне непротиворечивое представление о мире, хотя и сотканное редкими и небрежными стежками спонтанных воспоминаний.