Иосиф Гальперин: Пожарный случай

Loading

Его переживания оказываются внутри его метафор, они создают смысл, а у других — вылиты переживания вместо нового смысла. При всех болячках, которые есть у каждого человека, одни используют свои мысли и чувства для создания текста, а другие — создают текст, чтобы утишить боль.

Пожарный случай

Иосиф Гальперин

Иосиф Гальперин

Уже обошли озеро, шли из парка по бульварчику между домов, потом по двору, а всё продолжали разговор, начатый часа полтора назад. Федор много лет как редкий гость, но когда в юности виделись каждый день — так же вцеплялись друг в друга, мало обращая внимания на окружающих.

— … ну, ты хочешь еще и психологию добавить в стихи. Так не бывает! Дай бог, чтобы на архетип выйти, а еще и психология… — Федор отстаивал свою давнюю цель, а к моим попыткам передать состояние отнесся скептически. У него и правда получались какие-то вневременные образы. Но при этом абсолютно личные, казалось — принадлежащие именно сегодняшнему времени.

— Не знаю, а может в этом столкновении и появится что-то цельное, живущее независимо от автора.

— Многого хочете, ничего не получите!

— Сам-то… Вот тридцать лет назад написал: “Изгибы трав, казалось, вырастали с травою вместе — так вокруг спокойно”. Тут ведь и главное качество степи схвачено, и твое состояние.

— Молодой был, горячий, не понимал, за все сразу брался.

— Ну вот представь: есть высокое сознание, оно заставляет чувствовать себя практически бессмертным, видит все доступное — да иногда и недоступное! — вокруг и железно соединяет разнородное. А есть сознание низкое, не говорю подсознание, а именно сознание — бытовое, мелочное, да еще и волнующееся по поводу неминуемой гибели. Понимаешь, это как сон, где всё и все перемешаны, заботы и страхи, лица и уголки, желания и табу. Но вот просыпаешься, усмехаешься — и вдруг видишь строчку, спаянную из всего этого, но парящую над всем. Когда б вы знали, из какого сюра…

— Ха, но ведь большинство стихов не пишет! Что, у него нет высокого сознания?

— У всех есть. Скорее всего, это и называется богом — постоянное присутствие в тебе чего-то необъятного, высшего. От которого ты ждешь откровения. Ты ему доверяешь, оно тебя хвалит и подталкивает. Отсюда и все религии, и любознательность, и желание чего-то сделать, и нравственный закон, как писал один житель Калининграда…

— И страсть пророчить, чаще всего — во вред себе…

— И реальные предвиденья.

— Два сознания в одном человеке называется шизофрения. Гармония борется с дисгармонией… Старик, а если нет ни одного сознания? Одни рефлексы?

— Ну тебя! Тогда внутри каждого — сильнее ад, дьявол. Он царствует в “мутном котле”, как недавно выразился почтенный, вроде бы, критик, низкого сознания, мутит в нем воду, перемешивает, подталкивает под руку — да все равны и всё равно, не парься! И провоцируя, пишет потом про Ахматову: “полумонахиня, полублудница”.

Уже и по лестнице поднялись на второй этаж, дверь открывал — договаривали. И тут я замолчал и уставился на белый выключатель: на нем явно проступали три жирно-черных пальца. Кто мог оставить следы в запертой квартире?

— Руки надо лучше мыть, чтобы пришельцы не мерещились, — скептически сказал Федор. Но быстро замолчал, когда пробежались по комнатам — и уставились на потолок в кабинете, в котором он спал. На потолке тоже были следы гари, волнами, шли они от балкона…

Будто в рифму непоняткам позвонили в дверь — приключения продолжаются, никого же не звали, детей в городе не было, а Вера тоже в командировке. На пороге, не дожидаясь приглашения, появилась соседка Татьяна.

Детектив рухнул, не начавшись. Зато начала проявляться мистика совпадений и переплетений, обвившая всю эту историю. Татьяна, победно блестя глазами, рассказала, что не пустила пожарников срезать нашу металлическую дверь “болгаркой”, потому мы и вошли нормально, ключик-замочек. А пожар, пока нас не было два часа, успел разгореться и был потушен благодаря Татьяниным усилиям и сообразительности.

Подметая у себя на балкончике, смежном с нашим, она заметила клочья дыма и даже языки огня, стремившиеся из-под совместной перегородки пробиться в ее фикусный уют. Залила их из чайника и позвонила 01. Когда пожарники приехали, она велела им не ломиться в дверь, а лезть на тот балкон, где и полыхало. Они согласились — второй этаж, низко, и быстро залили “очаг возгорания”, для проверки прошлись по квартире — отсюда и черно-жирные следы на выключателе.

А мистика приоткрылась в том, что горело барахло, уже однажды спасенное из пожара. В этот раз на него попал окурок, лениво пульнутый с какого-то верхнего этажа. Барахло чужое, Ильдарово, привезенное к нам на сохранение после пожара в его четырехкомнатной квартире в арбатском переулке.

— Мне кажется, Федя, этот Ильдар, хотя и занудный везунчик, притягивает несчастья. И не столько к себе.

— А кто это — Ильдар? Твой уфимский знакомый?

Так Богданов в первый раз услышал про Ильдара, о котором потом, чертыхаясь, будет вспоминать не менее десяти лет. А Ильдар о нем — кипя.

Помню, мы ходили с ним по арбатскому пепелищу, образовавшемуся из-за полыхнувшей проводки, и он грозился заставить коммунальщиков оплатить ремонт. (Что сбылось далеко не с первой титанической попытки, потому и задержались у меня на балконе тряпки и раскладная пластиковая мебель для пикников). Взял рухлядь, попавшую потом под обстрел окурков, а запомнил я тогда слои книг на полу, полуобгоревших и уже высохших после тушения, трупик кошки между них. Самого Ильдара в момент пожара в квартире не было. Он вообще жил не в квартире, отданной в распоряжение жены и сына, а во дворе. Хотя очень гордился полуфантастической историей о том, как он бесплатно получил жилье в годы перестройки, до смерти надоев одному из депутатов Верховного Совета СССР. “Легче отдаться, чем объяснить, почему не хочешь” — это про него писано.

Но он никогда не был примитивным выжигой. Учился математике, работал по профессии, но был склонен считать себя более широко творческой личностью. Связано ли его кратковременное пребывание в “психушке” с этим, или просто от армии косил — не помню. Устроившись в Москве, он не успокоился. И начиная с середины 90-х жил прямо под собственными окнами, у ступенек подъезда, в передвижном домике, привезенном из Голландии вместе с Опелем-Кадетом в те времена, когда основным занятием Ильдара Бездеева была торговля старыми европейскими машинами. А потом он в этом домике создал как бы филиал творческого клуба, расположенного в соседнем арбатском дворе. Ходил в подвальчик и отлавливал интересных ему людей. Конечно, преимущественно девушек.

Здесь, видимо, и пересеклись потом интересы Федора и Ильдара. Богданов не слишком любил бесплатные выступления, вообще мог заставить себя громко читать посторонним людям только после стакана. Но клуб был престижным, после премии, признавшей Федора, в общем-то, лучшим русским поэтом, он был как бы обязан являть себя интересующимся, тем более, клубик был достаточно элитарным, творческим, при художественной галерее.

Высокий, стройный, сильный, Богданов гипнотизировал своим мерным объемным голосом не только женский пол. Да и стихи его, даже для тех, кто не мог врубиться в их сложную метафорическую структуру, были музыкальны, неожиданно свежи и явно значительны. Значительности добавляло и то, что в Москве он бывал теперь редко. Получив премию в разгар одного из первых российских финансовых кризисов, он сумел все-таки получить деньги из банка и достойно их потратить. Поставил гранитный памятник на могиле своих родителей (Федор был младшим сыном в очень многодетной семье, так что родители умерли давно). Но сам жить в сибирских горах, где весь его род, не стал, купил маленькую квартиру на Юге, откуда теперь и заезжал.

— При проклятом социализме я хоть мог прокормить себя литературой, — брюзжал он в очередной заезд. — А теперь зачем писать, тем более — печататься?

— В смысле — кормить своей головой редакторов журналов? Меня, кстати, просили уговорить тебя занести подборку в редакцию.

— Ну и что. Не дам! Гонорар — копейки, даже книги ничего не приносят. Думаешь, меня перевели на пару десятков языков — и я что-нибудь от этого получил?

Может, какая-то доля капризного кокетства и была в его словах, но практика их подтверждала. Писать продолжал, после долгих уговоров читал в каком-нибудь зале или даже зальчике, но ни в один журнал не относил. Так что обожание оказалось единственным видом твердой оплаты его творчества.

… Один мягкий такой, в мягких костюмах с шарфиком на шее, в сильных очках над мягкой улыбкой, другой — с твердым лицом, неседеющей челкой и в свитере на широких плечах. Как там у них развивались отношения, кто настоял на конфликте — мне неведомо, я даже не знал, попеременно общаясь с каждым, что они знакомы. И вот — первый звонок:

— Твой гениальный друг опять в Москве.

— Ты о ком?

— О Богданове.

— Не знаю, не появлялся.

— Зато я знаю.

— А ты-то при чем?

И он рассказал, что на днях “спустил с лестницы” Федора, когда пришел к своей знакомой и увидел, как на кухне Богданов, достав из холодильника колбасу, откусывает прямо от палки. Пожирает продукты, которые сердобольный Ильдар намедни принес нуждающейся богемной подруге. Сидит, гад, в майке, как ни в чем ни бывало! Как дома.

Ну, насчет лестницы я конечно не поверил. Силы не соизмеримы. Да и Федор еще в студенческие годы сам спустил с лестницы какого-то невежливого монгола, не уступившего ему дорогу. Правда, потом был вынужден обратиться к невропатологу, чтобы тот, для гашения международного скандала, поставил диагноз, типа — состояние аффекта, переутомление от занятий. А подлый врач, измерив похмельное давление и проведя еще какие-то колыхания перед лицом, решил отправить Федора на лечение депресии в Кащенку. Два месяца, несданная сессия — и до свидания, универ…

— Знаешь что, Ильдар, пусть даже ты и верно описываешь ситуацию, в чем я сильно сомневаюсь…

— Ну почему же!

— … но я слышать о ней не хочу. Федя — мой друг, эти ваши отношения с бабами не имеют ничего общего с нашими отношениями. Разбирайтесь сами, хотя по -моему не стоит это все выденного яйца и съеденной колбасы.

— Если, значит, он великий поэт, то может так по-хамски себя вести? Альфонс!

— Да пошел ты… Причем тут поэт, если дама допускает какие-то отношения, значит, никто не должен вмешиваться. Тем более — другая заинтересованная сторона. Бдительней будь в следующий раз со своей колбасой!

В литературные штудии я вдаваться не стал, не говорить же с Ильдаром о разнице между личностью автора, художественной силой его произведений и, допустим, идеями, продвигаемыми его творениями. Не Ильдарова это тема.

Зато он не унимался, как потом выяснилось. Шли месяцы и годы, занудный Бездеев завел аккаунт в Живом журнале под ником fedkabogdanov, где описывал Федины подвиги, как бы, иногда, от его лица. Поскольку сам Богданов никаких аккаунтов не заводил, а интернет-публика о нем знала, то интерес к аккаунту был обеспечен. Ильдар выкладывал в нем разные скандалы, потом — не только литературные и бытовые (например, как Федя дал в лоб пивной кружкой одному известному литкритику-провокатору — и правильно! — или как Богданова условно осудили за дебош в самолете), публиковал он там и вполне общезначимые вещи — об экологических преступлениях, например.

Узнал я об этом случайно, когда в Живом журнале fedkabogdanov записался ко мне в друзья. И пришел в ужас: не столько от фактов, сколько от разнузданного тона, от пренебрежительного отношения к тому, что кто-то может быть больше своего бытового образа. Комплексы? Злая и неумная пародия?

Или вот что. Все-таки — штудия… Многие, если не все образованные и/или интеллигентные люди готовы видеть открытия в творчестве гениев (именно за этим расхожим понятием они признают определенные права) только в “специально отведенных местах”. Они даже готовы признавать отмеченных особым образом людей при их жизни, но отделенных от быта. А оказавшись с творчеством такого масштаба рядом — в лучшем случае ревнуют, если и сами к чему-то способны, а если такую способность в себе задавили (уже или сразу, в замысле), -то тогда ненавидят, преследуют. Раздувая грехи, подобные собственным, до масштабов претендующего на гения. Уже даже не из зависти, а сопротивляясь потрясению основ. Ведь великие — это во-о-он те, они творили (или творят, если общепризнаны при жизни) во-о-от так, а этот-то, немытый, куда? Мы что, зря учили “три источника, три составных части” известных гениальностей? На лекции нам о Федоре Богданове не говорили! Думаю, что Ильдар Бездеев, с его элементами татарской правильности и аккуратности, — из таких…

Почитав подменный блог, я связался с Ильдаром и сказал, что отлучу его из “френдов”, если он не прекратит этот маразм. Он не прекратил, я его забанил. А у себя написал, что-то такой-то блог не имеет к Федору Богданову никакого отношения. И при каждом звонке Ильдара (а звонил он, как специально, всегда невовремя — или когда гости, или когда мы просто за стол сели, или футбол идет) терпеливо рассказывал, почему плохо использовать вместо маски лицо живого человека. А уж троллить кого-то, уверенно рассчитывая на безнаказанность, посколько преследуемый просто не читает блогов и не может отвечать, зато ощущает отголоски на своей не виртуальной шкуре,— трусливо, да и, если без мата, подло.

Но вне интернета я от знакомства напрочь не отказался. Может, и зря. Мне было неудобно — тридцать лет, начиная с прихода юного автора ко мне в редакцию, терпел не всегда понятные мне вещи, а тут враз… Но доверительные разговоры прекратил. Только по делу.

Тут еще заминка была в том, что я чувствовал себя обязанным. Помню, в 1993, в октябре, при комендантском часе после расстрела Белого дома, вез он меня ночью из типографии на своем “кадете”, а тут вдруг какие-то звуки, мигалка за стеклом и мегафон. Остановились — милиция, оказывается, по нам уже и стреляли, а мы заболтались. Ну он как-то уговорил ментов не отвозить нас в отделение. Потом уже, отдышавшись в квартире, сказал: хорошо, что они в багажник не заглянули. А там у него, оказывается, валялись номера от другой машины и травматический пистолет без регистрации.

Но от него была и другая польза, общественнозначимая. Как-то притащил ко мне в редакцию документы о том, что учредителем компании, из которой потом совершенно неожиданно вырос монстр сотовой связи, была жена Главного чиновника. Я стал копать дальше, подтвердились и другие подробности, объяснявшие внеконкурентный рост. Материал сделали за двумя подписями, правда, его почему-то сняли из номера.

А когда он стал таскать другие материалы и просить, чтобы я помог ему устроиться в штат престижного печатного издания, я не выдержал и выпалил, по старой дружбе: ты никогда не будешь по-настоящему писать! Почему? Занудно, скучно, без внятной композиции, много надо редактировать. Обиделся, но со своим фирменным упрямством продолжал ходить. И я понял того депутата Верховного Совета, который выбил ему квартиру! Он даже в командировку съездил от издания, где я работал, но мелочными и неприятными спорами отвратил редакционное начальство. А я и радовался — не взял грех пособничества на душу!

Потом мы общались не чаще, чем раз в год, случайно. Его изредка печатали в разных местах, он откапывал действительно важные события. Переписывали и печатали. А в штат не брали. Забавно, он и здесь спародировал Федора: прежний регулярный труд забросил, а пером никак не мог себя прокормить. Федор-то после первых успехов забыл о заработках ремонтника лифтов и установщика декораций, которые давали возможность писать в 70-80-е годы. Богданову много не надо было, его слава росла не от интриг или дружеских отношений. А Бездеев спустя двадцать лет явно домогался и славы: вот, премию российскую дали, а ты говоришь — писать не умею. Премию дали за публикацию в потерявшем лидерство отсиявшем перестроечном журнале. Но Ильдарово высокое сознание было этим довольно.

… И тут опять зазвонил телефон. В номере под крышей отельчика в Карловых Варах, в три часа ночи.

— Федька, что случилось?!

— Разве ж я антисемит?!

— Не понял… Ты что, пьяный? Мы за границей, тебе телефон в копеечку влетит, если ничего срочного, то свяжемся, когда приедем.

— Да есть срочное! Скажи своему… этому… Ильдару, чтобы он прекратил писать на стенах в подъезде моей квартиры, что я антисемит. Я так ее никому сдать не могу!

— Какой Ильдар? Я здесь при чем? Я его пару лет не видел.

— Это ты его подговорил мне навредить!

— Зачем мне это надо?

— Потому что ты мне завидуешь!

— Федя, ты что? Чему я завидую?

Было обидно. Все наши годы я где угодно при любом разговоре о литературе говорил о нем, пытался помочь напечататься, всерьез объяснял свое нежелание пробиваться тем, что вот есть Федор Богданов, пока его, гады, не опубликуют, мне как-то и неудобно. Привозил к себе в Уфу, как лучшего, но пока непризнанного поэта. Встретились на всесоюзном совещании молодых писателей, он тревожился, что в том семинаре, куда его записали, дремучие старцы его не оценят, я пошел узнавать, нельзя ли его к нам переписать. Сказали, что беспокоиться не стоит. После совещания и начали его публиковать…

Потом остыл. Я что, не знаю, каков Федя по пьяни? Помнится, ночуя у меня, требовал продолжения банкета, а я не хотел пить, бутылку спрятал. Так он Верины духи решил попробовать! Ну и что? Это не меняет моего к нему отношения. А сдача квартиры — это его основной источник дохода. Его друзья между собой могут выяснять, как его подвинуть к Нобелевской премии, а он пока живет на Юге на деньги жильцов своей однокомнатной московской квартирки. Полученной от незабвенного Союза писателей.

Так что Андрею, его другу по прогремевшей в 80-е поэтической группировке, я жаловался на тот ночной звонок скорее от желания поставить точку, чем от обиды. “Федя — крестьянин, подозрительный, себе на уме,” — сказал Андрей.

Вот тебе и два сознания в одном человеке! И один на все характер: и при полной прозрений вменямости, и при полной невменяемости. Но в отличие от поэтов низкого сознания (таких полно!), его переживания оказываются внутри его метафор, они создают смысл, а у других — вылиты переживания вместо нового смысла. При всех болячках, которые есть у каждого человека, одни используют свои мысли и чувства для создания текста, а другие — создают текст, чтобы утишить боль. Я не выдержал, написал стих. Ему показал, он, теперь чаще всего трезвый, деликатен. Ругать не стал:

Смотритель облаков
Создатель смыслов
на выжженных площадках красноречья
Гонитель прочь
сомнения в себе
Объёмный преобразователь ветра
Накопитель
набившихся в глаза соринок
Шпатель
для красок, наносимых на века
Ценитель амальгам
их растворитель
Изготовитель
одиночества на вынос
Невыносимый
Необъятный
Один.

А что касается Ильдара… Да, он способен исписывать стены в чужих подъездах, по крайней мере, в это верят их общие с Федором знакомые женщины. Об этом кричали посты в их ЖЖ, с душераздирающими и дурнопахнущими подробностями. Узнав о том, что я защищаю от него Богданова, они стали требовать от меня, чтобы я и их защитил от Бездеева. Одна прямо в метро на эскалаторе бросилась рассказывать о его злодеяниях. Впечатление портило только явное психическое нездоровье многих участников этой истории. Вели они себя одинаково, с бредом преследования. Что звонили бабы, обиженные на Ильдара, что бабы, беспокоящиеся за Федора. А потом звонили друг дружке и всему Фейсбуку, что я выкрал Богданова и прячу, со зловещими целями, на даче в Подмосковье.

Федор извинялся: они, когда приступ проходят, очень милые и умные. Но я на всякий случай заблокировал в телефоне их номера. А с Федей мы продолжаем наши разговоры. О поэзии, о психологии, о смысле истории. И о способах приготовления рагу из всего, что под рукой.

… Ну почему же, и мы, в нашем бесприбыльном мире, делали инвестиции в будущее. Например, в часы. Ходишь, посматриваешь, всем показываешь. А потом, когда трубы горят, а в карманах обшарь — пусто, можно спросить в окошечко пивного фанерного ларька: а часы возьмешь? Или вот лежит у меня в потертой коробочке золотой дедовский ЗИМ. Не авто, конечно, а часы, да и завод был не имени Молотова, а имени наркома Масленникова, но все равно — ЗИМ, гордость советской промышленности, хотя основная продукция завода была, говорят, совсем другая. Никогда не надевал наследство, да и не доставал из коробочки, которую и открывал-то раза три в жизни, и то случайно, забыв, что в ней. А приятно: вот он, фундамент, на всякий пожарный случай.

Были у меня первые иностранные часы — с автоподзаводом, механика. Потом в самолетном дьюти-фри купил другие, покрасивше. Более редкие, чем Тиссо. А у Феди, я заметил, часов не было. “Не ношу,” — объяснил. Возьми вот эти, ты же часто в горы надолго уходишь со своим Никоном-Кэноном, надо время знать, чтобы в темноте не остаться. И Богданов взял Тиссо. Было приятно, что они у него на руке, что он может хоть каждый день вспоминать, откуда они, поглядев на руку.

Но недавно приехал он с Юга, говорит: “А часы твои я потерял, браслет расстегнулся, когда я знакомых писателей по горам водил. Так и брякнулись в ущелье, долго искали их. Но разве между камней чего найдешь?”. Значит, не забыл…

Print Friendly, PDF & Email

Один комментарий к “Иосиф Гальперин: Пожарный случай

  1. Честно. И довольно точно. И думать заставило, из каких же древних подвалов выходит прогуляться наше подсознание. Мне было интересно ещё и потому, что главных героев повествования (да и нескольких второстепенных) я знаю, и на канву повествования накручивались собственные воспоминания.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.