«Я, знаете, была такой беспросветной дурой. А он был красавцем восточного типа, вроде Омара Шарифа, усики тонкой полоской, вьющиеся смоляные волосы. Он был родом из Рамаллы и учился в Киевском Политехническом. Я влюбилась, как ненормальная. Мама была в ужасе…»

Мост через реку Иордан

Рассказ

Александр Левковский

Еще до того, как я начинаю командовать нашим кафе в шесть утра, я первым делом тихо включаю Высоцкого:

«Куда ни суну душу я, куда себя ни дену,
Повсюду пёс, судьба моя, испуганно-больна.
Я гнал ее каменьями, но жмётся пёс к колену,
Глядит — глаза безумные — и с языка слюна.

Морока мне с нею, я оком тускнею, я ликом грустнею, я чревом урчу,
Нутром каменею, а горлом немею, и жить не умею, и петь не хочу…»

Это, конечно, Высоцкий поет о своей судьбе, — но и о моей тоже.

Два года тому назад Саша подарил мне на день рождения полный набор дисков Высоцкого. При этом он сказал на смеси иврита и русского:

— Аба, — сказал он, — слушай Высоцкого и будь здоров и счастлив! Ани оэв отха!

Что в переводе означает: я тебя люблю!.

В Москве он никогда не признавался мне в любви. Он любил Веру больше, чем меня. Я слышал неоднократно, как в детстве он говорил с нежностью в голосе: «Мама, если б ты знала, как я тебя люблю!». Вера в ответ на это трогательное детское признание отрывалась от своей работы (она часами просиживала за письменным столом, колдуя над своими чудовищными химическими формулами), обнимала Сашу и прижимала к груди его взъерошенную голову. Впрочем, уже через минуту она вновь поворачивалась к своим бумагам, притягивавшим её, словно магнит. Ещё не достигнув сорокалетия, она уже была доктором химических наук в области фармацевтики и доцентом в университете. Но на любовь и заботы о семье — обо мне и Саше — у неё нехватало ни времени, ни желания. В разгар наших размолвок, часто переходивших в бурные ссоры, я, помню, гневно бросал ей в лицо:

— Это о тебе писал О. Генри: «… радушие гремучей змеи и отзывчивость мороженой репы…»!

Она в ответ выразительно крутила пальцем у виска, хлопала дверью и удалялась в свой кабинет — к своим драгоценным формулам.

И когда мы втроём эмигрировали из Союза в 73-м году, Вера не поехала в Израиль, а отправилась прямиком в фармацевтическую Мекку — в Соединённые Штаты, поселилась в Нью-Джерси, тут же была приглашена на работу в знаменитую компанию по производству лекарств «Джонсон и Джонсон» -— и за прошедшие семь лет я не видел её ни разу…

… А вот Саша видел её однажды, года три тому назад. Его послали переучиваться на пилотирование нового американского истребителя на одном из военных аэродромов в штате Коннектикут, и он смог вырваться к матери на два дня. Неутомимая Вера, к тому времени уже достигнув престижной должности начальника отдела, проводила по двенадцать часов в день за письменным столом и в обширных лабораториях компании, расположенной в городке Нью-Брансвик. Она с видимым удовольствием водила Сашу по этим сверкающим лабораториям и с гордостью говорила о своём последнем изобретении — о мудрёном лекарстве, исцеляющим какие-то костные заболевания. «Но о тебе, аба, — грустно сказал мне Саша, — мама, к сожалению, спросила всего один раз… Как безумно жаль, что вы потеряли друг друга»…

… Продолжая тихо подпевать Высоцкому, я аккуратно расставил столики на тротуаре вокруг кафе. Улица Алленби рано утром, до начала шумной торговли на соседнем рынке Кармель, светла, тиха и пустынна. Первые посетители появятся у нас примерно через час.

Сегодня пятница, и, значит, владельцы кафе, братья Аман и Фахми, не появятся в кафе и не станут меня беспокоить. Они будут молиться Аллаху в яффской мечети, а я буду варить бесчисленные порции турецкого кофе для наших клиентов вплоть до начала еврейской субботы — до захода солнца.

Я — менеджер. Братья Аман и Фахми наняли меня для полного руководства заведением, то есть я занимаюсь снабжением, командую поварами, официантками и уборщицами и веду несложную бухгалтерию. Братьям наплевать, что в Москве я был главным экономистом на авиационном заводе, что моя жена была крупным учёным и что сын у меня — военный лётчик.

Кстати, о сыне. Саша замучил меня постоянными мольбами бросить эту унизительную работу и переехать в кибуц Гиносар, на озеро Кинерет. На то самое библейское озеро, где Иисус Христос шествовал по водной глади, как по твёрдой суше — подобно Андрею Миронову в «Бриллиантовой руке». До поступления в лётную школу Саша жил и работал в кибуце, выращивал бананы и авокадо, завёл красавицу-подругу и был счастлив. «Аба, — твердит он, — тебе ведь почти пятьдесят. Ну что тебе Тель-Авив? Шумно, пыльно. Я уже договорился с секретарем кибуца — тебе дадут мой старый коттедж. Будешь потихоньку работать в кибуцном отеле, кушать здоровую пищу, лежать на озёрном пляже, читать «Архипелаг ГУЛАГ», дышать свежим воздухом, а?»

Но я постоянно отказываюсь. Я говорю Саше, что в кибуце я сдохну от тоски. Там, твержу я, нет ни одного человека, говорящего по-русски. Там не с кем выпить. Там не с кем вспомнить Россию — и плохую, и хорошую.

Вот, например, сегодня у меня будут две встречи с бывшими соотечественниками, с которыми есть о чём поговорить. В два часа ко мне ввалится шумная компания ребят из редакции еженедельника «Тель-Авив — Москва», отмечающих сдачу номера в типографию.

А в пять придёт Соня…

* * *

… Я встретил её год тому назад в терминале на мосту Алленби через реку Иордан, на границе между Израилем и Иорданией. Я служил там резервистом-таможенником, то есть с утра и до вечера я обыскивал иорданских -— и не только иорданских-— арабов, а также европейских и американских туристов, прибывших из Аммана. Мы, резервисты, называли эти обыски «обработкой»…

… Это, кстати, очень любопытная организация — пограничный терминал на реке Иордан. Терминал этот, в то давно ушедшее время, состоял из двух строений неравного размера: одно, побольше, было предназначено для тщательнейшей «обработки» арабов — «обработки» телесной (буквально с головы до пят), а второе, поменьше, для значительно облегчённой «обработки» европейских и американских туристов.

(Не забудьте, читатель, что в те далёкие времена на пограничных терминалах в Израиле ещё не было современной электронной техники проверки).

Первую неделю моей месячной службы я потратил в чудовищно шумном «арабском» терминале, перетряхивая содержимое бесчисленных баулов, пузатых чемоданов и детских колясок, где мне попадалась даже такая экзотика, как обильно обкаканные детские пелёнки, наскоро свёрнутые молодой матерью и засунутые на самое дно коляски. (Кстати, именно на дне вот такой невинной детской коляски, принадлежавшей весьма респектабельной иорданской паре (молодой отец был даже кем-то вроде заместителя министра), мой напарник, бухарский еврей Давид, обнаружил пачку запалов системы УЗРГ для противопехотных советских гранат, за что был награждён трёхдневным отпуском). Вообще это очень противная работа — трясти чемоданы; гораздо лучше работать на конвеере, где просвечиваются рентгеном туфли, ботинки, сапоги и даже тапочки.

А самое противное — это, конечно, тщательный телесный обыск полуголого человека, если начальство определило, что вот этого подозрительного субъекта надо полностью обыскать! Противно до тошноты…

Но вскоре начальство обнаружило, что я неплохо владею английским, и меня перевели в «европейско-американский» терминал. Вот тут-то царила настоящая цивилизация! В терминале было чисто и тихо; чемоданы туристов были модерными, отлично пахнущее бельё в них было сложено аккуратными стопками, и никаких проблем при проверке обычно не возникало. Впрочем, я, пожалуй, неправ — было в этом цивилизованном терминале два-три «проблемных» случая, один из которых — самый для меня неприятный! — не даёт мне покоя вот уже много лет.

Помню, я пропускал какую-то учёную делегацию из Америки, не ожидая никаких задержек, когда передо мной на пульте вдруг зазвенел телефон Это значило, что наша начальница, лейтенант пограничной службы по имени Ривка, подаёт мне сигнал, что американца, чемодан которого я сейчас проверяю, надо отвести в специальную комнату для тщательного обыска его одежды.

— Борис, — сказала Ривка, — по паспорту, он родом из Ливии. Его зовут Ахмед Эрекат. Доктор каких-то наук, между прочим.

Я всмотрелся в лицо американца. Высокий худой мужчина моего возраста… Интеллигентное лицо… Обширная лысина… Круглые «профессорские» очки…

— Mr. Erekat, follow me, please [«Мистер Эрекат, пожалуйста, следуйте за мной»], — сказал я.

— Why? What’s the problem?

Не отвечая, я осторожно взял американца за локоть и вывел его из очереди. Войдя в комнату для обыска, я закрыл дверь на ключ и коротко предложил американцу раздеться. Если он и удивился, то не показал этого ничуть.

— Полностью? — осведомился он.

— До трусов.

Освободившись от одежды, он слегка перегнулся в мою сторому и громко прочитал моё имя с пластиковой планки, прикреплённой к нагрудному карману моей гимнастёрки:

— «Boris Kagan»… Знакомая фамилия. Я химик, работаю в Штатах в лаборатории профессора Веры Каган. Она из России. Возможно, вы знаете её?

Ах, вот оно что! Этот член учёной делегации знает мою преуспевающую американскую супругу. Приятная неожиданность… И, конечно, он расскажет ей о своей встрече с её однофамильцем. И она, несомненно, узнает меня. А-а, наплевать! Пусть она думает обо мне всё, что ей угодно!

Полуголый американец выпрямился и вдруг произнёс, глядя мне прямо в глаза:

— Mr. Kagan, aren’t you ashamed of yourself? [«Мистер Каган, как вам не стыдно?»]. Вы раздеваете и обыскиваете меня, ни в чём не повинного человека, словно я не учёный, а мелкий воришка, — и вы не чувствуете, что это унижает в первую очередь вас!?

Кровь бросилась мне в лицо… Стыдно!? Мне — стыдно!? Он что — полный идиот, этот арабо-американец? Он что -— не знает, в каком мире мы живём!? Он говорит мне, что я, израильский пограничник, должен стыдиться своей службы!?

Я молча смотрел на него, чувствуя нарастающий гнев и боясь расплескать его в каком-нибудь неосторожном поступке.

О, как много я мог бы высказать ему в ответ на его слова! Я мог бы крикнуть ему, что его собратья позавчера швырнули гранату в иерусалимское кафе и убили трёх человек… Я мог бы прокричать ему в лицо, что неделю тому назад в «арабском» терминале бухарский еврей из Андижана Давид обнаружил запалы для гранат, спрятанные в детской коляске… Я мог бы многое проорать ему в лицо, но я не стал этого делать. Нам, пограничникам-таможенникам, строжайше запрещено разговаривать с теми, кого мы обыскиваем. И вместо того, чтобы высказать ему всё, что накипело у меня на душе и рвалось наружу, я взял в трясущиеся от гнева руки его пиджак и брюки, залез в карманы, проверил брючные швы, помял галстук, засунул руку в его туфли, перебрал содержимое его бумажника и сказал ему:

— Одевайтесь…

И вышел из комнаты, чувствуя, как тяжело бьётся моё сердце.

И тут как раз прозвенел сигнал обеденного перерыва. Есть мне совершенно не хотелось. Я вышел наружу и побрёл к реке. На душе у меня было муторно.

Через пять минут я в первый раз увидел Соню…

… Я стоял лицом к воде, покуривая и бесцельно разглядывая иорданский пограничный пост на другом берегу. И вдруг услышал негромкий женский голос позади себя:

— Мне кажется, вы говорите по-русски? Дайте мне, пожалуйста, сигарету.

Я обернулся.

Невысокая женщина лет сорока, с бледным измученным лицом, смотрела на меня исподлобья.

— Конечно, конечно, — заторопился я, протягивая ей пачку. — Кто вы?

— Никто, — сказала она и заплакала.

Я усадил ее на каменную скамейку и сел рядом.

Минуты две мы сидели в молчании. А потом тихим голосом она стала рассказывать мне свою историю. Уму непостижимую историю о том, как учительница русского языка из Киева оказалась на берегу реки Иордан:

— … Я, знаете, была такой беспросветной дурой. А он был красавцем восточного типа, вроде Омара Шарифа, усики тонкой полоской, вьющиеся смоляные волосы. Он был родом из Рамаллы и учился в Киевском Политехническом. Я влюбилась, как ненормальная. Мама была в ужасе. «Сонечка, -— умоляла она меня, -— он ведь араб! Где это видано, чтобы еврейка встречалась с арабом!?». Но ничего нельзя было поделать. Мы поженились, и я родила одного за другим двух мальчиков. А он защитил диплом и уехал, сказав, что немедленно вызовет меня к себе, в Рамаллу. Это было семь лет тому назад. И с тех пор я не получила от него ни одного письма… Жить мне стало просто невыносимо. И я решила оставить мальчиков с мамой, поехать сюда и найти отца моих детей. Чуть не на коленях я три месяца умоляла ОВИР дать мне проездные документы, упросила в конце концов и взяла билет на самолёт через Турцию в Амман -— это было намного дешевле, чем лететь через Израиль.

— И нашли своего супруга? — спросил я.

— Нашла. Он и его братья не пустили меня на порог их дома в Рамалле. Они обозвали меня проституткой, порвали мой паспорт, стащили почти все мои деньги и прогнали меня из города. Мой Омар Шариф был уже вновь женат и был счастливым отцом троих детей. Полиция арестовала его, но мне от этого не легче.

— И как же вы оказались здесь?

— У меня обратный билет в Киев из Аммана, но иорданцы не пускают меня через мост без паспорта. Начальник терминала пообещал вчера связаться с Министерством Иностранных дел и отправить меня из аэропорта Бен-Гурион. И вот я жду ответа… Сижу целый день в буфете и пью кофе… Дайте, пожалуйста, сигарету.

Я дал ей ещё одну сигарету, уговорил ее взять триста лир (шекелей тогда в Израиле ещё не было), записал для нее мой тель-авивский адрес и дал ей ключ от своей квартиры.

— Соня, — сказал я, — когда решится ваша проблема, езжайте в Тель-Авив. Не надо вам сейчас возвращаться в Киев. Моя служба кончится через три дня. Поживёте у меня. Я найду вам работу в Тель-Авиве. Пусть дети побудут год-два с вашей мамой. Заработаете несколько тысяч долларов и уедете.

Я не знаю, что толкнуло меня на этот шаг. Я сам не ожидал, что я так поступлю. Видно, я устал от жизни, и мне просто смертельно жаль всех неустроенных на этом свете, начиная с меня.

* * *

… Ребята из еженедельника «Тель-Авив — Москва» вошли в кафе шумной ватагой и сразу потребовали включить Высоцкого. Они любят его песни. Но вот что странно: они все такие высоколобые интеллектуалы, так разумно рассуждают об экзистенциализме, о Кафке, об Абраме Терце и Эрнсте Неизвестном, -— а изо всех песен Высоцкого предпочитают его «блатные». Я сказал им однажды, что у Высоцкого самые потрясающие баллады — философские, и включил мою любимую:

«Я до рвоты, ребята, за вас хлопочу!
Может, кто-то когда-то поставит свечу
Мне за голый мой нерв, на котором кричу,
И веселый манер, на котором шучу…
Даже если сулят золотую парчу
Или порчу грозят напустить — не хочу,-
На ослабленном нерве я не зазвучу —
Я уж свой подтяну, подновлю, подвинчу!
Лучше я загуляю, запью, заторчу,
Все, что за ночь кропаю,— в чаду растопчу,
Лучше голову песне своей откручу,-
Но не буду скользить словно пыль по лучу!»

Выслушали в глубоком молчании, и их главный редактор (он же владелец журнала) тихо сказал: «Спасибо».

Впрочем, через час, изрядно выпив и закусив, они хором затянули свой «субботний гимн»:

«Сегодня я с большой охотою
Распоряжусь своей субботою,
И если Нинка не капризная,
Распоряжусь своею жизнью я.

Ну, и дела же с этой Нинкою,
Она жила со всей Ордынкою,
И с нею спать — ну кто захочет сам?
А мне плевать, мне очень хочется…»

* * *

… И вот я сижу в полупустом кафе, проводив ребят из редакции и ожидая Соню. Хотя она живёт у меня и я вижу её днём и ночью, но после конца трудовой недели она любит приходить в моё кафе. Она убирает квартиры, моет лестницы в многоэтажках и присматривает за детьми. Очень устает.

Я всегда сажаю ее за самый уютный угловой столик, ставлю перед ней горячий кофейник и мой самый вкусный абрикосовый пирог.

И мы беседуем — так нежно и тепло, как я никогда не беседовал со своей супругой…

… Она сейчас придёт, и я скажу ей:

— Соня, Саша зовет меня в кибуц. Поедешь со мной?

И она, конечно, скажет:

— А как же дети?

И я скажу ей:

— Мы их вызовем. Пусть твоя мама привезёт их. Ты глазом не успеешь моргнуть, как они станут истинными кибуцниками, а потом солдатами, а потом, может быть, и пилотами. Они станут настоящими мужчинами. Вроде моего Саши…

… Я усадил ее за угловой столик, налил ей чашку ароматного турецкого кофе и пододвинул блюдце с нарезанным пирогом. Выпив вторую чашку, она положила ладонь мне на руку и попросила:

— Включи, пожалуйста, «Гололёд».

Я поставил диск и нажал клавишу:

«Гололёд на земле, гололёд
Целый год напролёт, целый год.
Будто нет ни весны, ни лета,
Чем-то скользким одета планета,
Люди, падая, бьются о лёд.
Гололёд на земле, гололёд…»

Авторское послесловие:

Содержание этого рассказа навеяно впечатлениями от моей трёхкратной службы солдатом-резервистом в израильской армии — и, в особенности, от моей месячной пограничной службы на мосту Алленби в конце 70-х годов. Многое из моих воспоминаний осталось за бортом этого повествования, но я надеюсь возродить эти воспоминания в следующих произведениях, где будут вновь, как и в этом рассказе, прослежены судьбы бывших советских граждан на службе в Армии Обороны Израиля.