Александр Левинтов: Май 19-го. Окончание

Loading

Пять восьмых жизни — это чудесный возраст: ты выходишь на пенсию, но ещё полно жизненных сил, здоровья и планов на будущее. Я в этом возрасте, например, наконец-то счастливо женился — и всего с третьего разу. Пять восьмых — это золотое сечение, самая важная вселенская гармония.

Май 19-го

Заметки

Александр Левинтов

Окончание. Продолжение. Начало

Первый ливень

опять гремит по крышам
весёлый майский гром,
он мне с балкона слышен:
я мокну под дождём

шампанское в бокале
и лужи — в пузырях,
и жизнь — опять в начале,
и в танцах молний — страх

трепещущи деревья,
с черёмух — аромат:
до белого кипенья
озонный воздух рад

а всё ж — прекрасно пьётся
и дышится легко,
дождями небо льётся,
как в мой бокал «Клико»

Кирилл Мефодиевич

Кирилл Мефодиевич Поддуваев приехал из-под Орла, из Кром, кажется, в Московский университет и ко всеобщему, включая собственное, удивлению поступил, хотя он не был партийным, не был рабфаковцем, не был активным комсомольцем, скорее всего, несмотря на свои 27 лет, он был просто никем. Правда, его уже успело сильно потрепать по жизни — и вальком и по камушкам, но оптимизма он не потерял, очень гордился своим именем-отчеством, доставшимся от староверческих прапредков.

В тени своих соседей по студенческой скамье он вполне довольствовался тройками, пусть не с первой, но уж точно с третьей попытки и на третьем курсе серьёзно задумался о московской прописке: распределение в столице ему никак не светило, а годков уже стукнуло 30.

Будучи нахалом по натуре и бабником по жизни, он не стал размениваться на своих однокурсниц, романтических соплячек с гордо вздёрнутыми сиськами, а пошёл по рядам сотрудниц и профессорско-преподавательского персонала, среди тех, чей поезд уже ушёл или вот-вот отойдёт от перрона.

Выбор оказался богатым и, переспав с одной-другой-третьей, он остановился на дочке зам. декана по науке Вере Кушнир с соседней кафедры. «Это ничего, что еврейка, — рассуждал Кирилл Мефодиевич сам с собой, — кто теперь в науке не еврей? Зато имеются излишки жилплощади». В чём он лично убедился. И заодно убедил Веру познакомить его с родителями на предмет установления серьёзных отношений.

Встреча проходила за вечерним субботним чаем.

Как-то сразу завязались деловые домашние разговоры: о публикациях, видах на дачный сезон, новинке советского быта — туалетной бумаге, о семейных кумирах, коих оказалось два: огромный котище и чёрная нервная догиня, хоть и питавшаяся почти исключительно овсянкой, но на Кирилла Мефодиевича посматривавшая с явным аппетитом.

Когда выяснилось, что на неё тратится по три рубля в день, а на кота — полтора, Кирилл Мефодиевич не выдержал:

— выкиньте вы этого кота — я вам за полтора рубля в день и мяукать буду, и об ноги тереться, и почесать дамся, и гадить на ковёр не буду, а если ещё полтинничек набросите, то с догиней буду гулять каждый день — до пивного ларька и обратно, аккурат на пару пива и сушки хватит.

Его не выгнали и даже немного посмеялись: юмор, конечно, дикий, кромской, наверное, но восьмиметровку молодым уступить можно, а Тимофей и Джуди могут и в холле пожить, благо холл — почти 16 квадратов.

Со свадьбой не шумели и денег не тратили: Кирилл Мефодиевич — из-за их отсутствия, Кушниры — из коммерческих соображений, присущих всем зам. деканам по науке.

Брак, однако, не задался: через месяц тёща застала — в своей двуспальной постели! — Кирилла Мефодиевича с какой-то дрянью, а у бедной Верочки завелся лобковый клещ, подарок от небрезгливого ни на одну юбку муженька.

Второй брак был по любви.

Он длился аж два года. Кирилл Мефодиевич благодаря этому браку получил свободное распределение и устроился на работу, не по специальности, конечно, потому что на хрен она ему сдалась такая специальность, в которой он практически ничего не шурупил. Вторая жена оказалась всё-таки стервой, закрутила роман с каким-то иностранцем, чуть ли не шведом, и укатила с ним в Европу, оставив безутешного в однушке неподалёку от «Чебуречной», что напротив Склифосовского, место бойкое и вполне приличное для человека, достигшего возраста Христа.

В третий раз он взял за себя землячку. Специально съездил в Кромы, выбрал какую пострашней, чтоб век на него молилась и была верна, а главное — чтоб хорошо и вкусно готовила, потому что красивые этого делать решительно не умеют.

На этом браке и успокоился, потому что теперь даже девок ни от кого, в том числе и от жены, скрывать не надо, все понимают, что иначе с такой образиной и нельзя без девок.

И они прожили в счастливом браке без малого тридцать лет — всё в той же однушке, слава Богу, без детей и прочих родственников.

Кирилл Мефодиевич умудрился дважды защититься. Перед первой защитой научный руководитель его наставлял:

— главное — не выглядеть умнее членов Ученого Совета, впрочем — ещё раз критически осмотрев своего аспиранта, вздохнул, — тебе это не грозит.

А докторская вообще славная получилась: её и монографию к ней писали всей кафедрой, от аспирантов до бывшего зава, которого Кирилл Мефодиевич устроил при себе консультантом на полставки.

В Кромах его практически не вспоминали и на какое-то круглолетие Победы по ошибке поместили его портрет на стенде «Никто не забыт и ничто не забыто» в самом центе города, хотя он был 1938 года рождения и воевать никак не мог, даже в роли пионера-партизана.

На похоронах его гроб был выставлен в вестибюле бывшего ПТУ, а теперь университета цифроматики и числоматики. Одну из аудиторий, приписанных к кафедре увековечили дощечкой «аудитория имени профессора Кирилла Мефодиевича Поддуваева», но через год ничего не смыслящие в ремонте и науке таджики закрасили половым суриком в два прокраса эту табличку. И как бы и хрен со всем этим.

Я иду по Первомайке

я иду по Первомайке,
впереди — девчонок стайки,
и марии магдалены
под черёмуховой пеной,
а сквозь все наши бараки
радио разносит враки
то о вахте трудовой,
то про подвиг в посевной,
«миру мир» придёт попозже,
а пока — мороз по коже:
неужели нам опять
с целым миром воевать?

я иду по Первомайке
в шароварах, в кепке, в майке
вот налево — Дом культуры,
справа — пункт макулатуры,
очередь за хлебом, давка,
керосиновая лавка,
у пивной — сплошные драки,
шелуха от воблы, раки,
во дворах — шумы скандальи,
инвалиды и канальи,
на сараях — пацаны,
все чумазей Сатаны

я иду по Первомайке,
чуть влюблённый — до утайки,
первых поцелуев шёпот,
первый, майский в небе рокот,
мы с тобой пока — ничьи,
словно вешние ручьи,
и кружится голова:
жизнь прекрасна и нова,
на Сиреневом бульваре
ночь в сиреневом тумане,
и до утренней зари
нам свистают соловьи

я иду по Первомайке,
собираю в гаджет лайки,
мне давно уже под сто:
не берёт меня ничто,
понастроили уродов,
понаставили заборов,
Первомайка — чайнатаун,
или я в ордынском стане?
даже местные евреи —
как из Северной Кореи,
очень много магазинов:
в потребительской корзине
не еда, а витамины
и колбасы из резины

я иду по Первомайке,
как Хоттабыч и Незнайка:
ничего не узнаю,
даже улицу свою,
люди, зданья, тротуары
мне, старинному, не рады
и в мороз, и в летний зной
я земле родной чужой,
а кругом — одни края:
это — родина моя

я иду по Первомайке…

Эмма Трейвас

Наша 2-ая Парковая, пожалуй, самая короткая изо всех шестнадцати Парковых в Измайлове, которое до войны официально называлось Электрогородком: застройка одно-и двухэтажными бараками принадлежала в основном Электрозаводу. Одна из улиц, секущих парковые, от 1-ой до 6-ой, даже так и называлась, да и по сей день называется — Заводской проезд. Центральная улица Измайлова, Первомайская, до войны называлась Малой Стромынкой, а все, кто жил в селе Измайлово, были приписаны к этой центральной улице. На этой улице находилась единственная школа-десятилетка, №437 (я кончал её) и почта Е-43, начальником которой до ареста в 1930 году был мой дедушка Александр Гаврилович Сафонов. Недалеко от этой почты, на углу Первомайки и 1-ой Парковой, на трамвайной остановке, стоял газетный киоск, где сидел другой мой дедушка, Давид Моисеевич Левинтов, знаменитый на всё Измайлово Газетчик.

2-ая Парковая начиналась, как и все, от Измайловского леса, метров через 100-120 пересекалась Первомайкой с трамвайными путями (трамвайный круг был на 3-ей Парковой, называвшейся тогда Пожарным проездом, там, где во время войны пленные немцы построили себе тюрьму, ставшую потом Измайловским колхозным рынком) и за ней метров через 80 обрывалась довольно глубоким оврагом, по дну которого бежал ручей Студёный, потому что в нём и около него били ключи и ключики. А на другом берегу ручья начинались Балканы — небольшой посёлок, построенный владельцем и управляющим Измайловской мануфактуры Никитиным (продолжение 1-ой Парковой до Щёлковского шоссе до сих пор называется Никитинской). Балканы получили такое название, потому что мануфактура была специально расширена и модернизирована для ветеранов Балканских войн, ведь до революции ткачами были почти исключительно мужчины — это только в большевистких головах могла зародиться сумасшедшая идея, что это — лёгкая промышленность.

Это может показаться странным, но Измайлово в начале 30-х годов, помимо всего прочего, было весьма выразительным гетто евреев, бежавших от угара НЭПа в Москву из нижнего Поволжья: Самары, Саратова, Царицына, Астрахани. Только у нас на 2-ой Парковой и только на моей дырявой памяти жили: Левинтовы, Жибуртовичи, Трилистские, Чунсы, Миркины, Немировские, Абрамовичи, Рыбкины, Трейвасы.

Об Эмме Трейвас и пойдёт речь.

Она родилась в 1918 году в Царицыне в семье лесничего (тоже мне — лесной край), бежавшего из Полоцка. Странное, но массовое было явление: бегство евреев с западных окраин в Поволжье, мои дедушка и бабушка бежали из Риги туда же.

Ровесница моих родителей, Эмма окончила школу в 1936 году и поступила в театральный.

Как тогда проводила молодежь свободное время летом? — играла в волейбол, до полной темноты. Улица коротенькая, все друг друга знали, все дружили, а потом и переженились.

Папа жил в дощато-штукарном бараке, третьем от Первомайки по не четной стороне, мама — в таком же первом перед Первомайке и на той же нечётной стороне, а на чётной — за керосиновой лавкой, в бревенчатом бараке — Эмма.

Эмма Трейвас

Была она хохотушкой и заводилой. Маленькая, плотно сбитая, в волейболе она не была лидером — с таким-то росточком, но при этом — выдумщица и хулиганка, каких поискать.

В 41-ом она, как и мой отец, успела кончить институт — и загремела война. Мужчины ушли на фронт, остальные потянулись в эвакуацию. Неугомонная Эмма, уже в Сибири, пошла в ополчение, но не на передовую: с её габаритами в неё даже слепой попал бы, просто ориентируясь на её хохот.

В концертную агитбригаду она попала к знаменитому Николаю Черкасову и доучивалась актёрскому мастерству у него, актёра действительно великого, мотаясь по гарнизонам Сибирского военного округа.

В Москву она вернулась одной из первых, получив приглашение в Транспортный театр (не путать с ЦДКЖ, построенным, согласно легенде и «Двенадцати стульям» Ильфа и Петрова, на бриллианты и сокровища Клавдии Ивановны, тёщи Кисы Вообьянинова).

Мне этот театр почему-то запомнился как Театр Железнодорожника. Впрочем, у нас только ж. д. — транспорт, всё остальное — даже не пути сообщения, а так, экономическое недоразумение. Я 17 лет проработал на морском транспорте и прочно убеждён — тут почти ничего транспортного просто нет.

Театр располагался в тылах Курского вокзала, в здании бывшего железнодорожного депо, на тишайшей улице Казакова.

Транспортный театр, он же имени Гоголя, он же — Гоголь-центр
Транспортный театр, он же имени Гоголя, он же — Гоголь-центр

Ближе к Измайлову -только театр Моссовета, бывший Введенский народный дом, потом — Телетеатр, где начинался КВН, потом — клуб МЭЛЗ (в трёх минутах ходьбы от Электрозавода), ныне — Дворец на Яузе. У нас в Измайлове и кинотеатр был ближайший — на «Сталинской», ныне Семёновской площади, «Родина», своих было два клуба.

Здесь Эмма Трейвас была на вторых, но весьма заметных для её амплуа харáктерной актрисы. Всё Измайлово, ну, хотя бы вся 2-ая Парковая пересмотрела её в «Шельменко-денщике», «Сказке об Иване-Царевиче», «Испанском священнике», «Вихрях враждебных» и других спектаклях довольно чахлого репертуара. Театр Железнодорожника, а затем и театр Гоголя был затрапезнейшим в Москве: билеты сюда продавали в нагрузку или распространяли по школам, хотя в труппе театра были известные и даже выдающиеся артисты: Володин (Водовоз в «Волге-Волге»), Владимир Самойлов, Леонид Утёсов, Борис Чирков, Гарри Бардин, Ольга Науменко, Иван Бортник, Марк Захаров, Евгений Меньшов, Игорь Угольников и многие другие.

Снималась Эмма и в кино: знаменитая Трындычиха в «Свадьбе в Малиновке», во множестве играла разных торговок, буфетчиц, спекулянток, тёток, как правило безымянных. Не случилось, но она была бы отличной мадам Грицацуевой, явно не хуже Натальи Крачковской. Всем, конечно, помнится озвученная ею Печка в мультфильме «Вовка в тридевятом царстве».

Не дай Бог, конечно, но когда-нибудь измайловские улицы попадут не только под реновацию, но и под переименования. И если такое произойдёт, то 2-ую парковую назовут улицей Эммы Трейвас, 3-ью — улицей Леонида Колесникова, самого знаменитого сиреневода в мире, 6-ую — улицей Агнии Барто, 7-ую — улицей Юрия Никулина, а про другие улицы я знаю меньше и хуже.

Кузина Лена

Лена (всю жизнь называл её Ленкой и только в шутку — Еленой Александровной, меня же иначе как Сашка никогда не звала — в любом возрасте) всего на год старше меня и именно поэтому мы были с самого детства дружны и близки друг другу, при этом она, конечно, была ведущей в нашем тандеме — всё-таки на год старше.

Мы, пятеро детей Левинтовых, жили отдельно от Сафоновых-Колесовых Лены, Марины и Ани, пусть всего в ста метрах, но отдельно и из своего барака ходили в их барак в гости, как и они к нам — в гости. Ввосьмером же мы составляли довольно плотный молодняк, от 39-го до 49-го года рождения, по одному почти каждый год.

Лет в 11-12 Лена, в отличие от Ани и Марины, гордо считала себя бабушкиной «рабыней», потому что та заставляла её готовить, стирать, мыть посуду, убирать в доме, ходить в магазин, вообще, хозяйничать по дому да ещё отвечать за младших — практически быть Светой в уменьшенном масштабе.

Потом Колесовы получили квартиру (или комнату в коммунальной квартире?) на 5-ой улице Соколиной Горы: тогда это казалось у чёрта на куличках, на другом конце света, куда с трудом и боями пробивались трамваи: 34-ый, 36-ой, ещё какие-то. Габаритные фонари у каждого трамвайного номера были свои — это очень удобно, потому что уже издалека было видно, твой это трамвай или нет. Наш, 34-ый, имел фонари красного и фиолетового цвета — до сих пор зачем-то помню. Только он сворачивал на Сталинской. Ныне Семеновской площади направо, остальные либо сворачивали чуть ранее налево, в Лефортово, либо шли прямо на Преображенку, либо вообще имели круг у «Красной Зари».

У Лены было во множестве всяких подруг, одну даже, кажется, помню: Грызлова. Это были либо одноклассницы, либо ученицы тёти Наташи. Они часто чаёвничали и пели комсомольско-молодёжные песни, «полные задора и огня» — я со всеми ими был не то, чтобы дружен, но вхож в их круг.

Надо сказать, что семейная кухня Колесовых резко отличалась от нашей: наша основывалась на картошке, у них — на вермишели-рожках-макаронах — это во-первых, а во-вторых, у нас хорошо умели и любили готовить мама, Света, я и Миша — у Колесовых таких ни одного и они предпочитали терпеть вермишель с тёртым плавленным сырком либо вообще рифмованную духовную пищу.

Новый то ли 1956-ой, то ли 1957-ой год, но никак не позже, я встречал у Колесовых, в молодёжной среде, без взрослых — с вином и танцами до утра, впервые в жизни по-взрослому. Сейчас точно вспомнил: новый 1956-ой год мы, пятиклассники: Толик Базунов, Галя Рыбкина, Оля Колесникова и я — также провели по-взрослому: с бутылкой сидра и без взрослых, нашу мужскую школу слили с какой-то женской в сентябре 1955 года, но сидр — это всё-таки не вино и мы не танцевали, что мы вообще делали, понятия не имею, ходили пешком среди ночи на Красную площадь смотреть иллюминацию, я Гале Рыбкиной признался в любви — вот дурачьё мы тогда ещё были!

Школу лена кончила так себе — у нас только Миша хорошо учился, все остальные — шалопаи и лодыри отчаянные.

Естественно, она пошла в пед, но не по материнским стопам, а в химию: по-моему это был жест независимости.

Свадьба с Гуляевым была в районном дворце пионеров на Журавлёвке, очень шумная, романтическая и образцово-показательно комсомольская, но сам брак быстро распался: Гуляева увела Арманд, внучка и правнучка Инессы Арманд. Лена очень переживала этот развод и даже на всю жизнь заклеймила себя Гуляевой. Потом, в институте географии, я работал с двумя Армандами, отцом и сыном, Давидом и Алексеем. И люди, и ученые порядочные, однако, не без хитринки и сумасшедшинки — но не во взгляде, как у Ильича, а во взглядах, жизненных и научных.

Не знаю, какой она была училкой, наверно, всё-таки такой же властной и требовательной, как Наталья Александровна — я ко всем нашим семейным учителя относился с непониманием и недоумением.

Тут у меня пошли свои семейные дрязги и неурядицы — и мы удалились друг от друга.

А потом появился Володя Шишмарев.

Типичный московский пролетарий, но каких-то княжеских кровей и даже с остатками фамильных драгоценностей, закадычный друг второго мужа Ольги, Владика Миронова, чекиста и, как и всякий чекист, человека глубоко и искренне неприличного и непорядочного.

Сначала я спился с Шишмарёвым, потом завертелся его роман с Леной. Мы любили гудеть в банях и после бань, а то и просто в московских гадюшниках. Шишмарёв, один из главных дворников Москвы, был забавен, беспечен, нагловат, пронырлив, слегка нечист на руку, но при этом очень порядочен, щедр, даже расточителен и искренне любил Лену. Он стал одним из персонажей моей «Небольшой Советской Энциклопедии», легко узнаваемым. Как я догадываюсь, Лене это не очень нравилось: редко, кто любит быть прототипом литературных персонажей, тем более — женой прототипа.

Примерно два раза в год мы устаивали на Щербаковской, где они жили тогда, хрустальные дни: Лена устраивала генеральную уборку, а мы собирали весь накопившийся в доме хрусталь: банки и бутылки разных стандартов ёмкости, отмывали их от этикеток и везли в приёмный пункт. Очереди там были многочасовые, но мы — люди терпеливые, потому что на вырученные от хрусталя деньги пили дня два-три — до глубокого изумления.

Когда моей дочке Юле было пять лет (стало быть, в 1975 году), Лена с Шишмаревым и я с Юлей поехали в отпуск в Сочи. Это был развесёлый месяц приключений и бесшабашности, безбашенности — даже Юля помнит эту вакханалию.

Лену очень потрясли смерти — Александра Петровича, отца, Анюты, её отца Лёвы, Натальи Александровны. Помню, на нашем родном Кузьминском кладбище она разрыдалась над гробом Анюты и просила у неё прощения — за всех нас.

Последние наши встречи были уже только по скорбным причинам. Мы все и постарели, и расхворались, а потому исподволь избегали встреч и разговоров. А напрасно, как я теперь думаю.

Наш род не угасает, но рассыпается — и мы уже слабо различаем новые генерации, многих порастеряли и подзабыли. А ведь это неправильно: нам надо тянуть друг к другу ветви и корни, надо вести свою историю, так непохожую на историю нашей страны, потому что стержнем семьи, в отличие от государства (никакая мы не ячейка этого монстра) является не общность судеб, как нам пытаются всучить и убедить нас, а любовь.

Мы все, живые и мёртвые, живы друг для друга, пока жива наша любовь друг к другу.

Сиреневая ночь

сиреневая ночь
засвищет соловьями
холодный душ из рос —
как призраком из яви

кистей упругих яд
весна-невеста шлёт,
волшебный аромат
по памяти плывёт

под шорохи любви,
под нежное дыханье
ты прошлое зови
и пей воспоминанья

проходит быстро всё:
любовь, сирень и ночи,
луна судьбу прядёт
и режет — покороче…

Моя первая научная публикация

Я о ней совершенно забыл и неожиданно вспомнил, когда мы решили в своей Мастерской издать монографию о себе и своём происхождении. Сейчас от учёных и неучёных в университетах непрерывно требуют публикации, не спрашивая, есть что сказать людям или нечего: подавай в год с десяток научных статей, да непременно сошлись в них на своих коллег, ну, и на себя, родимого, а что там в статьях — никого не касается, поэтому практически все они теряют всякую научную и информационную ценность ещё до написания.

Но если ты проявляешь, как мы, внеплановую активность, то берегись — тебя такими гостами, нормативами и регламентами обложат, что вовек не отмоешься и детям, и внукам закажешь заниматься наукой.

А раньше всё было проще.

Это, примерно, 1967-68 годы. Я работал по распределению в институте географии АН СССР в должности стажёра-исследователя за 100 рублей в месяц грязными. Был комсомольским вожаком — нас таких желторотых было человек 50, 10% от всего штата университета. И ещё входил (а, может, и возглавлял) в совет молодых учёных: это, собственно, те же 50 человек.

Затеяли мы выпустить сборник статей молодых учёных института географии: написали сами статьи, ничего не стали литовать (для непосвящённых — показывать государственным цензорам), я толкнулся в крошечную типографию «Советский пожарник», что совсем неподалёку от нашего института, и сторговался издать этот тонюсенький сборник тиражом именно в 50 экземпляров за 30 рублей.

В кассе взаимопомощи мне выписали тридцатку, сами статьи мы распечатали одним пальцем в требуемых двух экземплярах и с этой пачечкой и взяткой в неотмаркированном конверте я вернулся к главному пожарному типографу.

Первое, что он проверил, был, конечно, конверт.

Он пересчитал деньги — ровно 24 рубля бумажками и 30 копеек новенькими гривенничками:

— ???

— понимаете, мне выписали матпомощь на 30 рублей, как мы с Вами договаривались, а, оказывается, она подлежит налогообложению: 13% подоходный и ещё 6% — за бездетность. Я чистыми в месяц получаю 81 рубль, из них профсоюзные и комсомольские взносы, ещё всякая хрень по мелочи — у меня каждая копейка на вес золота

Мужик покачал головой, доложил из своего кармана недостающее:

— впервые беру взятку с учетом налогов, чего вы там делаете в своей науке? Идите в торговлю, хоть сыты будете, пока не посадят. Надеюсь, ничего антисоветского тут нет

— не беспокойтесь, только одна статья по экономической географии, по транспорту Западной Сибири, всё остальное — ландшафтоведение, биогеография, про ледники и климатология

— смотрите — я сидеть вместе с вами не собираюсь

Спустя некоторое время я несколько расширил свою статью, её быстренько опубликовали в престижном журнале «Известия АН СССР. Серия географическая», ещё до защиты статью перевели и напечатали в американском журнале Soviet Geography, что было важно на защите кандидатской.

Сейчас другие авторы того сборника, если кто жив, непременно доктора наук, профессора и член-коры, зав. отделами и кафедрами, маститые светила и авторитеты, наверняка и они не помнят, как и с чего начинали когда-то.

Мода на еду и выпивку

В начале 90-х известный французский социолог и социо-герменевт Аллен Турен консультировал в Москве президента Ельцина и, помимо этого, прочитал публичную лекцию в МГУ. Один из сюжетов лекции: социальное расслоение:

— В любом обществе устойчиво выделяются три социальные страты: социальные акторы, социальные агенты и социальные жертвы.

Я спросил учёного:

— Не могли бы Вы дать примеры такого расслоения?

— Кутюрье — социальные акторы в моде, они её формируют, основная часть публики — агенты моды, они следуют ей, кто не может следить за модой — жертвы.

— Спасибо, понял.

Да, мода бывает на всё.

В том числе на еду и выпивку.

В середине 19 века в результате длительной кавказской военной кампании российского общество познакомилось с шашлыком, и это блюдо почти мгновенно стало очень популярно, даже потеснив в ресторанных меню с первого места блины и пельмени. Шашлык и сегодня — самое модное у нас блюдо, уже почти два века.

В Нью-Йорке в начале 20 века какой-то журналист, делая репортаж о бейсбольном матче, нарисовал карикатуру на болельщиков, пожирающих горячие сосиски в горячих булках (дело было зимой) и подписал её: «они жрут горячих собак». Карикатура имела колоссальный успех, и началась эпоха хотдогов, длящаяся уже второй век.

В конце 19 века в России в моду вошли крепкие горькие настойки: русское интеллигентное общество почти полностью перешло с водки на настойки, настаивать стали даже коньяки — вспомните знаменитый шустовский коньяк на рябине. Моя бабушка Ольга Михайловна никогда не ставила на стол бутылку с водкой — она непременно переливала её в графин тёмного богемского стекла и настаивала на лимонных корочках. Теперь настойки — экзотика и изыск для гурманов.

Николай II, мотаясь в штабном литерном поезде по прифронтовым рокадам, по утрам, вдали от семьи и дома, принимал рюмку коньяку, заправляя за ней дольку лимона, а поверх неё кофе тонкого помола и сахарная пудра. Мода на коньяк a la Nikola продержалась в Париже несколько десятилетий.

Мода распространяется и на способы еды и пития. Стоило Хрущёву взвинтить цену на водку до 28 рублей 70 копеек (с 1961 года — 2.87), как народ тут же перешёл с разлива поллитровки на двоих на разлив и распитие её, родимой на троих: эта мода продержалась более 30 лет!

А помните, какие очереди были в первый советский Макдональдс на Пушкинской площади? — длинней, чем в Мавзолей! Люди в Москву нарочно приезжали, чтобы отметиться в этой забегаловке и отведать знаменитый своей неполезностью фастфуд. А что было, когда появились «Фанта», «Кока-кола» и «Пепси-кола»? Люди ж с ума сходили по этой отраве.

Сейчас стало модно питаться «правильно», «рационально», «здорово». Я этой моде не верю и не следую, потому что наши семейные традиции всегда были выше моды: «что в рот полезло -то полезно». Жертвами моды на еду являются не только такие как я, но и бомжи, обитатели тюрем (а их у нас в стране — миллион), «северяне» (у нас 70% территории страны — севера или приравненные к ним), те, кого правительство лукаво и стыдливо называет «бедными» (это каждый пятый житель страны), потому что они скорее нищие, чем бедные: в социологии к нищим относят тех, кто не в состоянии самостоятельно обеспечивать своё существование и вынужден получать пособия, льготы, благотворительную и государственную помощь и поддержку. Кстати, по этому критерию почти все наши олигархи, а заодно депутаты, чиновники и силовики — нищие, потому что получают эту самую господдержку и госпомощь, а также всяческие льготы и привилегии.

Всякая мода одновременно и вредна, и полезна. Вредна, потому что в погоне за ней мы теряем свою индивидуальность и неповторимость: Алла Пугачева и в молодости в мини смотрелась диковато, на старости лет же — просто ни в какие ворота. Полезна же мода тем, что позволяет нам меняться, делаться другими, а, стало быть, не скучать от самих себя.

Как и всякая другая мода, гастрономическая и алкогольная интернациональна и пожаром охватывает сразу весь мир. Мода на пиво среди молодёжи испугала французов — и они нашли противоядие этой напасти: очень молодое вино «божоле», вернувшее французскую молодёжь в лоно вина.

Во Франции и других цивилизованных странах гастрономическими кутюрье являются прежде всего знаменитые повара и виноделы, а также винные и ресторанные писатели и критики. А кто является гастрономическими кутюрье в нашей стране? — политики и чиновники. Это они диктуют моду: давайте вспомним «рыбные дни» по четвергам и лекции о вреде мяса — в советское время, давайте вспомним Онищенко — вдруг сделавшего немодными грузинские вина и боржом, давайте вспомним, как совсем недавно давили тракторами и бульдозерами европейские сыры, колбасы и копчёности.

Не знаю, как вы, я против такой моды.

Наитие

я проснулся от первой строки,
от нечаянно вспыхнувшей мысли —
сновиденья растаяли, вышли,
разлетелись, прозрачно-легки

и натружно, скрипя, невпопад,
потянулись слепые стихи,
каждой рифме и образу рад,
даже, если хромы и плохи,

потому что, сойдя с тормозов,
вдруг польются потоком слова,
и со смыслов сорвав покрова,
понесётся галоп образов

никогда, никому и нигде
не подарено будет вино,
и из мира в меня есть окно
размышлений, чудес и надежд

Душа вещей

Здравствуй, Ваня!

Давненько я тебе не писал: всё реже ко мне приходят мысли, которые могли бы тебе пригодиться, ведь я старею, с каждым днём всё стремительнее.

Вот, о чём я хотел поговорить с тобой сегодня.

У японцев есть красивое поверье — если вещи больше ста лет, она начинает обретать душу, становится одушевлённой. Особенно это касается домов, того, что мы поэтически называем домашним очагом.

У меня никогда ничего не было столетнего или просто старше меня, разве что несколько книг, но я чувствую, что это именно так. Вот, послушай.

Древние греки считали, что раньше пространства и времени, которых звали Рея и Хронос, Ρέά и Χρσησς, была их дочь, богиня Мирового Очага, Гестия, по-нашему — Истина. Однажды она, в результате большого Взрыва, сначала распалась на пространство и время, а потом — на другие, более мелкие истины, на мельчайшие искры истин, вплоть до таких мельчайших, как домашний очаг, но самой мельчайшей искоркой Истины стала человеческая душа, человеческий талант, данный каждому человеку. Сама Гестия превратилась в простую богиню домашнего очага и больше никогда не покидала Олимп, дом, в котором жили боги.

Но вот, что интересно: Ρέά — это пространство, но ρέά — вещь. Вещи — это элементы пространства, его дети, но это не просто частицы пространства — они, в отличие от предметов, вещают нам, рассказывают нам о себе, если, конечно, спросить их об этом.

И предметы не сразу становятся вещами. Надо, чтобы их об этом кто-нибудь спрашивал, и ещё надо, чтобы они повзрослели и им исполнилось сто лет, как считают умные японцы.

Мы живём в постоянно меняющемся мире. Ты, например, родился в одном доме, а сейчас ты живёшь в другом доме. Оглянись вокруг себя — нет ничего, чтобы было старше ста лет. Всё — молодое и новое, всё — лишь предметы, в которых только зарождаются души вещей. Но представь себе своих внуков и правнуков: если они сохранят для себя что-то твоё и это что-то начнёт им вещать о себе и о тебе. Ведь это будет здорово!

И люди и вещи помнят только хорошее — от плохого они портятся и ломаются, поэтому надо стараться, если хочешь, чтобы твой мир был одушевлённым и вещал, оставлять после себя только хорошее.

И ещё очень важно — хранить память и хорошем и о том, что окружает тебя. Вот для чего людям так нужна история — и всемирная история, и история каждого дома, и каждой жизни, и каждой вещи.

Время — странный бог и странная штука. Древние греки это понимали. Теперь и я стал понимать это: время пожирает своих детей, а ведь мы все — его дети, и люди, и вещи, и даже наши мысли и идеи. Но как хорошо, что Истина появилась раньше времени: истинное не уничтожимо и не пожираемо временем, оно было до времени и будет после него. Мы же соприкасаемся с истинным, если храним вещи, если спрашиваем и расспрашиваем их, если общаемся с их душами, то есть любим их и, конечно, людей, окружающих нас, ведь и они несут искорку истинного.

Ранний май, юный май

за окном расшумелась берёза,
как обретший хозяина пёс:
после всех снегопадов-морозов,
после всех огорчений и слёз

нас шатает от буйства ветров,
от прилива затей и идей,
романтичных и радужных снов,
что нащёлкал в ночи соловей

расплетает черёмуха косы —
и поплыл аромат и дурман,
и несбыточных прошлое просит:
отрави меня страстью, обман

ранний мой, юный мой май,
ты пришёл, голубой и зелёный,
что ж, меня, старика, принимай
в мир — весёлый, наивный и новый

Пять восьмых

Пять восьмых пути — это уже больше, чем полпути, это уже гораздо ближе к цели пути и больше шансов достичь её, нежели в самом начале или даже на полпути. Пять восьмых пути из Питера в Москву — это Тверь, последняя остановка экспресса, пять восьмых пути из Москвы в Питер — это Малая Вишера, ещё последние две бутылки шампанского и — ура! — мы опять на Московском вокзале под величественную музыку Глиера и причитания «такси нужно? недорого». Пять восьмых пути на орбиту — это отделение последней ступени, освобождение от этих топливных болванок…

Пять восьмых срока — уже можно подавать на УДО или считать сокращающийся остаток неволи. Пять восьмых срока беременности — это увеличение груди и появление инстинкта материнства у женщины, возникновение лёгких и лёгочного дыхания у ребёнка, его лицо приобретает пропорциональные черты и очертания, рост достигает 33 сантиметров, а вес — 700 граммов. Ещё совсем чуть-чуть — и он даже при преждевременных родах выживет!

Пять восьмых жизни — это чудесный возраст: ты выходишь на пенсию, но ещё полно жизненных сил, здоровья и планов на будущее. Я в этом возрасте, например, наконец-то счастливо женился — и всего с третьего разу.

Пять восьмых — это золотое сечение, самая важная вселенская гармония, то есть a/b=(a=b)/a или число Фидия (Ф), равное в первой тысяче чисел

1,6180339887 4989484820 4586834365 6381177203 0917980576 2862135448 6227052604
  6281890244 9707207204 1893911374 8475408807 5386891752 1266338622 2353693179
  3180060766 7263544333 8908659593 9582905638 3226613199 2829026788 0675208766
  8925017116 9620703222 1043216269 5486262963 1361443814 9758701220 3408058879
  5445474924 6185695364 8644492410 4432077134 4947049565 8467885098 7433944221
  2544877066 4780915884 6074998871 2400765217 0575179788 3416625624 9407589069
  7040002812 1042762177 1117778053 1531714101 1704666599 1466979873 1761356006
  7087480710 1317952368 9427521948 4353056783 0022878569 9782977834 7845878228
  9110976250 0302696156 1700250464 3382437764 8610283831 2683303724 2926752631
  1653392473 1671112115 8818638513 3162038400 5222165791 2866752946 5490681131
  7159934323 5973494985 0904094762 1322298101 7261070596 1164562990 9816290555
  2085247903 5240602017 2799747175 3427775927 7862561943 2082750513 1218156285
  5122248093 9471234145 1702237358 0577278616 0086883829 5230459264 7878017889
  9219902707 7690389532 1968198615 1437803149 9741106926 0886742962 2675756052
  3172777520 3536139362

Которое можно представить двумя замечательными формулами:

или

Пропорции человеческого тела и человеческого лица подчиняются золотому сечении, что лишний раз доказывает: мы — не случайная находка под забором в лопухах, а творение и задумка Бога.

Print Friendly, PDF & Email

2 комментария для “Александр Левинтов: Май 19-го. Окончание

  1. В пионеры, сколько помнится, принимали с 10 лет, а немцев в Орловской области не стало, когда персонажу было 5-6 лет, дошкольник. Но вы правы — у нас возможно всё и, более того, только невозможное и происходит.

  2. «он был 1938 года рождения и воевать никак не мог, даже в роли пионера-партизана.»
    МОГ!
    Со мной учился парень того же года рождения, но уже имевший боевую награду, орден или медаль, сейчас не помню. В возрасте 6 лет он показал наступавшим красноармейцам брод в речке, рядом с которой жил. И за это был представлен и награждён.
    (То, вероятность чего не равна нулю, может произойти. Не обязательно произойдёт, но — может.)

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.