«Все серьёзные пацаны во Владивостоке имеют в кармане кастет. Это такая толстая стальная пластина с дырами для пальцев. Удар такого кастета по морде противника может искалечить его на всю жизнь. Но я предпочитаю короткую велосипедную цепь, которую я ношу постоянно в кармане».
Ленд-лиз
Роман
(Авторский перевод с английского. Новая авторская редакция)
Александр Левковский
Продолжение. Начало
Глава 17. Алекс.
Владивосток. Июнь 1943 года
— Джим, — сказал я, — два часа тому назад у меня было свидание с Анной Борисовной.
Джим Крэйг вздохнул.
— Я завидую тебе… Какая изумительная женщина! Дина Дурбин и Грета Гарбо — просто гадкие утята по сравнению с ней. Её тонкая фигура, её чёрные глаза, её полные губы, целовать которые было бы мечтой любого мужчины — всё это и многое другое так и стоит перед моими глазами и видится мне в моих снах!
Он покачал головой и закрыл глаза.
Я расхохотался. Джим не поэт — вовсе нет! — но его описание внешности нашей корабельной докторши было на удивление поэтичным.
Мы сидели с ним в моей гостиной, на третьем этаже американского консульства, распивая бутылку виски Джек Дэниэльс. Джим любезно предоставил мне эту комфортабельную двухкомнатную квартиру с балконом, выходящим на юг и открывающим прекрасный вид на бухту Золотой Рог.
Джим продолжал:
— Это странно, но вот в последнее время, вспоминая нашего доктора, я испытываю двойное чувство. С одной стороны, я всегда ощущаю зависть, глядя на красивую женщину, принадлежащую не мне, а кому-либо другому. И вот сейчас, зная, что прекрасная Анна принадлежит не одному, а даже двум, я не могу сдержать приступ негодования и зависти…
— То есть, ты хотел бы быть третьим?
Он покачал головой.
— Дело не в этом. Я не могу быть третьим — и даже вторым. Я ведь гордый ирландец, в конце концов! Но одновременно я не могу подавить чувство восхищения этой женщиной, поставившей всё на карту ради достижения своей цели.
— Ты сказал «с одной стороны», а что с другой?
Джим отхлебнул виски, вытер салфеткой рот и помедлил с ответом.
— С другой стороны, у меня есть предчувствие, что наша Анна Борисовна движется к гибели, — промолвил он. — Слишком много она поставила на карту, слишком сильные у неё враги.
— Но мы ведь её союзники, не так ли? Мы ведь ей поможем, верно?
— Да, конечно, — промолвил он, проглотив очередной стаканчик. — Давай-ка перестанем обсуждать Анну как секс-бомбу и лучше подумаем, как нам использовать её в качестве нашего агента… Что она тебе сказала?
* * *
То, что она рассказала мне, было ошеломляющим. Её любовник, генерал НКВД Фоменко, сообщил ей под секретом, что через две-три недели в Китай отправится тайком грузовой корабль из Владивостока.
До Анны доходили за последний год смутные слухи о таинственных путешествиях советских судов в Китай, но это был первый случай, когда неясные слухи обернулись твёрдым фактом. Загадка была в том, что между Россией и китайским правительством Чан Кайши не было дипломатических отношений и не было никакой торговли — даже малейшей. И к тому же, длиннейшая полоса китайского побережья, от корейской границы до самого юга страны, была в руках у японской армии. Кем же были получатели таинственного груза, содержащегося в трюмах советских кораблей, и где они находились? Были это китайцы или японцы? Или и те и другие? А если китайцы, то какие — коммунисты Мао Цзэдуна или гоминдановцы Чан Кайши?
Анна сказала, что все её попытки выудить у генерала Фоменко подробности этого сообщения, оказались, увы, тщетными…
… Я встретил нашего доктора в её квартире, которую она делила со своим младшим братом Сашей. Отдельную трёхкомнатную квартиру — эту невероятную роскошь для советских людей, особенно в годы войны, — добыл для Анны генерал Фоменко, влюблённый в неё настолько, что готов был сделать для неё всё, что только она пожелает.
В самом начале разговора Саша, отвечая на мои расспросы, с горечью рассказал мне невероятную историю своей двадцативосьмилетней жизни.
Он окончил радиоинженерный факультет 20 июня 1941 года. Два дня спустя на далёком западе Украины и Белоруссии немецкие танковые армии вторглись в Советский Союз — и началась война…
Сашу мобилизовали в Тихоокеанский флот, и он стал радиоинженером на судах береговой охраны. Ничто в его рутинной службе не предвещало приближающейся катастрофы. Но катастрофа, в конце концов, обрушилась на него и похоронила его под собой! Она ворвалась в Сашину жизнь в виде правительственного распоряжения. Посреди хаоса и паники первых дней войны глава НКВД Лаврентий Берия нашёл время издать указ, по которому советским гражданам запрещалось, под страхом тюремного заключения, иметь в своём распоряжении радиоприёмники или радиопередатчики — даже единственную радиолампу! Все такие компоненты и аппараты конфисковались — в интересах государственной безопасности.
В декабре 41-го Сашу арестовали как нарушителя этого указа. Энкавэдэшники внезапно нагрянули в его каюту на корабле, перевернули всё вверх дном, ища якобы спрятанный радиоприёмник, но не нашли его. Как и миллионы советских граждан, Саша сдал свой аппарат на специальный склад НКВД. Однако кое-что криминальное энкавэдэшники всё-таки обнаружили. И это всё-таки состояло из четырёх радиоламп Л17-21 и двух переключателей Р139. Не было сомнения, что кто-то из Сашиных сослуживцев донёс НКВД на него.
Преступление было совершено. Теперь надо было ждать неминуемого наказания.
Несчастного Сашу сунули в русский чёрный ворон (нечто вроде американской Чёрной Марии) и бросили в зловещую тюрьму под названием Вторая Речка, мрачно возвышавшуюся над северной окраиной Владивостока.
— Алекс, — сказал Саша, когда мы втроём пили чай за кухонным столом, — жаль, что я не журналист, вроде вас, и не могу описать так живо и подробно, как следует, все те ужасы, которым я был свидетелем в этой тюрьме… В подвале тюрьмы находится большая камера — одна из пяти таких камер, — рассчитанная на двадцать пять человек. Но только вместо двадцати пяти там помещаются пятьдесят. Заключённые лежат на каждом сантиметре грязного асфальтового пола и спят по двое-трое на нарах… Вонь из переполненных десятиведёрных параш заполняет камеру и не даёт дышать… Большинство зэков посажены по Пятьдесят восьмой статье…
— Саша, — перебил я его, — что такое Пятьдесят восьмая статья?
Анна и её брат переглянулись. Анна покачала головой в недоумении.
— Вы не знаете, что это такое?
— Никогда не слыхал.
— Никогда?!
— Никогда…
Она вздохнула и отвернулась.
Саша сказал:
— Это статья нашего Уголовного кодекса. Только не пытайтесь купить этот кодекс где-нибудь в газетном киоске или даже в солидном книжном магазине. Вам это не удастся. То, что я узнал об этом зловещем кодексе, было мне рассказано в камере заключёнными, которые провели в тюрьмах и лагерях многие годы — иногда по полжизни…
Он замолчал. Я смотрел на него, удивляясь, как брат и сестра могут так разниться внешне. У Саши, несмотря на еврейское происхождение, были типичные славянские черты лица — светлые волосы, прямой нос и серые глаза, в то время как Анна… впрочем, нет необходимости описывать её удивительную внешность; это с успехом сделал Джим Крэйг в начале этой главы.
— Пятьдесят восьмая состоит из четырнадцати параграфов, — продолжал Саша тихим голосом. — Они покрывают все воображаемые, возможные и даже невозможные преступления, которые любой злонамеренный гражданин может изобрести и совершить против всемогущего государства. В дополнение к нарушению указа о владении радиокомпонентами я был обвинён в возможном нарушении десятого параграфа Пятьдесят восьмой статьи…
— То есть в шпионаже, — пояснила Анна.
— В шпионаже?!
— Да. В шпионаже, — подтвердил Саша. — Логика НКВД очень простая. Если они нашли у тебя парочку радиоламп, значит, у тебя могут быть и другие компоненты, спрятанные где-нибудь. И если ты к тому же радиоинженер, то ты можешь, таким образом, соорудить передатчик и переслать нашим врагам секретную информацию.
— Какую информацию? Каким врагам?
Саша ухмыльнулся.
— Вот именно это я и спросил у моего следователя. Опять-таки их логика была неуязвимой. Он мне сказал, повысив голос: «Здесь место, где мы задаём вопросы, а не вы! Это вы должны мне сказать, какую шпионскую информацию вы собирали и каким врагам вы хотели её передать».
Он поднялся.
— Прошу прощения, но я попробую уснуть; у меня ужасная головная боль… Было приятно познакомиться с вами, Алекс. Я не знаю, зачем я рассказал вам мою несчастную историю. Не думаю, что вы сможете использовать её в ваших репортажах о лояльном союзнике Америки, Советском Союзе.
Мы обменялись рукопожатием.
Когда Саша закрыл за собой дверь, Анна сказала:
— После выхода из тюрьмы Сашу одолели жуткие головные боли. Он, конечно, очень болен — я как врач это ясно вижу. Его там жестоко били и не давали ему спать — иногда по пять-шесть суток подряд.
— Как его освободили?
— Просто. Я пошла к генералу Фоменко.
— Я вижу, он готов сделать для вас всё что угодно…
Она пожала плечами.
— Он любит меня до безумия… Хотите ещё чаю?
— Нет, спасибо, но от глотка виски не откажусь. Чтобы набраться храбрости и попросить вас об одном одолжении.
Она вынула бутылку из шкафчика и спросила, наливая мне рюмку:
— Какое одолжение?
Я проглотил залпом виски и промолвил:
— Анна, мне надо попасть на этот корабль, который отправляется в Китай…
* * *
…— Ты сошёл с ума! — воскликнул Джим. — Это просто безумие! Как ты заберёшься на это корыто… как оно называется?
— «Советский Сахалин»… Я не знаю, как я смогу залезть туда, но у меня есть сейчас твёрдое убеждение, что эта японская шарада имеет разгадку именно в Китае, — может быть, как раз в порту прибытия этого, как ты называешь его, «корыта».
— Алекс, она не упоминала, будет ли находиться наш ленд-лизовский груз в трюмах корабля?
— Она поняла из разговоров с Фоменко, что это именно так.
— Так как же ты собираешься залезть на этот «Сахалин»?
Я глотнул виски.
— У меня есть сумасшедший план, — сказал я.
Глава 18. Серёжка.
Владивосток. Июнь 1943 года
После того, как наш пахан Лёвка Гришин был присуждён к смертной казни и расстрелян, у нас на барахолке объявился новый командир. Он был намного старше Гришина и был демобилизованным моряком, сильно пораненным взрывом на подлодке.
Мой отец и другие большие чины из НКВД — просто чокнутые; они думают, что если они арестовали и поставили к стенке какого-нибудь Гришина, то тем самым они положили конец воровству на кораблях, приплывающих из Америки. У Мишки есть подходящее французское слово для таких дурачков; он называет их наивными. Этот бизнес такой прибыльный, что всегда найдутся люди, готовые пойти на риск и надеющиеся, что их не поймают.
Имя нового босса было Виктор Марков, но мы его называли, как обычно, хозяин. Он начал с того, что объявил нам изменение правил бизнеса. Мы теперь не будем иметь дело с посредниками, сказал он, а будем прямо получать краденый товар от караульных на борту корабля. По этой идее, караульные стибрят для нас несколько ящиков сливочного масла, сигарет, сгущённого молока, белого хлеба, сахара и кукурузного масла. Тёмной ночью я с моими пацанами тихо подплывём на лодке к кораблю, нагрузим нашу лодку и смоемся.
Я вот только думаю: сколько же человек нагревают руки на этом воровстве! И не какие-то мелкие козявки, вроде нас, а, наверное, большие чины… И ведь не всё сливочное масло оказывается потом на барахолке, а самая большая часть оседает в холодильниках у начальства, и они жрут его, не стесняясь и не думая, что люди вокруг голодают! А-а, что там думать! Я должен это делать ради мамы и Мишки.
Хозяин обещал нам отличную зарплату — в несколько раз большую, чем Лёвка Гришин платил нам. Так вот, в первую же подходящую ночь мы с моими пацанами подплыли тихо на вместительной лодке к забортному трапу «Феликса Дзержинского». (Я вначале опасался, что морской патруль остановит нас, но Марков сказал нам: «Орлы, не трухайте! Патруль тоже состоит из людей, которые хотят жевать. Мы им отваливаем часть добычи — и они нас не видят. Поняли?». Я всё понял, и ещё я понял, что жизнь — это сплошной бардак, где вор сидит на воре и вором погоняет…)
В общем, в ту ночь я схватился за нижнюю ступеньку трапа и начал подниматься. Три офицера в форме НКВД встретили меня на палубе. Моя задача была простой — вручить им толстую пачку денег — наверное, их полугодовую зарплату. Они пересчитали их при свете фонаря и вызвали солдат грузить нашу лодку.
За двадцать минут солдаты загрузили нашу посудину, и мы отчалили. Ещё три таких ходки — и весь ворованный груз оказался на пирсе. Как и ожидалось, хозяин заплатил нам хорошие бабки. И будущее казалось мне прекрасным и вполне обеспеченным…
Но не тут-то было! Через две недели мои надежды, как литературно выражается Мишка, рассыпались прахом.
После ужина мама отослала Мишку на кухню мыть посуду и закрыла за ним дверь. Я чувствовал, что в воздухе пахнет грозой, как поётся в известной песне из какого-то кинофильма.
— Серёжа, — сказала мама, — что ты делаешь на барахолке?
Я молчал. А что я мог ей сказать? Я старался не смотреть на неё.
— Скажи мне, чем ты там занимаешься?
Мама у нас — умная женщина, но вопрос она задала мне просто дурацкий! Ну что люди делают на барахолке? Покупают, воруют или продают… Если я не покупаю или ворую, значит, я продаю. А что я могу продавать? Только то, что кто-то своровал, верно? Логично, как говорит мой умный начитанный братец.
У меня в разговорах с мамой есть одна трудность — я не могу ей врать. Вообще, для меня соврать — это как высморкаться. Я делаю это как настоящий специалист. И никто не подумает, что я брешу. Но это если я вру кому-нибудь другому, а не маме. Не могу я заливать ей, когда она сидит рядом со мной — такая красивая, что можно умереть! — держит меня за руку, смотрит мне в глаза своими большими голубыми глазами и ждёт от меня правдивого ответа.
— Екатерина Ивановна сказала мне, что тебя видели несколько раз на барахолке. Ты там продавал что-то и получал деньги. Что ты продавал и где ты это взял?
Я уже упомянул однажды, что Екатерина Ивановна — это директор нашей школы и наша соседка по двору. Она, между прочим, могла бы придержать свой длинный язык и не доносить на меня маме.
— Мам, — взмолился я, — поверь мне! Это всё мелочи: спички, карандаши, американские блокноты… Просто, чтобы заработать пару рублей, например, для оплаты нашего примуса. Все сейчас торгуют на барахолке.
— Ты перепродаёшь сигареты, сахар, муку?
— Иногда.
Мама встала.
— Серёжа, — промолвила она, — папа сказал мне однажды, что тебя видели торгующим на барахолке, но я, к сожалению, не поверила ему. Я очень беспокоюсь; нет, не беспокоюсь, а я боюсь за тебя. Ты должен дать мне слово, что с сегодняшнего дня ты не подойдёшь близко к барахолке и прекратишь всякую спекуляцию.
Я перевёл дыхание.
— Мам, — сказал я, — ты знаешь, мы не сможем прожить без этих моих денег.
Мама покачала головой.
— Я не хочу, чтобы ты попал в неприятность, Серёжа. Мы справимся как-нибудь.
Мама — единственный человек на белом свете, которому я не могу отказать ни в чём. Но пообещать ей прекратить барахольные дела — это не так трудно; а вот сообщить хозяину, что я завязал с нашим бизнесом, будет нелегко.
***
Все серьёзные пацаны во Владивостоке имеют в кармане кастет. Это такая толстая стальная пластина с дырами для пальцев. Удар такого кастета по морде противника может искалечить его на всю жизнь. Но я предпочитаю короткую велосипедную цепь, которую я ношу постоянно в кармане.
Так вот, когда я увидел двух мужиков в полутёмном туннеле, ведущем в наш двор, я первым делом сунул руку в карман и схватил цепь. Моим следующим действием было оглянуться и убедиться, что я могу безопасно смыться. Но путь к отступлению был закрыт третьим мужиком позади меня.
В драке первое правило — не дать противнику зайти тебе в тыл. Поэтому я прислонился к стенке, наблюдая как два гада впереди меня лениво отклеились от стены и двинулись ко мне. Краем глаза я видел, что третий мужик закурил сигарету, ожидая быстрого конца нашей встречи. Даже в полутьме я смог легко опознать его; это был мой хозяин, Виктор Марков…
… Три дня тому назад я сказал ему, что бросаю этот воровской бизнес.
— Ты не можешь это сделать, — сказал он. — Ты меня разоришь. Твоя шайка — лучшая на барахолке. Без тебя я должен буду свернуть операции на пару месяцев. Ты ведь хорошо зарабатываешь. В чём дело?
— Я обещал матери, — пробормотал я, чувствуя себе слегка пристыженным.
Он расхохотался.
— Матери не должны знать, что делают их взрослые сыновья.
— Я не взрослый.
Он молча смотрел на меня. Веко его левого глаза заметно дёргалась. Это был верный признак того, что он был разгневан.
Мы сидели в деревянной будке, которая служила нам штабом на барахолке.
— В любом случае, — сказал Марков, — ты должен заплатить мне за ущерб, который ты наносишь мне своим идиотским решением.
Я знал, что наш разговор сведётся к этому. Законы барахолки очень суровые. Если ты был в серьёзном деле, то ты не можешь так просто завязать и отвалить. Ты должен будешь заплатить бабки. Иногда — очень приличные бабки. Иногда, если ты не можешь или не хочешь расплатиться, тебе могут переломать пару костей. Я знал это. Я не был удивлён. Я был готов.
— Я не должен вам ничего, — сказал я, встал и пошёл к двери…
… Теперь Марков с двумя гадами пришли расплатиться со мной. Я был уверен, что первый же тип, приблизившийся ко мне, будет через десять секунд кататься по земле, держась за окровавленную голову. Потом я прыгну навстречу второму сучонку. Два быстрых удара цепью — и он присоединится к своему товарищу, валяющемуся в пыли. И вот тогда я повернусь к моему боссу, бывшему лейтенанту Виктору Маркову. Но это будет встреча один на один, а я не помню, чтобы я когда-нибудь проигрывал такой матч.
Всё произошло почти точно так, как я предполагал. Почти…
Когда я покончил с двумя падлами (один из которых был Генка-Цыган, которого я изметелил недавно за похищение примуса) и повернулся к Маркову, я вдруг увидел джип, въезжающий в туннель. Водитель резко затормозил рядом с моим бывшим боссом, выскочил из машины и с криком «Брось оружие!!!» кинулся к Маркову. И тут я увидел в руке Маркова пистолет, направленный на меня. Я отскочил к стене, со страхом ожидая выстрела, но в это время случилось неожиданное. Водитель резким движением поднял ногу, развернулся на другой ноге и круговым движением врезал Маркову ботинком по черепу. Лучше б он ударил моего бывшего босса по руке, держащей пистолет, так как Марков, падая, успел нажать на курок. Раздался оглушительный выстрел — и водитель, спасший мою жизнь, рухнул на землю.
Два подонка во главе с Марковым кинулись, спотыкаясь, к выходу из туннеля и мгновенно смылись.
И только теперь я обнаружил, что в джипе был ещё и пассажир. С криком «Алекс! Алекс!» он бросился к водителю, лежащему на булыжнике.
Значит, имя моего спасителя — Алекс…
В два прыжка я оказался рядом с ним и упал на колени, пытаясь в спешке разобраться, где у него ранение. Кровь обильно хлестала из раны на его ноге и заливала землю вокруг. Он пытался удержать кровотечение, сжимая ногу у бедра, но тщетно. Его пассажир, стоя на коленях рядом со мной, пробовал изо всей силы зажать ногу при помощи пояса, но кровь продолжала сочиться. Он мельком глянул на меня.
— У тебя есть верёвка или провод? — спросил он.
— Верёвка?.. Нет, — сказал я и вдруг вспомнил, что в руке у меня зажата моя верная велосипедная цепь. Она вся была покрыта кровью Генки-Цыгана и другого сучонка.
Я протянул цепь мужику, стоящему на коленях.
— Осторожно, — сказал я. — Она грязная.
— Наплевать! — пробормотал он, и я уловил странный акцент в его произношении. Он, наверное, не был русским.
Алекс сказал что-то по-английски, и я услышал имя пассажира. Алекс назвал его Джимом, и я сразу понял, что оба они — американцы.
— Сынок, — промолвил Джим по-русски, — ты случайно не знаешь, где тут есть поблизости Красный Крест или госпиталь?
— Знаю… Моя мама работает там.
— Давай затащим его в машину… Алекс, дружище, ты сможешь встать?
Алекс кивнул. Моя велосипедная цепь сделала своё дело, и кровотечение почти полностью прекратилось. Мы забрались в джип и выехали из проклятого туннеля.
Мне казалось, что я где-то когда-то видел моего раненного спасителя. Я оглянулся на него, полулежащего на заднем сиденье, — и вдруг вспомнил! Ну конечно, это был тот самый рослый американец, о котором говорил Танькин отец, капитан Лагутин, на первомайском митинге в нашем порту:
«А теперь я хочу представить вам, дорогие товарищи, пассажира нашего корабля, нашего дорогого гостя, известного корреспондента одной из крупнейших американских газет, мистера Алекса Грина!»
Получается, я теперь в долгу перед этим янки за мою спасённую жизнь.
Ну, что ж, в конце концов, мы ведь союзники. Что толку быть союзниками, если не помогать друг другу в беде?..
Глава 19. Алекс.
Центральный военно-морской госпиталь,
Владивосток. Июнь 1943 года
Туман был густым. Он покрывал всё пространство вокруг меня. Я чувствовал его влажные слои на каждом дюйме моего тела, простёртого на больничной койке. Туман двигался медленно, упорно — слева направо… справа налево… а потом вдоль всего моего тела, от головы вниз, к правой ноге, охваченной невыносимой болью.
Я знал, что волны тумана — это волны моей безостановочной боли. Я понимал это, хотя мозг мой тоже был затуманенным, и сознание то терялось, то возвращалось ко мне. В моменты возврата сознания туман редел, и я видел человеческие лица, смутно знакомые мне по прошедшим годам…
… Кто этот человек, смотрящий на меня сквозь зыбкое отверстие в туманном покрывале?.. О, я узнаю его! Прошла, наверное, вечность с тех пор, как я видел его и касался его. Я тосковал по нему, по его тихому голосу.
— Алёша, — спросил он в недоумении, — почему ты оказался здесь?
— Папа, — промолвил я. — Я люблю тебя…
Он улыбнулся, наклонился ко мне, и я почувствовал прикосновение его губ к моему горячему лбу.
— Папа, я болен.
— Что случилось с тобой?
— Я не помню. Моя нога… Она адски болит. Они отрезали её?
— Нет, нет!
Туман нахлынул вновь, и лицо отца исчезло.
— Папа! — закричал я.
— Я здесь, — отозвался он из-за стены тумана.
— Не уходи, — взмолился я. — Ты уже ушёл однажды — и не вернулся.
— Я знаю, — прошептал он. — Я не должен был так поступить. Я не должен был причинить такую боль маме, Кате и тебе.
Я начал плакать. Когда я плакал последний раз? А-а, вспомнил! Это было не так давно, когда пришло сообщение о смерти Элис и Брайана в горящем самолёте над Сахарой, по пути из Москвы в Штаты.
— Не плачь, Алёша, — сказал он. — Скажи лучше, исполнилась ли твоя мечта? Стал ли ты журналистом? Беседовал ли ты с теми, кто двигает народы и общества, — с лидерами, вождями и тиранами?
И с этими словами его лицо покрылось туманом и скрылось; а вместо него появились странно искажённые лица каких-то людей, как будто знакомых мне в моей прошлой жизни.
— Это те знаменитые лидеры, вожди и тираны, которых ты интервьюировал? — спросил с презрительным смешком отец. — Они не выглядят как лидеры. Они похожи на полубандитов.
— Нет, папа, ты ошибаешься; они не полубандиты. Они самые настоящие стопроцентные бандиты!
— Я не могу распознать их после всех этих лет. Кто этот тип с преступной физиономией?
— Иль Дуче Бенито Муссолини.
— Я помню, он был итальянским социалистом, верно? А потом, помнится мне, он вдруг стал фашистом.
— Папа, вполне возможно, что завтра он перейдёт из Partito Nazionale Fascista назад, к социалистам. Эти партии взаимозаменяемые.
— Уже хорошо, что память мне не изменяет, и я помню его бандитское лицо с выдвинутой вперёд челюстью. Но я совершенно не в состоянии узнать вот эту клоунскую физиономию с чарли-чаплинскими усиками и идиотской прядью волос поперёк лба…
— Это Адольф Гитлер. Немецкий канцлер. Фюрер.
— А-а, так он уже канцлер!? Я помню, он был крикливым наци, помешанном на евреях… А этот китаец или кореец? Никогда не видал его жирную харю.
— Мао Цзэдун. По всей вероятности, будущий китайский коммунистический император.
— А вот этот джентльмен в пенсне? Похож на преуспевающего американца.
— Он и есть преуспевающий американец, — сказал я. — Ты должен его помнить. В тридцать втором, в разгар всемирной депрессии, его выбрали президентом…
— Помню, помню! Франклин Делано Рузвельт. Он что — тоже бандит?
— Нет, он не бандит, но чудовищный лгун и лицемер, способный вонзить кинжал тебе в спину и при этом торжественно сослаться на американскую конституцию.
— Ты интервьюировал всех этих типов?
— Да, всех пятерых.
— Я насчитал только четверых.
— Папа, — сказал я, — мы с тобой пропустили пятого — твоего давнего врага, Иосифа Сталина.
— А-а! — вскричал отец. — Так ты встретился с ним лицом к лицу? Тебя не вырвало сразу же после интервью? Ты не забыл вымыть свои руки после рукопожатия? Как ты себя чувствовал, пожимая его руки, залитые кровью миллионов?
— Я не забыл, — промолвил я, следя в тревоге, как лицо отца скрывается под новой волной тумана.
— Папа! — закричал я.
Но ответа не было. Вместо отца из глубины тумана выдвинулось смуглое морщинистое лицо человека, обнажавшего в улыбке два ряда неровных, испачканных никотином зубов.
СТАЛИН…
У меня сильно кружилась голова, но даже в этом состоянии я помнил, как несколько месяцев тому назад два полковника НКВД ввели меня в кремлёвский кабинет Сталина для пятнадцатиминутного интервью. Я задал Вождю пять вопросов, заранее утверждённых вездесущим Лаврентием Берией, и получил пять кратких ответов. Затем я пожал мягкую влажную руку Величайшего Гения Всех Времён и Народов и покинул кабинет в сопровождении тех же полковников НКВД.
Я знал, что Сталин искусно культивирует свой богоподобный образ в глазах советских людей — и одним из способов достижения этой цели было появление его слов в печати как можно реже. А когда он изредка обращался к своим подданным или давал интервью, его предложения всегда были подчёркнуто краткими, высказанными простейшим языком, понятными каждому советскому человеку и оседающими в его памяти словно обращение пророка.
Он сказал мне, что он глубоко уважает его «дорогого друга и союзника, президента Рузвельта», и что «узы взаимной дружбы и уважения между советским и американским народами являются нерушимыми», и что «советский народ никогда не забудет мощную и дружественную руку Америки, протянутую к нам в минуту грозной опасности».
Я на самом деле тщательно вымыл свои руки в кремлёвском туалете под неусыпным надзором двух чекистских полковников, стоящих за моей спиной. Затем я с облегчением покинул кремлёвскую крепость, твёрдо надеясь, что я никогда больше не увижу Великого Вождя Мирового Пролетариата…
Но сейчас, в зыбком мареве тумана, я увидел себя вновь в том же кремлёвском кабинете, где я впервые встретился с Вождём.
Сталин сидел, откинувшись на спинку кресла. Его привычный полувоенный френч был расстёгнут. Он спокойно покачивался в кресле и говорил тихим голосом, с явным грузинским акцентом:
— Мистер Грин, позвольте сказать вам просто и ясно — вы должны умереть… И вы умрёте. В этом нет никакого сомнения. Вы допустили колоссальную ошибку, бросив мне вызов. Вы вызвались разузнать то, что ваш умственно и физически искалеченный президент не в состоянии обнаружить с помощью всех своих всемогущих секретных служб. Он хочет перехитрить меня, но никому ещё не удавалось обдурить Иосифа Сталина. Почему? Просто! Потому что никто не может превзойти меня в искусстве лжи. Говорить правду — даже частичную правду — это вернейший рецепт для провала. Вы ведь играете в шахматы. Верно? Игра в шахматы — это столкновение двух интеллектов в попытке обмануть и, в конечном счёте, перехитрить друг друга. Вот так же поступаю и я!.. Вы читали Никколо Макиавелли, не так ли? Вы помните его знаменитые высказывания? «Это двойное наслаждение — обмануть обманщика…», «Лучше, чтоб тебя боялись, чем чтобы тебя любили, — если ты не можешь добиться того и другого одновременно…», «Если ты должен нанести удар противнику, этот удар должен быть настолько сокрушающим, что никакая месть с его стороны не будет возможной…».
Ложь — вот залог успеха! Я скажу вам то, что я никогда не говорил никому за все шестьдесят три года моей жизни: я лгу всегда! Я лгу привычно! Я лгал моей первой жене. Я лгал моей второй жене — и своей ложью довёл её до самоубийства. Я лгал Партии. Я лгал стране. Я лгал вашему калеке-президенту и этой жирной свинье, Черчиллю…
Но вам я не солгу. Я скажу вам правду — ВЫ ДОЛЖНЫ УМЕРЕТЬ!..
…— Нет! — закричал я. — Нет! Нет! Я не хочу умирать!
Сквозь облако тумана я видел лицо Элис, склонившееся ко мне. Она шептала:
— Алекс, вы не умрёте. Вам сделали успешную операцию.
Элис?! Её лицо было так близко от моего, что я видел своё отражение в её зрачках.
— Элис, где ты была? — прошептал я. — Где Брайан?
Она улыбнулась.
— Я не Элис, — промолвила она. — Я Лена.
— Почему ты изменила своё имя?
Она повернулась и сказал кому-то, стоящему позади неё:
— Мистер Крэйг, он всё ещё под влиянием анестезии…
Продолжение
