И раз в месяц он начал автобусом ездить в Москву, забирать книги. Вёз их через границу, всюду отдавая последние гроши таможенникам. Особенно польским. За два года книги заняли две-трети его жилья. Подобрал на шпермюлях выброшенные книжные полки. Расставил фолианты…

Борюсик

Михаил Либин

С всё возрастающим чувством вины.
Посвящается Борису Шпаро.

Он очень любил Книги. Он, думаю, любил только Книги и немножко себя. Его знали все книжные магазины Москвы, букинисты, коллекционеры и никто не ценил и не уважал. Сам по себе он ничего из себя не представлял — маленький скрюченный еврей, озлобленный, неразговорчивый, занудный до предела. Ему всегда не везло, он это знал за собой и потому всегда держался с краю, ни во что не ввязываясь, никому и ничему не веря. Впрочем, что у него внутри, думаю, ни одну Душу на свете не волновало. Я его знал последние лет пятнадцать, никогда не видел, что б кто-нибудь с ним серьезно и о серьезном говорил. Всегда в его сторону бросались ироничные, снисходительные реплики из двух-трёх слов, не больше. Его подкармливали, подпаивали, но говорить — о чем? Борюсик большего не заслуживал

БОРЮСИК

Он жил только Книгами. Книги были целью его существования на земле. Он все про них знал и говорить мог только о них. Правда, говорить он умел плохо и его энциклопедические знания о предмете его любви практически никто не выслушивал. И я тоже.

Библиофилия сделала его несчастным очень давно, ещё в несокрушимые советские времена, когда Книга была ещё тем предметом роскоши. Все его бухгалтерские заработки и подработки уходили букинистам и спекулянтам. Семья — мать, жены, дети, его за это ненавидела и методично сживала со света. Мать пыталась запереть в сумасшедшем доме, жены и дети поочередно — лишить жилья и каких-либо прав. И это у них всегда получалось. При каждой очередной семейной катастрофе все нажитые до того коллекции погибали. Он опускался по социальной лестнице на ступеньки ниже и вновь с нуля начинал свой каторжный труд. Каждый день, каждую копейку, каждое усилие он посвящал книгам. Жил где придётся, иногда сторожем в сараях и гаражах, иногда в подъездах, иногда из жалости его пускали в заколоченные на зиму дачи.

Наступили счастливые времена — библиотеки выбрасывались на помойки, магазины ломились от копеечных изданий, на уличных развалах можно было найти экземпляры, о которых в Союзе он и мечтать не мог. Коллекция быстро росла, насчитывала уже тысячи названий. Были там совершенные раритеты. Хранил он своё богатство в мешках и чемоданах по чердакам и подвалам «друзей».

И многие годы пытался из страны уехать, что бы обрести для своей библиотеки Дом. Например, к евреям в ФРГ. Моим словам, что это глупейшая затея и ему в ФРГ просто не выжить, не верил, обижался на меня, меня избегал. Эмигрировать было трудно, но никакого другого варианта у него в Москве не было. Он был обречён нищенствовать и бомжевать. И мечтал об отъезде. Наконец его документы в посольстве признали и дали добро на эмиграцию. В день когда ему об этом сообщили сгорела дача знакомого, на чердаке которой он хранил треть своей коллекции. Самую ценную треть. Он поехал на пепелище и вернулся неузнаваемым. От этого удара уже никогда не оправился. Больше я не видел на его лице даже подобия улыбки. Никогда.

В Неметчину Борюсик ехал автобусом, вёз первую порцию книг. Два мешка по тридцать-сорок килограмм каждый. В назначенное время в определенном мною месте он не появился. Я прождал день-другой, пошёл искать. Нашёл в негритянском боксе в пересылке. Борюсик сидел в центре казармы, измученный, растрёпанный, обнимая руками мешки. Чёрные ребятишки играли вокруг него его книгами в футбол. Несколько переплётов валялись разорванными. Как он там вообще выжил, не представляю. Ни слова ни на каком языке, от мешков отойти боялся даже в туалет. Крепился из последних сил. В это чёрное гетто даже охранники заходить боялись. Там с белыми не церемонились. Борюсик просидел там двое суток.

Социал определил Борюсика в маленький городок Раштат под Карлсруэ в четырехместную камеру карантина. Сокамерники быстро менялись, мало кто выдерживал тюремную жизнь больше недели. Борюсику некуда было деть книги, занимавшие половину комнаты, поэтому он упрямо держался за пересылку и прожил там еще полгода. Утром входил уборщик и орал:

— Raus, пошёл вон, русский!

Через полгода социал позволил ему искать себе жильё. Его тут же обманули «свои», подсунули никому не нужную «студию» прямо во дворе пересылки. Ужасная комната с туалетом, облезшая, холодная и сырая. Но было куда складывать коллекцию!

И раз в месяц он начал автобусом ездить в Москву, забирать книги. Вёз их через границу, всюду отдавая последние гроши таможенникам. Особенно польским. За два года книги заняли две-трети его жилья. Подобрал на шпермюлях выброшенные книжные полки. Расставил фолианты. Я ему пару настольных ламп подарил. Даже какой-то уют появился.

Я редко к нему заезжал, ужасаясь его невезучести, неумению «жить», талантом фокусировать на себе все возможные неприятности и беды. Но впервые за многие годы мы поговорили и я поразился его эрудиции.

Связывались мы односторонне — он звонил, когда была нужна помощь, и если я был в Германии, то ехал к нему «на край света». Это было нечасто.

В тот день он ушёл от дома довольно далеко, зайдя в район Баден-Бадена, где его вообще никто не знал. Почувствовал удар в голове, упал и лежал с открытыми глазами, пока прохожие вызывали скорую и полицию. Никаких документов при нем не было, пока его везли он неразборчиво повторял одно слово, буква «ж» в котором позволило определить, что он русский. Вызвали переводчика. Единственным словом, как оказалось, было слово «книжки». Это зафиксировано в протоколе. К вечеру он умер.

Искать его было некому, исчезновение никто не заметил и никаких запросов никто никуда не направлял. Через положенное время неопознанным трупом он и отправился в печь крематория.

Квартиру вскрыли через пару месяцев в связи с неоплатой коммунальных платежей. Определились с пропавшим владельцем и выяснили, что за труп значился «неопознанным». Никаких знакомых и родных за покойником не числилось. Квартиру продезинфицировали и закрыли. Мебели почти не было. Бумажную макулатуру свалили в мешки и самосвалом вывезли на переработку.

Я обо всем узнал примерно через полгода, когда бросился искать Борюсика. Никаких следов не обнаружил. Ни его, ни книг. В полиции нашёл протокол осмотра тела и описание самого происшествия.

Дополнение

(от Виктора Богдановича в переписке по поводу смерти Бориса Шпаро)

… А ещё он любил играть в шахматы, средне. Очень любил джаз. Дружил с известным американским джазовым трубачом. Когда у того вышла здесь книга, лет 5 назад, он скупил десяток экземпляров и дожидался его приезда, вручить. Не дождался. У меня остался его старенький кофр с некоторыми документами и фото матери, вырезки про еврейство и диссидентство, невнятный блокнот. Пытался по разным телефонам найти его дочь — бесполезно. Ни от нее, ни от сына ни у кого звонков не было. Так и живут по сей день, ничего о нём не зная. Никому он был не нужен. Только мы его, собираясь в бане, регулярно вспоминаем…