Элла Грайфер

Глядя с Востока

 

8. Дамские истории

Из еврейства не выскочишь!

Рахель фон Фарнхаген – Генриху Гейне

Сегодня мы с вами поговорим о женщинах. О трех еврейских женщинах, умных, талантливых, знаменитостях прошедшего века. Не то чтобы мы были первыми, кто заводит о них разговор. Тома о них написаны, библиотеки… Трибуна была у них, но не было дома. Было (и есть) множество почитателей, но не осталось учеников. И детей у них тоже не было.

***

И уже не по тексту Шекспира,

– Я и помнить его не хочу –

Гражданин полоумного мира,

Я одними губами кричу:

«Распалась связь времен!»

Галич

Эпоха просвещения начертала на своем знамени лозунг свободы, равенства и братства. И не одно поколение сменилось, прежде чем выяснилось, что эти три призыва не очень хорошо согласуются друг с другом.

Свобода и равенство, формально открывая каждому все дороги, открывают ему тем самым вдохновляющую перспективу ничем не ограниченной зависти и соперничества с любым двуногим. В плане экономическом успехи такого подхода бесспорны: технический прогресс, изобилие материальных благ… Но что поделаешь — бесплатных пирожных не бывает. Опыт показывает, что повышение благосостояния сопровождается в большинстве случаев резким снижением стабильности общества, что всегда проблематично, а временами – небезопасно.

Так вот, замечали ли вы, что почти в любой неустойчивой и/или недобровольной общности (армия, школа, тюрьма и т.п.) есть всегда «крайний», «отверженный», «мальчик для порки», которого оплевывают и топчут все вместе и каждый в отдельности.

…Да-да, вы не ошиблись, речь идет именно о той незаменимой должности «козла отпущения», на которую еврей загнан был однажды по причине религиозного соперничества, и сдвинуться с нее уже не может, хотя нынче в Европе мало кого волнует религия. Потому что должность эта – социально необходима, и чем нестабильнее общество, чем чаще сваливается в кризис, тем больше нужен ему этот самый «козел».

Интересно, что популярности этого испытанного метода нисколько не вредит его железная, стопроцентная неэффективность. Еврейскими погромами в Европе во время оно останавливали чуму, в России – революцию, в Польше – экономические трудности. Проблемы не решаются, но надежда умирает последней, и, следовательно, имеет шанс пережить последнего еврея. Чем безвыходнее положение, тем ближе дата следующего погрома, а в результате каждая из проблем по еврею ударяет дважды: в упор (потеря источников существования из-за экономического кризиса) и рикошетом (погром, устроенный в знак протеста против оного же кризиса).

Во имя свободы, равенства и братства они будут теоретически убеждать нас в необходимости уподобиться им, но, по причине неотвратимых последствий оной же свободы и равенства, к братству нам путь закрыт – практически стать «как они» они нам не позволят. Местами и временами может создаваться обманчивое впечатление, что круг размыкается: в Германии начала ХХ века, в России 20-х годов или в современной Америке… и евреи, конечно, спешат уверовать, что они – есть, а вопроса уже нету. Увы и ах!..

Одной рукой (теоретически) западная цивилизация как бы влечет евреев к себе, призывая их отказаться от вековой замкнутости, давая формально все гражданские права и немалые карьерные перспективы. Зато другой, не мытьем так катанием, (практически) удерживает их в положении парии, «громоотвода», заложника своих политических интересов и нерешаемых проблем. В российском варианте эта шизофреническая ситуация знакома нам по одновременному закрытию Еврейского Театра и обвинению в «безродном космополитизме». Но существовала (и до сих пор существует) она, пусть и иначе выраженная, по всей постхристианской цивилизации. В психологии это именуется double bind:

Двойное послание (double bind) — это такая ситуация, в которой человек, что бы он ни делал, не может победить. Это недобросовестно или даже злонамеренно вмененная обязанность, которая содержит внутреннее противоречие и никоим образом не может быть исполнена. <…> Индивид попадает в ситуацию, когда значимый для него человек передает одновременно два разноуровневых сообщения, одно из которых отрицает другое. (Классический пример — знаменитое требование «Приказываю тебе не исполнять моих приказов».) Вторичное предписание, которое может быть замаскировано, вступает в конфликт с первым на более абстрактном уровне и так же, как и первое, подкрепляется наказаниями или сигналами, угрожающими самому существованию. В то же самое время индивид не имеет возможности (в силу навязанного убеждения, зависимости, ложного стыда) высказаться по поводу получаемых им сообщений или указать на сам факт испытываемого дискомфорта.

Причем, такое «послание» не является осознанной целью направляющего его нам общества. Напротив, нарастающая ассимиляция евреев, их проникновение в новые сферы общественной жизни, куда им прежде ходу не было, подталкивает антисемитов выдумывать всякий раз новые, как правило, взаимоисключающие, обоснования исконной еврейской злонамеренности (от религиозного – к экономическому, от экономического – к расовому, от расового – к антиколониалистскому), истинная же причина для антисемита не менее загадочна и недоступна, чем для еврея. Иное дело, что не так уж, на самом деле, интересует его эта самая причина, его-то потребности сменяющиеся псевдообъяснения удовлетворяют вполне.

С евреем дело хуже.

Клевете на самого себя поверить ему, в большинстве случаев, все-таки затруднительно (хотя встречаются, конечно, оригиналы вроде Отто Вейнингера), но ведь с другой-то стороны-то не может он не замечать, что различия интенсивно стираем, ассимилируемся изо всех сил, а антисемитизм-то не исчезает, зубки в шесть рядов отрастил…

Разумеется, не одни евреи заметили, что «просвещенческая» модель «человека разумного» не очень-то моделирует поступки «человека реального», но у какого-нибудь Ницше или Достоевского остается еще куча антисемитского песку, куда голову сунуть, спасаясь от ужасной действительности, а нашему брату податься некуда. Не случайно именно Зигмунд Фрейд описал впервые процесс сокрытия человеком мотивировок своих действий от самого себя, когда не гармонируют они с его рационально-логической системой ценностей. Не случайно основной темой «феноменологии» Эдмунда Гуссерля было весьма проблематичное совмещение теоретического и эмпирического способа познания мира.

Не случайно так страшен мир Франца Кафки: замок, который прекрасно виден, но совершенно недостижим, процесс по неизвестному обвинению без всякого шанса оправдаться, исправительная колония с тупой, оскотинившейся жертвой и тонко чувствующим палачом, согласным скорее умереть, чем отказаться от изощренного изуверства, человек, превратившийся в насекомое и… постепенно примирившийся с этим.

В поисках смысла жизни и своего места в ней наши героини первоначально не то чтобы сознательно уклонялись от столкновения с еврейской тематикой, но совершенно искренне не придавали ей значения, не понимали ее роли ни в столь дорогой и близкой им культуре Запада, ни в своем собственном непростом внутреннем мире. В некотором смысле они воспринимали ее как бы «извне» – с позиций «общезападных», которые ничтоже сумняшеся считали за общечеловеческие, но на уровне судьбы пережить ее им пришлось «изнутри». И вышло так, что именно еврейский опыт сделал их зеркалом, в котором узнает себя ныне Западное общество.

Поговорим о трех еврейских женщинах с трагической судьбой: Эдит Штайн, Симоне Вайль и Ханне Арендт.

Сестра Тереза-Бенедикта

Судьба нам не дарит фарта,

Господь свою лампу гасит.

Коричневым цветом карту

Маляр Шикльгрубер красит

Он руку в экстазе вскинет:

– Виновных – давай к ответу!

Виновных, что не такие,

Как Гензели или Греты.

Н  Болтянская

Родилась в восемьсот девяносто первом, в день Йом-Кипура, в городе, что назывался тогда Бреслау, а сегодня стал польским Вроцлавом, в семье, характерной вот именно для польского, а не немецкого еврейства: благочестивая, многодетная семья. Появись она на свет на полвека раньше – вероятно, вышла бы замуж, супруга (с ее-то характером!) быстро загнала под каблук, детей бы (с ее-то способностями!) сумела заставить учиться, в большие бы раввины вывела хотя бы одного… Но времена настали иные. Времена исчезновения сословий, локальных различий и замкнутых религиозных общин. Времена перехода от лоскутного многообразия к единообразной «массе».

Четырнадцати лет отвергла Эдит Штайн, отличница-гимназистка, «узкую и замкнутую» религиозную традицию отцов и вышла на широкий простор просвещенческого гуманизма. Вышла в поисках той самой «правильной», для всех и каждого пригодной истины, той самой «архимедовой точки опоры», что поможет найти общий язык и равноправие для всех и каждого. Вполне логичным было и ее решение сделать поиск этой самой «истины» своей профессией, т.е. изучать философию, естественно, у того, кто считался тогда в этой области «самым-самым» – у Эдмунда Гуссерля. Сперва стала она его ученицей, а потом и ассистенткой. У него и кандидатскую защитила, а докторскую (названия ученых степеней для простоты – в современном русском варианте) делала дважды и дважды к защите ее не приняли. Один раз за то, что женщина, второй – за то, что еврейка.

Тема защищенной с отличием кандидатской, отметим: «Zum Problem der Einfühlung“. Точно на русский очень трудно перевести, но означает это самое «Einfühlung» что-то вроде «постижения путем вчувствования в объект». …Не мытьем так катаньем стремится Эдит преодолеть невидимый, но прочный барьер, отделяющий ее от общества, но в конце концов понимает, что ни на рациональном, ни на эмоциональном уровне контакт невозможен. Перед ней – глухая стена.

В 1918 году с Гуссерлем Эдит работать прекратила. Возможно, связано это было с какими-то трениями (характеры-то у обоих были те еще!), возможно – с карьерным тупиком. Но вряд ли эти обстоятельства были решающими. Похоже, что просто исчерпала она резервы философии на пути к своей, единственной, настоящей ИСТИНЕ. Говорят, в исходном моменте стремился Гуссерль философию сделать научной дисциплиной. Разумеется, ничего из этого не вышло, да выйти и не могло. Основной вопрос любой науки, в конечном итоге – как правильно думать, а вот основной вопрос любой философии или религии – как правильно жить. (Возникшая в XIX-XX веке т.н. «философия науки» тоже определяет не что иное как место науки в жизни).

Разобравшись с философией, Эдит совершенно справедливо рассудила, что настоящая ИСТИНА теоретической не бывает и что наиболее корректно вопрос о правильной жизни ставит религия. Профессиональную деятельность она, правда, не бросила, наоборот, даже в монастыре по послушанию ее продолжала, а просто заняла философия в жизни ее место, какое подобало ей согласно католической традиции: место служанки теологии. Это понятно. Непонятно другое: почему избранная ею религия не иудаизмом оказалось, а христианством?

В состоянии духовного кризиса (а к теоретическим разочарованиям добавилась у Эдит в тот период еще и нешуточная проблема в личной жизни!) нередко принимает человек религию тех, в ком на тот момент встречает пример глубокой и искренней веры. У Эдит были именно такие друзья-католики (еврейского, кстати, происхождения!). Но из ее дневниковых записей явствует, что, делая выбор, сравнивала она веру католиков (в жизни и в книгах) только и исключительно с верой знакомых протестантов, т.е. с другим вариантом того же христианства. Никакие иные (считая и религию ее детства и ее предков) как бы даже и не рассматриваются.

Известно, что в Веймарской республике официальной дискриминации по религиозному признаку не существовало, а от неофициальной, по признаку этническому или, тем паче, гендерному, не спасало крещение. Кроме того, сама Эдит от своей принадлежности к еврейскому народу не только не отрекалась – она ее декларировала на всех уровнях, вплоть до Ватикана, и, уходя на смерть, жизнь свою отдать пожелала за «свой народ». Так не будем искать корысти там, где она и близко не лежала, а попробуем лучше разобраться по существу.

Памятник Эдит Штайн, фрагмент. Кельн. Фото Е. Берковича

Очевидно, христианство (в католическом варианте) скорее отвечало какой-то внутренней потребности Эдит, чем с детства знакомый иудаизм. Однако, «скорее» еще не значит «полностью». Ведь католицизм-то у Эдит Штайн получился, мягко говоря… хмм… специфический. И сама она понимала это. Взять хоть такое ее высказывание:

Долог путь от самодовольства «доброго католика», «исполняющего свой долг», читающего «соответствующую» газету, голосующего за «правильную» партию и т.п. до предания жизни своей в руки Божии с детской простотой и смирением мытаря. Но кто раз пройдет его – назад уже не вернется. (Перевод мой). Религиозность, стало быть, не для всякого. Для немногих. Но кто же они, эти немногие?

…Случалось ли вам, дорогой читатель, встречаться в жизни с духовными упражнениями Игнатия Лойолы? Тем, кому не случалось, спешу объяснить: берется отрывок, некоторый «смысловой кусок» из Писаний (лучше из Евангелий), в котором «упражняющийся» способен ощутить отражение его лично волнующих проблем. Если он достаточно образован, то сам найдет, а если нет, то, побеседовав с ним, поможет руководитель. Найденный отрывок медленно, с выражением прочитывается и дается «домашнее задание»: Найти себя в ком-то из действующих лиц, вжиться по Станиславскому в образ с последующим обсуждением пережитого с руководителем. Такую или похожую технику, кажется, применяют и современные психологи, но я сейчас про другое.

Я про то, как объяснял мне этот метод знакомый иезуит, как предложил для примера «найти себя» в тексте, который был мне хорошо знаком: в сцене «страстей Христовых» (т.е. страданий, перенесенных Иисусом, от ареста до казни), уж не помню, из какого Евангелия, и как на вопрос, с кем бы смогла я себя в этой сцене поставить рядом, я, ни секунды не задумавшись, выпалила: «С Иисусом, конечно!»

Иезуит отвесил челюсть… Стороной про жидовскую наглость слышать, верно, доводилось ему, но чтоб так вот сразу зашкалило!.. Психологическая выучка взяла, однако, свое, и он осторожно поинтересовался:

– Вы так уверены, что смогли бы, следуя за Иисусом, добровольно пойти на…

– Да кой черт добровольно! – перебила я. – И куда такое «пойти» – подсказал бы хоть кто, как выйти! Я в этой самой ситуации родилась, в ней, видно, и помирать придется. Это у Иисуса вашего выбор был – то ли в нее ходить, то ли погодить, и он, между прочим, тоже соображал, что не сахар – помните, в Гефсимании?.. Но, в конце концов, все же решился за мной последовать. Понимаете: он за мной, а не я за ним!

– Ой, а ведь правда! – восхитился мой собеседник. Так и догматика наша говорит. Помните, как у Павла:

«Он, будучи образом Божиим, не почитал хищением быть равным Богу; но уничижил Себя Самого, приняв образ раба, сделавшись подобным человекам и по виду став как человек; смирил Себя, быв послушным даже до смерти, и смерти крестной.» (Фил. 2,6-8).

– Мог бы и вовсе не воплощаться, и не брать на себя горькую долю нашу смертную, которой мы не выбирали. Но он пошел на это. Ради нас!

…До сих пор гадаю, действительно ли он понял меня тогда или просто согласился из вежливости (в Европе, знаете ли, принято терпимость демонстрировать кстати и некстати). Но даже если понял, то, конечно, чисто теоретически. Такого рода «духовного опыта» (как выражался И. Лойола) у него нет, и взяться неоткуда, и даже не знает он, что за отсутствие такого опыта должен Бога благодарить ежедневно и ежечасно. Процитированный отрывок из Павловых посланий понимает он также как большинство его единоверцев: мог бы Иисус бессмертным, блаженным и всемогущим быть, а стал смертным, способным на страдание… ну, как все мы, люди…

А что стал Иисус, по текстам Павла и синоптических евангелий, вот именно НЕ как ВСЕ люди, а как последние, отверженные среди людей… нет, нет, конечно, они не отрицают… они просто практических выводов из этого для себя сделать не могут никаких. Про страдания – да, понимают, не самим – так близким случалось болеть. И про смерть понимают, хотя и очень не хочется. И даже с несправедливостью многим приходилось столкнуться. Но такой вот… не демонстративной даже, а просто какой-то само собой разумеющейся несправедливости, да не от обнаглевшего власть имущего или иноверца-врага, а чтобы самые милые, честные и порядочные люди того сообщества, к которому, как тебе представлялось, принадлежишь ты по праву, возненавидели тебя напрасно, противостоять в одиночку им не доводилось. Никогда.

Именно этот поступок Иисуса, добровольное согласие разделить НАШУ судьбу, т.е. судьбу отверженного, оклеветанного, всем ненавистного ОДИНОЧКИ, и привлек к нему в те страшные времена не только Эдит, но и многих ассимилированных евреев, утративших (иногда не в первом уже поколении) веру отцов, обманутых и отвергнутых «цивилизованным» обществом. Выбирая добровольно то положение, из которого не знали они, как сбежать, он придавал ему смысл, место во всемирном космическом порядке. И даже более того: окружающие им изо всех сил намекали, что они в этом мире лишние, а Иисус утверждал, что вот именно последние из последних его и спасают. Что неминуемую насильственную гибель превратить можно с его помощью в добровольную жертву, омыть мир своей кровью, от всей жестокости, лжи и грязи его отмыть…

Для самого Иисуса и первых его учеников этот опыт был действительно значимым, что и запечатлелось в писаниях евангелистов. Но… уже к 4 веку н.э. он оказался отодвинут на периферию церковного сознания, потому что уже состояла церковь в подавляющем большинстве из людей с нормальным социальным статусом, как и продолжается до наших дней. Человек, воспринимающий христианство через призму ТАКОГО опыта, в церкви неизбежно окажется не то чтобы еретиком, но… маргиналом, чья вера лишь на словах близка вере окружающих, поскольку под теми же словами понимает он нечто совершенно иное, неизвестное, а зачастую даже и подозрительное им. Не людские деяния помогут нам, но Страсти Христовы. И я стремлюсь пострадать с Ним. (перевод мой).

Для любимых христианских авторов Эдит – Терезы Авилльской или Хуана де ля Крус – аналогичный идеал был идеалом аскезы, жизни монашеской, монастырской. Они и не помышляли строить на таком принципе жизнь целого народа. «Теология креста» Эдит Штайн, вырастает, в отличие от них, из опыта народа, обрекаемого на смерть. Слишком чуткой, отзывчивой душой обладала она, чтобы не услышать обращенное к ней всем обществом требование НЕ БЫТЬ, прекратить свое земное существование. Требование, причины которого понять она не могла, но смогла, по крайней мере, найти ему оправдание, позволяющее спасти «не жизнь, а гордость».

Там (в монастыре) пишет она 9 июня 1939 года свое завещание: «И ныне принимаю смерть, уготованную мне Богом, с радостью и полной покорностью Его святой воле. Я молю Господа принять жизнь мою и смерть ради того, чтобы свои приняли Господа (сравн. Ин. 1,11 – прим. перев.) и вступил Он в Царство Свое во славе ради спасения Германии и мира во всем мире…» (перевод мой).

В XIX-XX веках евреев в Европе крестилось много. Кто-то потому, что давно уже не верил ни в сон, ни в чох, а только в деньги да карьеру, кто-то потому, что истово верил в «общечеловеческие ценности», не важно, в либеральном ли, как Пастернак, или в революционном виде, как первые евреи-народники, кто-то в ассимилированной, атеистической семье рос и в поисках цели и смысла потянулся к вере, что ближе лежит…

Евреи поколения Эдит Штайн крестились часто в надежде избежать гибели (надежда не оправдалась), но не так уж мало было таких, кто, подобно Эдит, в неминуемой гибели стремился найти какой-то позитивный смысл. Для них более чем актуальна была тема преодоления смерти путем ее принятия.

Все на свете религии дают ответ на вопрос о «правильной жизни», причем не абстрактно-теоретически, а конкретно – в данной ситуации. Для тех, кого заведомо жизни лишают, вопрос этот встает в форме поиска «правильной» смерти. В христианских преданиях нашелся материал для построения такой религии, но на самом-то деле не совпадала она, да и не могла совпасть с верой церкви, рассчитанной на выживание и жизнь. Этот особый, специфический, можно сказать, «еврейский» вариант христианства даже не противостоял христианству церковному – просто существовали оба в непересекающихся, параллельных пространствах.

При тогдашнем положении дел в Германии крещение не представлялось и не могло представляться Эдит (в отличие от ее мамы, ориентированной на совершенно иную ситуацию в Польше) уходом от своего народа. Прочтите повнимательней любую из биографий нашей атеистки и обнаружите, что круг ее общения – сплошь крещеные евреи, большей частью протестанты (в т.ч. и шеф, Эдмунд Гуссерль), меньшей – католики. И женятся-то тоже, большей частью, между собой. Отсюда вполне естественная реакция: Я ведь и прежде слышала о жестоких мерах против евреев. Но тут внезапно открылось мне, что Бог послал Своему народу суровые испытания и что судьба этого народа есть и моя судьба. (Перевод мой).

Между своеобразно-христианской верой Эдит и ее принадлежностью к еврейскому народу противоречия нет. Скорее уж тут можно обнаружить некоторое противоречие с церковной традицией. Если неприятности евреев проистекают (как учит церковь), главным образом, от неприятия Христа, логично предположить, что принявший его еврей от указанных неприятностей должен быть избавлен. Эдит же не только исходит (вряд ли осознанно) не из христианских, а из чисто иудейских представлений о «круговой поруке» еврейского народа перед Богом, но, более того, решительно игнорирует официальные церковные обещания счастья и блаженства даже в случае крещения народа целиком.

Памятник Эдит Штайн, фрагмент. Кельн. Фото Е. Берковича

В полном соответствии с учением церкви считает она отвержение Христа роковой ошибкой, подлежащей исправлению, но… в полном соответствии со своей «теологией креста» – не для того исправлять ее надлежит, чтоб от неприятностей избавиться, а наоборот – чтоб не вынужденно, не с ропотом, а добровольно, сознательно и радостно за Ним последовать по крестному пути. Не отвержение Иисуса, которое, в конце концов, хотя бы теоретически – дело поправимое, а неотменимое родство с ним лишает евреев естественного права на жизнь, которым по умолчанию обладают все прочие народы.

Не будем сейчас отвлекаться на очень интересный вопрос, как и почему сформировалось в свое время мировоззрение Иисуса и его ближайшего окружения, но отметим, что в принципе есть в Библии возможности и другие. Тот же Иов не только наотрез отказывается признать себя виновным в несуществующих грехах, но и восстает против того, что невинный страдает за виноватого. Ничего не находит он в такой подмене ни спасительного, ни даже нравственного. Он открыто бунтует, и именно бунт открывает ему путь в небеса, и Бог выходит ему навстречу. Встреча эта примиряет Иова с миром таким как он есть, во всей его жестокости и несправедливости. Мир остается прежним – Иов становится иным. Не знаю, как вам – мне доводилось видеть людей, с которыми реально происходило подобное… не скажу «чудо», чтобы неопределенными терминами не злоупотреблять, но, скажем… скажем, «преображение». Рассудку вопреки, наперекор стихиям обретал человек силу жить и радоваться жизни.

А вот того чуда, на которое рассчитывал Иисус, ни видеть не доводилось мне, ни слышать ничего подобного. Не зря отказывался Достоевский от билета в рай, оплаченного слезинкой ребенка, и не потому, что велика цена, а потому, что билет фальшивый. Даже поверив в воскресение Иисуса, невозможно поверить, что после его воскресения мир перестал быть таким, каким был до того. Можно представить себе, что, последовав за Иисусом по крестному пути, в небесах разделишь его блаженство, но на земле-то тебе тогда, тем более, делать нечего.

Памятник Эдит Штайн, фрагмент. Кельн. Фото Е.Берковича

Не зря Ватикан, канонизируя Эдит как мученицу и исповедницу, при всей несомненной высоте научного и философского уровня ее трудов, не согласился признать ее «учителем церкви», т.е. теории ее хоть и не ересь, но… не более чем допустимое частное мнение. А в границах допустимого остается оно, отметим, потому, что не доходит все же до требования самоистязания или самоубийства. И на практике Эдит, в полном соответствии со своими теориями, не нарывалась зря, в Голландию эмигрировала, пытаясь избежать опасности (а надобно вам знать, что вообще-то не принято это у кармелиток, уставом на предусмотрено менять монастырь). Вступив на путь самоуничтожения, не дошла все-таки Эдит Штайн до логического конца. Дошла до него уже другая…

Укоренение без почвы

Из того,

кто ничего не любит

и ничего не помнит,

можно сделать самоубийцу,

но нельзя сделать бойца.

К. Симонов

Родилась в 1909 году не где-нибудь – в Париже, семейство ну о-о-очень обеспеченное, образование самое престижное. Брат – знаменитый математик. Принципы свободы, равенства и братства не избраны даже, а просто впитаны с молоком матери. Всяческие религии, традиции и т.п. – не более чем чудачества старой бабушки, что соблюдает кашрут и предпочитает видеть Симону мертвой, лишь бы не женой гоя. Никто этого всерьез не принимает, отец ее даже поддразнивает, рассказывая за столом антисемитские анекдоты.

Всю свою недолгую жизнь была, как говорят нынче, «нонконформисткой»: собственные мысли в ученических сочинениях, оригинальные идеи в журнальных статьях, со всех рабочих мест (преподавательницы философии в средней школе) регулярно вылетала из-за несрабатывания с педагогическим коллективом, хотя ее любили ученики. Но особой известностью при жизни не пользовалась. Знаменитой сделала ее посмертная публикация дневников, в которых поставлены точные диагнозы многим болезням Западного мира. В первую очередь, потому, что были они ее собственными, внутренними болезнями.

Многочисленные поклонники ее таланта вполне справедливо восхищаются глубиной анализа, точностью определений, беспощадностью в исследовании. Немного есть на свете людей, которым не только проницательности, но и мужества хватит принять все «Б», вытекающие из утверждаемого ими «А» и собственные убеждения отстаивать вплоть до смерти, и смерти крестной, что, во всяком случае, заслуживает глубокого уважения. Глядя на нее, вспоминаешь невольно о врачах, что прививали себе чуму.

Современный Западный человек есть человек «deracine», что в переводе означает «лишенный корней». Это явление Симона Вайль (или Вейль, как иной раз транслитерируют ее фамилию в русских текстах) описывает на всех уровнях и во всех аспектах: Тут и распад «горизонтальных» связей, одиночество и конкуренция на рабочем месте. Тут и враждебность гражданина к собственному государству. Тут и утрата исторической памяти, и насильственное навязывание этой утраты народам колоний. Досконально исследуются психологические и поведенческие последствия этого явления, как на индивидуальном, так и на коллективном уровне, правильно указывается и ближайшая причина: отсутствие небольшой, обозримой общности, к которой может причислять себя человек. Раньше – была, а теперь (на Западе) вышла вся. Естественно из этого следует, что не худо бы снова общность такую заиметь, да только…

Если не ошибаюсь, требование это Симона ни разу эксплицитно не сформулировала, но имплицитно в ее рассуждениях присутствует оно всегда: сообщество имеет право на существование только и исключительно при условии отсутствия ксенофобии, снобизма, высокомерия и склонности к отторжению посторонних. Понятно, что такой строгий отбор не пройдет даже воспетый А. и Б. Стругацкими трудовой коллектив НИИЧАВО… Наши недостатки суть продолжение наших достоинств, просто недостатки «своего» сообщества мы, в силу привычки, переносим легче (а если к рефлексии не склонны, то не замечаем совсем!).

Ксенофобия – отторжение чужого, а процесс ассимиляции включает привычку «своего» стыдиться, от него отрекаться, насмехаться над ним, легко переходящую в «самоедство» и прогрессирующую самоненависть. Симона переживает мистические экстазы, в связи и вне связи с церковными таинствами, но не в силах по-настоящему уверовать в Бога, любящего тварный мир и ее самое:

«Не могу постичь необходимости любви Божией ко мне, ибо так ясно ощущаю, что привязанность ко мне и со стороны людей может объясняться лишь недоразумением. Но без труда могу себе представить Его любовь к тому творению, какое могло бы появиться в занятой мною точке бытия. Но я заслоняю перспективу. Я должна умалиться, чтобы Он увидел его. Я должна умалиться, чтобы Бог смог коснуться этого существа, случайно оказавшегося на моем пути – объекта Его любви» (перевод мой).

«Укоренение» для нее недостижимо, ибо то, что предназначено было ей природой, никогда не воспринималось как «свое», а то, что субъективно считала она «своим», объективно таковым не являлось. Когда погнало правительство Виши евреев с государственной службы, написала Симона начальству заявление, что не считает себя еврейкой, поскольку во французской культуре воспитана, и мировоззрение свое строит на философах Древней Греции. Начальство этими рассуждениями, правда, не впечатлилось, и я его где-то как-то понять могу. Поглядите-ка повнимательней на портреты Симоны и оцените гипотетическую готовность французов, укоренять в своем сообществе даму столь «общечеловеческой» наружности…

До сих пор спорят исследователи, марксисткой ли была Симона Вайль, троцкистской… а может, анархисткой? Точно также ни в какие ворота не лезет ее религиозность. Хоть и именовала она себя «христианкой вне церкви», но могла бы, похоже, с тем же успехом себя причислить и к «индуистам вне касты», и к поклонникам египетского Осириса «вне Нила», и даже к ТАНАХическому иудаизму «вне кагала», хотя вообще-то его не жаловала (ниже увидим — почему). Большую симпатию проявляла к древнегалльским друидам, про которых, строго говоря, известно только, что был у них очень долгий курс обучения.

Все без исключения религии человечества были, есть и будут укоренены в реальности, в жизни и истории исповедующих их общин. Симона же, в теории алчущая корней, на практике от них бежит, как черт от ладана. В собственное воображение бежит, в котором только и существуют все эти «друидские мистерии», «доримское христианство», «исконная греческая духовность»… и т.п. Вот как объясняет она в письме к другу-священнику: «Католическая «среда» с готовностью примет всякого, кто пожелает присоединиться к ней. Но я не хочу, чтобы среда меня принимала, не хочу жить в среде, где говорят «мы», не хочу стать частью этого «мы». Я не хочу чувствовать себя дома ни в одной человеческой «среде». Сказав «не хочу», я выразилась неудачно, на самом деле я очень бы хотела (причастности – прим. перев.), это драгоценное чувство. Но знаю, что это мне не дозволено. Знаю, что мне необходимо, что мне предписано оставаться в одиночестве, изгнанницей, чуждой всем без исключения «средам» человечества (перевод мой).

Итак, ее удел – существование «бескорневое», — неестественное, причиняющее страдание. А посему, следующей важной темой исследования становится для нее «Несчастье». Отметим, что слово «несчастье» (malheur) употребляет Симона в значении несколько необычном и специально поясняет его. Это не просто нечто, могущее «стрястись», а потом пройти: авария, болезнь, катастрофа. Нет, зубная боль, даже самая адская – не «несчастье», прошла и забылась. Не «несчастье», за редким исключением, даже смерть близкого человека, потому что, как правило, личности все-таки не ломает, не лишает ни совести, ни гордости.

«Несчастье» – это не то, что случается, а то, что длится. Достаточно долго, чтобы сломленный им человек распрямиться уже не мог. Примеры: сильная физическая боль, которая либо непрерывна, либо может возникнуть в любой момент, отчего держит несчастного в постоянном напряжении. Когда мысль сдавлена угрозой физической боли, – даже если боль не настолько тяжела, чтобы породить ощущение несчастья, – это вызывает состояние столь же мучительное, как если бы приговоренного заставляли часами глядеть на гильотину, которая скоро перережет ему шею. Человек может жить в этом мучительном состоянии двадцать, пятьдесят лет… Все это время мы проходим мимо него, даже не догадываясь об этом», или рабство, в том или ином виде, т.е. длительное и непрерывное унижение. Несчастье охватывает душу и прожигает ее до самых глубин клеймом, свойственным только ему одному, – клеймом рабства. Рабство, которое существовало в древнем Риме, есть только крайняя форма несчастья. Древние, близко знавшие это явление, говорили: «Человек теряет половину своей души в тот день, когда он становится рабом». <…>Существенно важен социальный фактор. Несчастье не является настоящим, пока оно не влечет за собой социальную деградацию (в какой-либо форме) или ее угрозу...

Каждый пишет, что он слышит, каждый слышит – как он дышит… Физические страдания – это, понятно, ее невыносимые, жуткие мигрени. Но унижение? Социальная деградация? Ситуация раба? Где и когда познакомилась с ней дочь богатых родителей, студентка привилегированного учебного заведения, обладательница престижной профессии, пользующаяся успехом журналистка? Не ищите ответа в ее работах. Не ищите в ее высказываниях, она его не то что в тексты – в мысли не допускала. А потому, что:

…Несчастье блокирует мыслительную деятельность, а унижение всегда создает «запретные зоны», куда нет доступа мысли, прикрываемые либо молчанием, либо ложью. Жалобы несчастного почти всегда не по делу, истинная причина даже не упоминается (перевод мой).

Теоретически возмущаясь любыми страданиями, практически она постоянно страдания в мире выискивает, как голодный хлеб ищет. Она друзьям-студентам на прогулке в Люксембургском саду на полном серьезе заявляет, что ЛОЖЬ веселиться, когда где-то в Китае голодают дети… хотя оттого, что французская студентка заплачет в Люксембургском саду, у китайских детей ни рисинки не прибавится. Не помощь, значит, для нее главное (не то чтобы помогать не хотела, но понимает же, что может не всегда!). В данном (и не только данном) случае для нее главное – эмоционально в чужое страдание вжиться. Зачем?..

Для чего вдруг понадобилось ей по блату (при тогдашней безработице иначе бы и не взяли!) простой работницей на электротехнический завод устраиваться? Все равно же вскоре по болезни пришлось уйти, так нет, поступала еще на два разных завода. Какого лешего железки штамповать без привычки, да еще когда руки не из того, извините, места растут? Правда, «от станка» вернулась она не с пустыми руками: коренную ошибку марксизма обнаружила, открыла, что пролетарское недовольство (иной раз – вполне оправданное) не идеальному обществу торило дорогу, а наоборот – самым, что ни на есть, бесчеловечным и свирепым диктатурам, ухудшавшим жизнь не только рабочих, но и всех прочих слоев населения (в России и Германии).

Но наряду с этими, глубокими, правильными идеями, вынесла она из пролетарского мира и другие: «…Не те страдания, которые работа причиняет с необходимостью; их-то как раз с гордостью можно переносить; но страдания бесполезные. Они уязвляют душу, потому что никто и не помышляет жаловаться; и всем известно, что не помышляет. Ответ известен заранее: обхамят, и ты, молча, это проглотишь. Кто язык за зубами не держит — нарывается на унижение (перевод мой). Думаю, не требуется объяснять, что настоящие пролетарии эту ситуацию переживали совсем иначе и, на свой лад, за себя постоять умели. Симона же видит явственно то, что ХОЧЕТ видеть. В каких только широтах не обнаруживает она угнетение и несправедливость, каких только не изобретает тонких и точных психологических инструментов для описания их разрушительных последствий…

…Не для того ли, чтобы с высоты птичьего полета «универсализма» проглядеть понадежнее расцветающий перед носом АНТИСЕМИТИЗМ? Слишком велико унижение, слишком герметично закрыта «зона»… для нынешних ассимилированных евреев явление типичное вполне: Несчастье ожесточает человека, лишая надежды, ибо оно, как каленым железом, насквозь прожигает душу таким презрением, отвращением и даже ненавистью к самому себе, таким чувством виновности и скверны, которое, по логике вещей, должно было бы возникать в душе после преступления, – и, однако, не возникает. Преступник не чувствует зла, которое живет в его душе. Зато его чувствует у себя в душе невинная жертва несчастья. Получается, будто состояние души, которое, в сущности, годится для преступника, отделили от преступления и связали с несчастьем, – причем даже со степенью невинности несчастного!

И потому к своим еврейским бедам даже свое собственное внимание привлекать вроде как бы и стыдно – неприятно лишний раз любимый имидж «общечеловека» испытанию подвергать, да и вообще… не буди лиха, пока спит тихо. А борясь с несправедливостью и дискриминацией «в мировом масштабе» – глядишь, и свои проблемы под сурдинку решим. Это – в лучшем случае. В худшем (увы, нередком) свои проблемы и вовсе вытесняются, табуируются, загоняются во всяческие комплексы и синдромы. Каждый, кто в течение долгого времени остается несчастным, состоит в сговоре с собственным несчастьем. Это сообщничество парализует любые усилия, которые он мог бы предпринять, чтобы облегчить свою участь; оно доходит до того, что не дает даже искать средства к освобождению, а иногда и желать этого освобождения не позволяет.

«Сговор» Симоны с антисемитизмом укладывается целиком в эту схему. Меня лично в восторг и умиление приводит ее реакция на преследование евреев по всей Европе – это-де, мол, расплата за негуманность армии Иисуса Навина в процессе захвата Ханаана. Интересно, она в Люксембургском саду, где так эмоционально китайским детям сочувствовала, не забыла прежде осведомиться, соблюдали ли их предки во всех войнах Женевскую конвенцию?

Антисемитизм был для Симоны несчастьем большим, но… не единственным. Какую роль, на самом деле, сыграли в ее жизни физическая слабость, неловкость, головные боли? Собственное тело мешало ей, мучило ее, так велико ли диво, что по душе пришлась ей эллинистическая традиция понимания «плоти» как синонима греха и тварного мира как низшей ступени бытия? «Есть в жизни человека лишь два мгновения совершеннейшей наготы и чистоты: рождение и смерть. Невозможно поклоняться Богу в облике человеческом, не запятнав Его божественности, кроме как видя его новорожденным или умирающим» (перевод мой).

Своеобразное сочетание этих двух «несчастий» роднит позицию Симоны с раннехристианской ересью «маркионства» (не знаю, слыхала ли она про Маркиона или своим умом дошла). Ересь эта настаивала на отбрасывании Ветхого Завета и основательной чистке Нового, дабы покончить с еврейским присутствием в христианском предании – требование для христианства не то чтобы очень оригинальное, но оригинальна у Маркиона мотивировка: Евреи ошибочно толкуют свою (священную) историю как реальную. Как события, которые были. А на самом-то деле эти рассказы – иносказательные аллегории высоких духовных тайн. Они считают, что Иисус из Назарета действительно был человеком, рожден женщиной и умер на кресте, а на самом-то деле все это – видимость одна, дабы продемонстрировать избранным их высокое духовное предназначение. За такую вот приземленность и не любил евреев Маркион.

Так вот, за то же самое, представьте себе, не любила их и Симона.

Во-первых, еврейство было ее собственной «плотью», ее реальностью, камнем тянуло к земле, не давая воспарить в «свободные граждане мира». Во-вторых, открыв Библию, сразу и безошибочно угадала она, что именно еврейское наследие в христианстве связывает его с реальностью, историей, плотью: «Израиль. Все отвратительно и грязно, начиная от самого Авраама включительно (кроме некоторых пророков). Словно нарочно для того, чтоб ясно указать: Вот оно – ЗЛО. Народ, обреченный на ослепление, обреченный стать палачом Христа» (перевод мой). Читая эти строки, не могу отделаться от мысли, что «палачом» — не только и не столько в смысле казни, сколько в смысле воплощения, вовлечения в ужасающую гадость и грязь реальной жизни народа и человека.

Но Маркиону-то хорошо! Маркион-то пребывает в непоколебимой уверенности, что вся эта мерзость одним только евреям свойственна, он же, яко христианин, воскресением Господа своего очищен, а у Симоны – не на затылке глаза. Не может она принять крещение, не может в церковь вступить, ибо и церковь – институция конкретная, существующая во времени и пространстве. Ни одно человеческое сообщество не безгрешно, не свободно от деления на свой/чужой, а если к тому же оно просуществовало достаточно долго, всегда найдется какая-нибудь инквизиция, которую можно поставить ему в упрек. Церковь – слишком живая, слишком реальная, чтоб Симоне подойти. (Лет 20 назад пронесся, правда, слух, будто бы все же крестилась она перед смертью, не священник, правда, окрестил, а подруга, что при ней была. Но тут сразу вопросы возникли: а была ли на то ее воля, а насколько была она тогда в сознании… Да какая, в сущности, разница, если даже, будучи (предположим) в полном сознании, крещения просила она для смерти, а не для жизни?).

И, тем не менее, Симона Вайль была человеком глубоко верующим, просто не совпадала ее вера ни с одной из известных религий, хотя во многих присутствовала – когда в качестве ереси, когда – признанного компонента. Называется она «гнозис», в переводе – «(тайное) знание». О чем же знание? – Об отношениях Бога с сотворенным Им миром, и, соответственно, о «несущей конструкции» этого самого мира, динамике его функционирования, о месте и смысле существования человека. Но вся эта мудреная философия разводится, в конечном итоге, ради разрешения одного-единственного вопроса, того, что в христианской традиции именуется проблемой теодицеи – вопроса о существовании в мире страдания и зла.

Ответ на него остается всегда достоянием небольшой, замкнутой группы мистиков-посвященных. Там, где ее воззрения считаются ересью (например, в христианстве), она уходит в подполье, но даже там, где признана (например, иудейская каббала), доступна лишь очень немногим. Требуется достичь определенного возраста, пройти определенные курсы обучения традиции, быть, как говорят у нас в Израиле, «устроенным» в смысле экономической обеспеченности и нормальной семейной жизни.

Понятно, что от человека, вступающего в столь эзотерическое сообщество, всегда потребуется, в той или иной мере, порвать со своим прошлым, корни свои оборвать. Что идеально подходило для Симоны, и так уже не имевшей корней.

Чтобы достичь желаемого, нужно духовно исключить себя из общества. Вот почему Платон говорил, что способность распознавать добро существует лишь в предрасположенных душах, воспитанных, таким образом, самим Богом. <…> Дискредитировать такие слова, делая их всеобщим достоянием без многочисленных предосторожностей, означало бы совершить непоправимое зло, убить всякие остатки надежды на появление соответствующей им сути. Они не должны быть связаны ни с каким-либо делом, движением, даже режимом, ни тем более с нацией. <…> Религиозная мысль истинна, если она универсальна по своей ориентации. (Иудаизм, будучи связанным с понятием рода, таковым не является.)

Но ведь сама же Симона сумела вполне убедительно доказать, что жизнь без корней не просто тяжела для отдельного человека. Она и для сообщества в целом губительна. …А для «веры истинной», оказывается, совершенно необходима! От Симоны не ускользает это противоречие: Если бы в целом какая-либо нация была достаточно близка к совершенству, чтобы ей можно было предложить подражать страстям Христовым, то очевидно, что это стоило бы сделать. Она бы исчезла, но такое исчезновение было бы более ценным, чем самое славное выживание. Но этого не может быть. Скорее всего, даже почти наверняка, этого не может быть. Только душе, в ее самой сокровенной уединенности, может быть дано идти к такому совершенству.

Выходит, по логике Симоны, есть на свете некоторая функция, необходимая для существования мира, но в то же время немыслимая для исполнения каким ни на есть сообществом. Исполнять ее могут и должны только отдельные личности, причем, неукорененность, оторванность от сообщества, по всей видимости, облегчает для них исполнение этой задачи. Задачу же обозначает она как «подражание страстям Христовым», но в то же время, отмечает, что понимали и по-своему выражали эту мысль и другие религии:

Если на земле изначально не было Искупления, со всеми соответствующими ему признаками и ощутимыми действиями, то нельзя было бы простить Богу — если позволительно употребить такие слова, не богохульствуя, — страданий стольких невинных, изгнанников, порабощенных, замученных и убитых в течение веков, предшествовавших христианской эре. Христос присутствует на этой земле, если только люди не изгоняют Его, повсюду, где есть преступление и горе. Не будь сверхъестественных проявлений такого присутствия, как невинным, раздавленным бедой, удержаться от того, чтобы не проклинать Бога и, соответственно, избежать осуждения и кары?

Обряды элевсинских мистерий и мистерий, посвященных Осирису, считались таинствами в таком же точно смысле, какой мы вкладываем в это слово и сегодня. И возможно, они действительно были таинствами, обладавшими такой же силой, как крещение и евхаристия, вследствие такого же соотношения со Страстями Христовыми. <…> Если Осирис — не человек, который, будучи Богом, жил на земле так же, как и Христос, то, по крайней мере, история Осириса — бесконечно более ясное, полное и приближенное к истине пророчество, чем все, что называются этим именем таковыми в Ветхом Завете. То же можно сказать о других умерших и воскресших богах. <…> Если скандинавские «Песни о богах» древнее каких бы то ни было христианских проникновений (что проверить невозможно), то и в них содержится совершенно удивительное пророчество: Знаю, висел я / в ветвях на ветру / девять долгих ночей, / пронзенный копьем, / посвященный Одину, / в жертву себе же, / на дереве том, / чьи корни сокрыты / в недрах неведомых. / Никто не питал, / никто не поил меня, / взирал я на землю, / поднял я руны, / стеная их поднял — / и с дерева рухнул. / (Старшая Эдда). <…>…Складывается впечатление, будто народы—потомки Хама, и прежде всего египтяне, знали истинную религию, религию любви, в которой Бог — и приносимая Жертва, и в то же время всемогущий Властитель.

Ну, что ж… единственное, что можно Симоне возразить: «страсти» – это еще далеко не все христианство, но то, что занимают они огромное место как в христианстве, так и во многих (на самом деле изначально – во всех) прочих религиях, отрицать невозможно. Гностики и мистики всех времен и народов знали это всегда, но объяснить причину удалось только французско-американскому исследователю Рене Жирару, во второй половине ХХ века.

…Последний, смертельный удар, нанесенный жертве, мгновенно превращает ее из обычного человека — да к тому же еще всеобщего соперника и врага — в спасителя, благодетеля, могучего бога — покровителя племени. Изначально жертвоприношение было процессом сотворения божества, выявления и обуздания его сверхъестественной силы. <…>Навсегда осталась в подсознании человечества эта, на первый взгляд алогичная, иррациональная связь между затравленной жертвой и сверхъестественной мощью, между трепетом священного экстаза и зверской оргией линчевания.

Да, именно так – жертва и есть всемогущий властитель. Именно эту тайну всякий раз заново открывали для себя в мистическом экстазе гностики всех времен и народов, и именно ее действительно опасно доверить непосвященным. Потому что неизбежно впадут они в соблазн либо себя назначить сверхчеловеком, которому «все дозволено» (коль скоро добро может проистекать из такого безусловного зла, как убийство!), либо проблему мирового зла решить путем «короткого замыкания»: самоненависть самоубийством «искупить», чтобы обернулось их бессилие всемогуществом.

Именно такая беда и приключилась с Симоной Вайль. Щедро наделенная природным мистическим талантом, но не укорененная ни в какой традиции, отвергнувшая своих и отвергнутая чужими, отказывающая в праве на существование реальности, в которой ей самой места нет, судорожно цепляющаяся за веру в Бога, но неспособная поверить в Его любовь, потому что не представляет себе, что кто-то может любить ЕЁ, да к тому же приученная стыдливо прятать собственное страдание путем вживания в чужое: себя не пожалеть, за других стать жертвой… Раз человечество было проклято из-за женской жадности, то оно может быть спасено женской жертвенностью.

Могла ли она найти иной выход, кроме как утвердить себя смертью? «Творение есть непрестанный акт любви. Каждый миг нашего существования – это любовь Бога к нам. Но Бог способен любить лишь Самого Себя. Его любовь к нам – любовь к Себе через наше посредство. А значит, Он, дарующий бытие, любит в нас наше согласие не быть. Бытие наше состоит всецело из Его ожидания нашего согласия, не быть» (перевод мой).

Она умерла в английском санатории 24 августа 1943 года в половине одиннадцатого вечера. Причина смерти: слабость сердечной мышцы вследствие голода (есть отказывалась сама, дабы разделить участь очередных голодающих) и туберкулеза легких. Накануне за те же деньги еще и подвигом пыталась разжиться, просила «Свободную Францию» послать ее на подпольную работу, но истинному католику и французскому патриоту де Голлю нужны были боеспособные солдаты, бессмысленные жертвы ему были не нужны.

…А впрочем, не так уж неправ был С.С.Аверинцев, сказавший, что 21-й век, возможно, будет веком Симоны Вайль. Для западной цивилизации он действительно на глазах становится веком самоубийства. Но сформулировать это Симоне Вайль уже не довелось. Сформулировала это другая.

Хочу знать правду

Кто веку поднимал болезненные веки

На сонных яблоках больших –

Тот слышит вечно шум, когда взревели реки

Времен обманных и глухих.

О. Мандельштам

 

Покалечены наши жизни…

Может, дело все в дальтонизме?

Может, цвету цвет не чета?

А мы не смыслим в том ни черта!

А. Галич

В пестром, противоречивом и разноуровневом мире современных гуманитарных наук трудно найти студента, не говоря уже о профессоре, которому ничего не говорило бы имя Ханны Арендт. Одна из наиболее глубоких и беспощадных мыслителей прошедшего века, она не только выжила в Катастрофе, но и сумела понять и трезво объяснить ее причины и движущие силы, показать, чем опасно современное общество для своих граждан, и даже наметить (хотя бы пунктирно) своеобразный выход из создавшегося положения.

Самая известная ее работа «Истоки тоталитаризма» несколько лет назад вышла на русском языке. Очень рекомендую и другие: «Эйхман в Иерусалиме», «О революции».

Хотя выживание в условиях того места и времени было, в значительной степени, лотереей, способность трезво оценить обстановку тоже играла не последнюю роль. У Ханны Арендт хватило не только ума издали разглядеть приближение катастрофы, но и хладнокровия – превратить враждебное «общественное мнение» из захлестывающего цунами в бактерию на стеклышке микроскопа.

Философом она не была и не любила, когда ее так называли, хотя в философии разбиралась прекрасно и широко использовала эти познания в своих исследованиях, но были те исследования действительно совсем нефилософского свойства.

Выше мы уже упоминали, что основной вопрос философии (как, впрочем, и религии) – как правильно жить. Вопрос, как правильно думать – прерогатива науки. Именно на этот вопрос Ханна Арендт, как правило, и искала ответ. У Симоны Вайль описания (нередко очень точные и глубокие) отдельных исторических или социологических ситуаций являются, прежде всего, материалом для этической оценки. У Ханны Арендт этика того или иного философа – материал для реконструкции исторических и социологических ситуаций. Иными словами, прежде чем решать «как надо», она пытается разобраться в том, «как есть», и если теория с реальностью согласуется плохо, то… тем хуже для теории. Легче всего это продемонстрировать на нашем любимом еврейском вопросе.

Семья, в которой в 1906 году в Ганновере родилась Ханна Арендт, была вполне ассимилирована и весьма обеспечена. И она тоже с 14 лет философов греческих читает, а в университете даже, по собственному почину, учит христианскую теологию и диссертацию пишет про Блаженного Августина. (О бурном романе со стопроцентно арийским профессором Мартином Хайдеггером целомудренно умолчим).

Но вот наступили тридцатые годы, антисемит в Германии пошел косяком, и Ханна в своей среде… утверждает без колебаний свое еврейство. Карл Ясперс, научный руководитель, признанный авторитет (как философа она его очень высоко ценила до конца жизни) пишет ей письма, убеждая, что на самом-то деле она самая настоящая немка… Да вы же и сами наверное помните, дорогой читатель, все эти «комплименты» от чистого сердца, с самым искренним желанием доставить вам удовольствие: «Да что вы, какой вы еврей, вы же вовсе и не похожи!..». Но она, соглашаясь: « Германия для меня – родной язык, философия и поэзия», — отрезает решительно: «Когда за еврейство на тебя нападают, защищаться ты должен как еврей» (перевод мой).

Утверждение очень важное. Нападение на евреев за то, что евреи, есть объективная реальность, бесспорно данная оным евреям в ощущениях, но решительно несовместимая с наиболее популярным среди них мировоззрением. И потому возникает множество стратегий отталкивания, отрицания этой реальности как таковой. Кто-то отказывается верить, кто-то судорожно тянет за уши немыслимые объяснения – от классовой борьбы до расплаты за мифические грехи предков, кто-то пытается доказать антисемитам, что он не верблюд…

Для Ханны Арендт любая мыслимая стратегия начинается с принятия реальности: если еврейство в моей жизни де факто играет куда более значимую роль, чем философия и поэзия в моей голове, значит, именно от него и следует отталкиваться, принимая решения. Из этого постулата последовали три главных вывода:

1. Практический: Налаживание, где и как только возможно, связей, взаимопомощи со всяческими евреями и еврейскими организациями в деле спасения всех, кого можно спасти, и борьбы повсюду, где только удается. Ханна работает в алият ханоар, переправляет в Палестину молодежь из Франции, усиленно проталкивает повсюду идею создания еврейских вооруженных сил в составе войск союзников, и т.д., и т.п.
2. Теоретический: Исследование антисемитизма как социального явления в новейшей истории западной Европы: кто в ней был антисемитом, когда и почему, с попутным разоблачением некоторых общепринятых заблуждений, например, что свойственен был этот грех скорее правым, чем левым и скорее малограмотным, чем высокоинтеллектуальным. Исследование еврейства как социальной категории в то же время и в том же месте, опять-таки с попутной ликвидацией всяческих легенд, начиная со «слезоточивых» историй, какие мы бедные-несчастные, и как нам завсегда было плохо, и кончая несентиментальной постановкой вопроса о мере нашей собственной ответственности.

Ответственности настоящей, а не мнимой, не о «Протоколах сионских мудрецов», неполиткорректной армии Иисуса Навина или капризах Божественного провидения идет речь, но о вполне наблюдаемой РЕАЛЬНОСТИ. О еврейской элите, стремительно ассимилирующейся при дворах европейских государей, о ее жгучем, но так и не осуществившемся желании стать аристократам «своими», доказать, что они «совсем другие евреи», не похожие на «местечковых лапсердачников», невежество которых ассимилянты еще преувеличивали, дабы повыгоднее свою образованность показать. Именно культурная ассимиляция элиты, а не перемена религии (которая была лишь необязательной составной частью этого процесса) привела к разрыву, отчуждению внутри народа.

«Нотабли», «Придворные евреи» становились нередко покровителями и благотворителями своих соплеменников, но их духовными вождями, представителями их политических интересов стать не могли. В европейской политике евреев участвовало немало, но представляли они либо некие общеполитические направления (либералы, социал-демократы), либо просто собственные интересы (дом Ротшильдов или Дизраэли), общееврейские интересы пытался представлять разве что Бунд, но он главным образом на востоке Европы действовал, а сионисты и вовсе интересовались только Ближним Востоком. Европейское еврейство встретило Катастрофу разобщенным, раздробленным, без настоящего осознания и политического представительства своих интересов. Не факт, что если бы не это Шоа бы удалось избежать, но факт, что удар наверняка не был бы таким тяжелым.

3                   Идеологический: Мировоззрение среднеевропейского интеллигента «окончательного решения» не то что предсказать было не в силах, но даже и вместить не смогло, когда не оставалось уже никаких сомнений. Тем более, если интеллигент этот был евреем, привыкшим бежать впереди паровоза. Наиболее типичные профи, именно с исследований Холокоста имеющие свой кусок хлеба с маслом, и по сей день похваляются, что не могут его постичь, это – как бы «знак качества», залог правильного, прогрессивного образа мыслей. Столь же непостижимым является для них, впрочем, и ГУЛАГ, и кампучийские мотыги, и китайская «культурная революция». Не то чтобы соображалка плохо работала — просто такие вещи понимать НЕПРИЛИЧНО!

Ханна Арендт при всем честном народе не раз и не два нарушала это табу. Самый большой шум произвел знаменитый «Эйхман в Иерусалиме», наглядно продемонстрировавший полнейшую пригодность «просвещенческого» мировоззрения европейцев для функционирования в качестве как жертвы, так и палача, необходимые для подгонки корректировки – минимальны. Демонстрация того печального факта, что руководство еврейских общин Европы способствовало Эйхману в реализации его планов – вовсе не «обвинение в пособничестве», но обнаружение полного тупика «просвещенческих» стратегий.

А за справедливым упреком израильтянам – им-де пропагандистский аспект процесса важнее юридического – обнаруживается проблема и вовсе нерешаемая: Закона, на основе которого можно юридически безупречно Эйхмана осудить, в природе не существует. В чем мы убеждаемся сегодня ежеминутно и ежесекундно, ибо «законы» склепанные на коленке в Нюрнберге, позволяют обвинить каждого, кто ведет войну, все равно, как, за что и почему. Вот ведь какая выходит закавыка: убийства – есть, а закона – нет.

В прежние времена такие проблемы решались просто: законы действовали каждый – в рамках своего сообщества, в котором массовое истребление могло произойти в борьбе за власть, но истребляли все же, главным образом, противников, не непричастных лиц, а с момента выявления победителя действовал его закон, непричастных, опять-таки, защищавший. Случались массовые истребления при столкновении двух разных социумов, но тут уже не закон срабатывал, а древний боевой клич: «Наших бьют!», – со всеми вытекающими последствиями.

В современном обществе, где каждый сам по себе, а все вместе – масса, «наших» отыскать мудрено. Признаки, по которым жертвы отличаются от палачей, начальством назначаются совершенно произвольно: тут евреи, там татары, здесь коммерсанты, а где-то гомосексуалисты… Тоталитарное общество непрерывно пожирает себя, оно замкнуто в круг постоянного поиска новых объектов массового убийства, «врагов народа», которые еще вчера не подозревали, что являются таковыми, и субъективно друг для друга не представляются «нашими». С таким же успехом почти каждого из них можно бы назначить и палачом (случалось уже – проверено!)… Короче, любой юрист сталкивается с неразрешимой ситуацией «вор у вора украл дубинку», не говоря уже о том, что формально действия убийцы вполне узаконены, парламентом утверждены и одобрены прогрессивной общественностью, как объяснил когда-то Окуджава: Он не за себя ведь, он за весь народ.

***

Все это Ханна Арендт впоследствии подробно описала, совершенно правильно определила, что дабы избежать тоталитарной опасности надобно «массой» быть перестать, иными словами – отказаться от одного из главных «достижений» эпохи Просвещения – идеализации всеобщей одинаковости – и привела Западной цивилизации в пример ее родоначальников – древних греков. Они, то есть греки, в маленьких городах-государствах жили, где самой честолюбивой мечтой истинного гражданина было – память о себе в родимом социуме оставить навечно.

Примеры аналогичной, хотя, к сожалению, и недолговечной, организации общества находила она в устроении американских колоний до войны за независимость и превращения в Соединенные Штаты …Колонии<…> происходили из страны, которая была организована сверху донизу – от провинций и штатов до последней сельской общины – в политические образования, каждое из которых было своего рода отдельной республикой, со своими собственными представителями “свободно избранными с согласия любящих друзей и соседей”, а также в «советах», спонтанно возникавших при европейских революциях начала XX века. Советы… осознанно и без обиняков желали прямого участия каждого гражданина в публичных делах страны, и пока они существовали, не было сомнения, что “каждый человек находил сферу приложения своим силам и имел возможность своими собственными глазами видеть свой собственный вклад в события”.

Только в такого рода политических образованиях возможно правильное сочетание интересов общественных и личных. Социум заинтересован в лояльности индивида, хотя бы для того, чтобы устоять перед внешней угрозой, а индивид заинтересован в выживании социума, поскольку только в его рамках может обессмертить свое имя (в греческом варианте), или, даже без надежды на вечную память, рассчитывать, что голос его будет услышан и мнение учтено.

Это не что иное как необходимые условия того, что Симона Вайль называла «укоренением». Но, подобно Симоне Вайль, Ханна Арендт как-то… не то чтобы не упоминает, а… не формулирует, не доводит до ясного осознания, одно, совершенно необходимое условие – четкие ГРАНИЦЫ. Для того чтобы укорениться в каком ни на есть древнегреческом городе-государстве, надо быть свободным гражданином этого города. Ни рабы, ни пришельцы, ни свободные граждане соседнего города – не в счет. Чтобы избирать представительные органы американских колоний, надо быть владельцем усадьбы и хозяйства в конкретной деревне или городке. Ни бродячие голодранцы, ни даже самые мирные индейцы, ни рабы (на Юге), ни почтенные жители соседней деревни – не в счет. Совет рабочих и солдатских депутатов избирается не пролетариями всех стран, а конкретно данным заводом или данным полком. Ни работяги с соседней кочегарки, ни рубаки из соседней дивизии, ни оставшаяся в деревне родня каждого рабочего и солдата – не в счет.

Разграничение, конечно, не исключает взаимодействия: греческие города заключают союз против Персии, американские колонии образуют федерацию, а советы избирают ВЦИК. Но бывает и наоборот: Афины дерутся со Спартой, кронштадтский совет против петроградского поднимает восстание, а в Америке разражается гражданская война. Так уж устроен наш несовершенный мир, бесплатных пирожных не бывает, а недостатки наши суть продолжение наших достоинств. В любом роде и виде человек – существо небезопасное. Так на самом-то деле, так ли уж сильно отличается мир «укорененный» от мира бескорневой, неструктурированной «массы»? О, да! Отличается, и даже очень.

Человек «массифицированного» общества бессознательно, но упорно ищет «своих», на которых он мог бы положиться, чтобы чувствовать себя комфортно. Ищет, и не находит, отчего впадает либо в депрессию, либо в агрессию, либо в то и другое попеременно. Эти состояния в человека встроены для срабатывания в определенных ситуациях, но худо, если срабатывают вхолостую. Нормальный человек агрессивным становится, когда на него нападают, бандит нападает сам, но от него хоть откупиться можно. А вот от параноика, постоянно генерирующего безумные идеи для оправдания кипящей внутри агрессии, защититься невозможно никак, невозможно даже предусмотреть, в чем и кого заподозрит он сегодня после обеда. Какую, скажите, выгоду принесла русскому комсомольцу «ликвидация кулачества как класса» – пятидесятилетнее стояние в очереди за колбасой? Какую опасность представляли полтора еврея для немецкого обывателя?

«Человек укорененный» реагирует агрессивно лишь на реальное побуждение, да к тому же закон велит ему в отношение «своих» агрессию подавлять. «Человек бескорневой» сам ищет объект для постоянно рвущейся наружу агрессии, а законы меняет как перчатки, подтесывая всякий раз под новообретенный предмет своей ненависти. «Предмет» же, соответственно, впадает в полную депрессию и ведет себя как неодушевленный. Даже если жертв миллионы, каждая из них массе в одиночку противостоит, а в одиночку не устоишь против массы. (В этой связи очень интересно сравнение, которое проводит Ханна Арендт между революциями французской и американской – первая в тоталитаризм выродилась, вторая – нет, и была, соответственно, гораздо менее кровожадной). Тут уж — с американцев ли, со спартанцев или с совдепов брать пример – в любом случае общность надо построить небольшую, обозримую, чтобы люди, в ней живущие, могли если уж не любить, то хотя бы понимать друг друга. Такую мудрую и правильную рекомендацию дает Ханна Арендт народам Запада. Всем народам, кроме… евреев.

Обсуждая послеверсальское развитие Восточной Европы, не раз и не два справедливо указывала она на вредность и даже опасность искусственных «тянитолкайчиков» типа Чехословакии или Югославии. А в Палестине, ничтоже сумняшеся, поддерживает идею смешанного еврейско-арабского государства… притом, что культурные различия между предполагаемыми «согражданами» куда значительнее, чем между чехами и словаками (сравн. «Die Kriese des Zionismus», Berlin, „Tiamat“, 1989, S. 101-106).

Невозможно не согласиться с ее мнением, что «великие державы» для всякой мелочи, вроде нас, – союзники ненадежные, ибо имеют тенденцию нами пользоваться как разменной монетой, но, в таком случае, зачем сама же предлагает англо-американскую опеку над Палестиной учредить? Чтобы не брать на себя ответственность за защиту собственных интересов? (сравн. «Die Kriese des Zionismus», Berlin, „Tiamat“, 1989, S. 101 – 106). И тут же, духу не переводя, утверждает, что не с англичанами, а с арабами евреям отношения налаживать надлежит. Да полно, так ли?

Арабы и по сю пору отношений друг с другом не наладят никак, а уж с меньшинствами в своих рядах и вовсе не церемонятся – взять хоть тех же арабов-христиан. Уж они ли во всей национально-освободительной борьбе против колонизаторского Запада впереди паровоза не бежали? И где ж они теперь, те христиане? И где ж оно теперь то «смешанное государство» по имени Ливан? Почему же не разглядела она полвека назад эти тенденции, притом что тот же Жаботинский век назад уже разглядеть их не затруднился?

В какой-то мере к ее вожделенному «древнегреческому» идеалу приближались киббуцы – коммуны-крепости, где одной рукой плуг держат, другой винтовку (сравн. «Die Kriese des Zionismus», Berlin, „Tiamat“, 1989, S. 42 – 43), так они-то как раз, покуда живы были, не стеснялись от арабов отбрыкиваться. Ханна же этого старательно не замечала, уверяла себя и других, что у них-де вся энергия на внутреннее строительство уходит, «внешней» политикой заняться вовсе и недосуг. …И с чего бы это вдруг оказались потом все израильские генералы выпускниками киббуцных «сельскохозяйственных училищ»?

Всерьез обеспокоена она перспективой «долгоиграющей» арабско-еврейской войны, не только из-за опасности для жизни государства и гражданина, но и, не в последнюю очередь, потому что: Даже если евреи выиграют войну, она окончится разрушением неповторимых возможностей и достижений сионизма в Палестине. В результате возникнет страна, не отвечающая чаяниям мирового еврейства, сионистов или нет – все равно. «Победоносные» евреи, окруженные совершенно враждебным арабским населением, замкнутые в постоянно подверженных угрозе границах, будут настолько поглощены отстаиванием своего физического выживания, что их сил просто не хватит ни на какие другие интересы или занятия. Рост еврейской культуры уже не будет делом всего народа, непозволительной роскошью окажутся и социологические эксперименты, политическая мысль сконцентрируется на вопросах военной стратегии, военной необходимостью будет диктоваться и направление экономического развития. <…>Причем, останутся очень малым народом, сильно уступающим в численности враждебным соседям (перевод мой). («Die Kriese des Zionismus», Berlin, „Tiamat“, 1989, S. 97-98).

Ну, по этой логике, прежде всего бы следовало Киевскую Русь отменить: поставили, понимаешь, свой Киев в двух шагах от «Дикого поля» — что печенеги, что половцы всякие, нападай – не хочу! «Слово о полку Игореве» — маленький эпизод этого не слишком мирного сосуществования, которое длилось веками: дрались, мирились, снова дрались… И женились на Кочаковнах… Или не женились, оставляли отпрысков своих в степи, и те, подросши, родного папу убивали на поединке – полны такими историями русские былины. А главное – при всем при том умудрялись на Руси и церкви строить, и летописи сочинять, и торговлю обширную вести по дороге «из варяг в греки». Да, кстати сказать, это все и в сегодняшнем Израиле не сильно хуже получается. Так почему же Ханна Арендт не верила в такую возможность?

Почему так сурово ополчилась она на приехавшего в Америку Менахема Бегина? Такой-де он сякой, фашист и нацист, и программа-то у него тоталитарная, и террор-то употребляет против своих и чужих, направо и налево, и Деир-Ясин разорил («Die Kriese des Zionismus», Berlin, „Tiamat“, 1989, S. 113 – 116)… А что там, кстати, в этом самом Деир Ясине, на самом деле, стряслось?

Если не касаться «Мифа Деир-Ясина», связанного, в основном, с внутриеврейскими разборками оказались – это тема не наша – независимо от того, была ли та деревня стратегическим пунктом и были ли в ней арабские добровольцы, главной целью операции было то, что именуется на нынешнем политкорректном языке «этнической чисткой» – поубивать немного, а множество напугать и прогнать.

Точно также поступали с немцами чехи после Второй мировой, и боснийские сербы с тамошними мусульманами, и косовские албанцы с тамошними сербами, и южные осетины с соседними грузинскими деревнями. И весь цивилизованный мир давно уже знает, что это плохо и так поступать нельзя. Весь мир знает, кроме… тех, кому в этих «этнически нечистых» зонах выпало жить. От деревень Руанды до кварталов Франкфурта и пригородов Парижа. Зона этнического смешения – пороховая бочка, в которой любая искра вызывает пожар. Не потому, что живущие там люди от природы как-то особенно агрессивны, а потому, что привыкают с детства жить в «позе обороны», проверять каждого приближающегося на свой/чужой.

20 лет спустя, во время «борьбы за гражданские права» в Штатах, не побоялась Ханна Арендт заявить, что права человека от цвета его кожи зависеть не должны, но насильственная десегрегация жилья и школ не уменьшит, а увеличит ненависть между расами. Почему же не осмелилась она то же самое не то что сказать, а даже и подумать о ситуации в Палестине?

И пусть этническая чистка путем террора – метод не оптимальный. Куда лучше получилось когда-то, с подачи Нансена, у греков и турок: сговорились по-хорошему, своих к себе переселили и на новом месте устроиться помогли. Но чтобы вышло так, необходимо согласие ОБЕИХ сторон. На согласие арабов надежды, увы, как не было, так нет. Евреев из своих стран тем самым методом террора они повыкидали больше, чем арабов когда-либо было в Палестине и окрестностях, но Ханне Арендт явно внушает ужас даже мысль, прекратить эту игру в одни ворота. Мало кому удалось так глубоко и точно как ей описать истоки тоталитаризма, объяснить, откуда берутся и на что похожи фюреры, так ей ли не понять, что ни при какой погоде не получится фюрер ни из Бегина, ни даже из куда более авторитарного Бен Гуриона? Агрессивное поведение ЭЦЕЛя и ЛЕХИ – вполне здоровая реакция на реальную опасность и никакого отношения не имеет к тоталитарным «поискам врага».

Так в чем же дело? «Державы» не одобрят? Да они ж все равно кинут, и кидали уже, сколько раз, и не только нас… «Общественное мнение» не поддержит? Опять же, антисемитизма в этом мнении никто пока что не отменял. Арабам и Мюнхен простили, и Энтеббе, и даже 11 сентября, а нам и Мохаммеда Аль-Дурру, провокаторами состряпанного, не простят во веки веков. Не в том причина. Не чьего-то неодобрения испугалась она, а голоса собственной совести. Идеология европейского просвещения своего от чужого позволяет отличать только по принципу общих идеалов и моральных принципов. Так что Мартин Хайдеггер, при всех его пронацистских заблуждениях (Если Хайдеггера подвергать остракизму, то почему не Максима Горького, да и Жан-Поля Сартра заодно? Или Сталин и Мао такими же людоедами не были?) Ханне – свой, а Менахем Бегин, иные принципы исповедующий, – чужой.

Похоже, что именно «идеологически близкие» и есть те самые таинственные «друзья» евреев, с которыми, по ее мнению, надобно было от начала союзничать, а с «врагами» не водиться. Звучит неплохо, да вот беда – политическое влияние этих самых друзей равнялось нулю. На государственном же уровне не спешили просвещенные демократы брать нас в союзники. Англичане изо всех сил противились созданию еврейских воинских частей, суда от берегов Палестины гнали прочь прямым курсом в Освенцим. Французы по собственной инициативе даже на неоккупированной территории старательно евреев вылавливали. Американцы квоты ввели и принимали по чайной ложке в час. Русские уже исподволь «дело врачей» готовили. А вот итальянцы, болгары, финны, как ни парадоксально, евреев своих отстояли, хотя и были союзниками немцев. За что же, собственно, критикует Ханна сионистов, сорвавших в начале тридцатых намечавшуюся торговую блокаду Германии («Эйхман в Иерусалиме»)?

Нет, конечно, неправ был Гершон Шолем, упрекнувший Ханну — она-де «евреев не любит». Два-три абзаца достаточно прочесть в любой ее работе, посвященной сионизму и нарождающемуся Израилю, чтобы почувствовать ее тревогу и боль. Любит, еще как любит, но… стыдится своей любви. Потому что с точки зрения просвещенческой морали безнравственно не единомышленника, а того, с кем связан общей судьбой, за «своего» считать и любить больше, чем «чужого»:

…Любовь к евреям, поскольку сама я еврейка, подозрительна для меня. Я не люблю ни себя, ни чего-то такого, что, как мне известно, каким-то образом принадлежит к моей сущности. <…> Мне по душе то, что ныне (1947 год) недостижимо, чтобы каждый мог свободно выбирать место реализации своих политических прав и культурную традицию, в которой он себя чувствует лучше (перевод мой).

А что, у древних греков, каждый сам выбирал, афинянином ему быть или лучше спартанцем? Такая «свобода выбора», даже как идеал, возможна лишь в обществе «массы», которое, как Ханне досконально известно, неустойчиво, враждебно личности, вечно беременно кровавой оргией тоталитаризма. Да, все это так, но… человек — не компьютер. Даже самые умные и правильные логические выводы далеко не всегда способны одолеть нравственный барьер, родительскими наставлениями возведенный в детстве. Было нечто прекрасное в том состоянии ВНЕ-ВСЯКОЙ-ОБЩЕСТВЕННОЙ-ПРИНАДЛЕЖНОСТИ, в том полном отсутствии предубеждений, которое было так свойственно моей матери, в равной мере и в отношении еврейского сообщества. (перевод мой)

То самое знаменитое фрейдовское «сверх-я», важнейший защитный механизм, обеспечивающий, в нормальных условиях, сплоченность общества и передачу традиции, в нашем случае работает, увы, не на выживание, а совсем наоборот. Разумеется, «чужой» тоже человек и права имеет, но беда в том, что для того, кто ассимилируется, чужое право – правее своего. Тут слабый не просто терпит право сильного и приспособляется к нему, но верит в некую «высшую истину», заключенную в этом праве. Истину «объективную», равно возвышенную над нашими и не нашими интересами, обеспечивающую САМУЮ НАСТОЯЩУЮ СПРАВЕДЛИВОСТЬ.

Ханна явственно не осознает, что воспроизводит на новом витке ту самую модель поведения, какую сама же и осудила у деятелей всех и всяческих юденратов: без соблюдения европейских правил игры не мыслится выживание народа, а если эти правила потребуют вдруг его уничтожения, то… тут уж ничего не поделаешь.

Именно то, что эти воззрения остаются доныне массовыми, представляет главную угрозу существованию не только Израиля, но и евреев как народа. Не в том даже беда, что полагались мы на союз с Западом, оказавшийся, как и предупреждала Ханна Арендт, крайне ненадежным, а в том, что Западом оказались мы сами, и она в том числе.

Эпилог

Убить человека – меньшая подлость, чем внушить

ему мысль, будто самоубийство – величайший акт

добродетели. Отвратительнее, чем швырнуть человека

в печь для жертвоприношений, требовать, чтобы он

прыгнул туда по собственной воле, да еще и сам

построил эту печь.

Айн Рэнд

Перед нами три женщины, три еврейки. Умные, образованные, талантливые… казалось бы – жить бы им, таким, да радоваться… так нет же! Одна сама себя убила, другая оправдания своим убийцам придумывала, а третья, хоть существование свое и не считала излишним, все-таки не вполне была уверена, что дозволено его защищать. В немалой степени, конечно, виной тому ассимиляция: трудно себя отстаивать, когда на вопрос «кто я?» ответить толком не можешь ни себе, ни другим, но… на самом-то деле все не совсем так. На самом деле все гораздо хуже.

Случайно ли не убывает, а растет со временем в Западном мире популярность наших героинь? Значит, все больше людей вполне «арийского» происхождения сталкиваются с аналогичными проблемами, утыкаются в те же тупики? Оказывается, Холокост был не просто бесчеловечным истреблением еврейского народа, он отражал некие тенденции, характерные для Западной цивилизации в целом. И не откупишься от них ни возмещениями, ни извинениями, ни законодательными запретами антисемитизма. Еврей не Бог, а Бог не фраер.

Все иудейские и христианские вопрошатели: «А где же Он был, когда…?», — могут, уже, мне думается, получить однозначный ответ: Самоубийство есть смертный грех, и ни иудеи, ни христиане не могут, не кривя душой, утверждать, что Он не предупреждал нас об этом. Без сопротивления (хотя бы внутреннего) позволили мы (прежде всего – наша духовная, интеллектуальная элита) взвалить на себя вымышленную вину – это и стало нашей виной. Настоящей.

Вспомните, с какой горечью пишет Ханна Арендт о юденратах, оказавшихся фактически пособниками убийц («Эйхман в Иерусалиме») – их политика и полиция преграждали путь еврейскому сопротивлению, причем, это не было сознательным предательством. Просто современные бюрократические структуры никогда никому не уступают своей монополии на насилие. Что в какой-то мере оправдано, покуда она (структура) способна обезвредить преступника и защитить мирного гражданина. У юденратов ситуация была, к сожалению, иной.

Так вот, как ни парадоксально, столь же беспомощными оказались недавно администрация и полиция французской республики против хулиганских банд парижских предместий. Потому что заточены они под борьбу против преступника-одиночки, в крайнем случае – подпольной шайки, и совершенно бессильны против структурированного сообщества, которое по их законам жить не желает. Не важно даже, почему: может, потому что мусульмане (как во Франции), а может, потому что просто подонки и наркоманы (как т.н. «альтернативные» в нынешней Германии).

Противоправные действия совершаются КОЛЛЕКТИВНО, а наказывать их дозволено только ИНДИВИДУАЛЬНО. Предположим, какой-нибудь обкуренный или обколотый самородок в Берлине старушку избил или разбил витрину. Полиция пытается его задержать, но вокруг него мгновенно вырастает толпа «братьев по классу», из задних рядов в полицейских летят тяжелые предметы. Тех, кто швыряет – не достать, а тех, кто их заслоняет, арестовывать, вроде бы, не за что – они-то не кидались! И силу применить у полиции права нет, ибо сие будет нарушением прав неприкосновенных личностей. И прокуроры с судьями тоже опасаются: засудишь такого, а ну как отомстят дружки-то…

Защитить гражданина ни полиция, ни юстиция, стало быть, НЕ МОЖЕТ, зато может воспрепятствовать попыткам населения объединиться и защищаться самостоятельно. Вот и не надо никакой зондеркоманды, уже всякой шпане подзаборной родная администрация мирного гражданина выдает головой. Вы мне, разумеется, вполне обоснованно возразите, что опасность шпаны, даже самой наглой, с айнзатцгруппой все-таки не сравнить, на что я вам не менее обоснованно отвечу, что, во-первых, по мере безнаказанности шпаны аппетиты ее растут, а во-вторых, оная безнаказанность автоматически порождает у мирного обывателя мечты о «сильной руке», от которых уже и до айнзатцгруппы рукой подать.

Юридическая беспомощность процесса Эйхмана есть отражение фактической беспомощности правовой системы Запада, а неадекватное поведение юденратов есть поведение единственно возможное в рамках этой системы при столкновении со сплоченным враждебным сообществом. Поведение самоубийственное, но любое иное предполагает выход «за флажки», на который так и не решилась даже теоретически все понимавшая Ханна Арендт.

Еврейская самоненависть возникла, разумеется, не вчера, и крови евреям попортила за века немало. Однако в преддверии Холокоста она в еврейской среде… перестала быть неприличием: от дома за это не отказывали, руку подавать не прекращали. Симона Вайль была из примеров ярчайших, но единственной и неповторимой считать ее можно разве что в смысле бескомпромиссности. В Европе и среди интеллектуалов Америки самоненависть с 1968 считается нормой, а отсутствие ее – неприличием. Гайдаевский Шурик все же робко поинтересовался, он ли развалил ту часовню (оказалось – до него успели, в XIV веке), а вот западные самоненавистники ни минуты не сомневаются, что все на свете часовни во все века разваливали они и только они.

Империю инков уничтожили (а сами инки, надо понимать, соседние племена в свою империю калачом заманивали и человеческие жертвоприношения практиковали из чистого гуманизма!). Крестовыми походами баловались (а мусульмане, надо понимать, Святую Землю от Византии получили в подарок на день рождения. Не говоря уже о том, что и до Византии там, вроде бы, как-то кто-то жил…). В Африке на рабов охотились (арабские работорговцы, что этот бизнес гораздо раньше освоили и до сих пор практикуют, а тем более местная африканская знать, что завсегда воевала и пленных охотно продавала, вроде как бы вовсе и ни при чем!). Да и колониализм этот проклятый – туда же до кучи: он и только он виноват во всех бедах Третьего мира, вплоть до плохой погоды и несчастной любви. Плевать, что тутси и хуту несколько веков до прихода бельгийцев интенсивно друг друга резали, что продержалась там власть бельгийская ровно 38 лет, а возобновилась резня через полвека после того, как тех бельгийцев и след простыл… Все равно виноваты! И признают себя виновными.

Симона-то Вайль, в простоте душевной, для своего сострадания объекты по книжкам да газетам выискивала. Нынешние ее последователи могут себе позволить на казенный счет по всему миру раскатывать и на весь мир в казенных масс-медиях голосить о невыносимости страданий несчастных, прозябающих в хижинах с удобствами во дворе и ездящих на автобусах за неимением даже самой плохонькой собственной машины. А виноват во всем, разумеется, гадкий Запад – кто же еще?

У католического истэблишмента ума хватило, самоубийственные теории Эдит Штайн в ранг «учения церкви» не возводить, но интеллигенция церковная до этих идей уже резво докатилась сама. Ясное дело – народ нынче грамотный пошел, Евангелия (ну, хотя бы пятую главу от Матфея – ту самую, про вторую щеку!) не фокус прочесть. Правда, на то, чтобы до конца дочитать и сообразить, что Иисус и его ученики со дня на день конца света ждали, потому и не намеривались ни сеять, ни жать – пару деньков-то ведь и взаправду можно перебиться яко птицы небесные – образования хватает не у всех. Первохристиане, как известно, академиев не кончали, но у них (как и у Эдит) хватало, по крайней мере, мужества идти до конца, до смерти и смерти крестной, а не пребывать, как современные их последователи, в перманентном восторге и умилении по поводу собственной высокой духовности.

Последовательность в мыслях и поступках в западном мире добродетель нынче редкая. Возможно, именно это определяет популярность наших героинь как объектов почитания и восторга при одновременном отсутствии желания им подражать…

А ведь отказ взять ответственность на себя автоматически порождает стремление перевалить ее на другого. Холокост был не чем иным, как грандиозной попыткой назначить евреев «виновными» и уничтожить вместе с ними проблемы, носителями и жертвами которых они были не в большей и не в меньшей степени, чем их «арийские» сограждане. Евреев уничтожить отчасти удалось, проблемы же остались, продолжая шириться и крепнуть. Сегодня мы наблюдаем заход на вторую попытку. Безрезультатность первой, видимо, ничему не научила мэйнстрим культурного Запада, и что самое грустное – не научились ничему и евреи.