Повествователь послушался не психиатра, посоветовавшего душевно больному ницшеанством парню бросить книги для физической работы и жадной до любви бабёнки, а взял и пошёл странствовать по России, находя кругом нищету и коллективизм, вполне довольные собою.
Колоссальная недодуманность
Соломон Воложин
«Свобода мысли — единственная и самая ценная свобода, доступная человеку».
Горький. «О вреде философии»
По крайней мере, в русской культуре есть колоссальная недодуманность — каков подсознательный идеал ницшеанца. Он, если одним словом, иномирие. Двумя — метафизическое иномирие. Четырьмя — принципиально недостижимое метафизическое иномирие. — Недодуманность об этом — особенно резка на фоне продуманности до больших тонкостей того света в религиях спасения. Во всяком случае — в христианстве, которое я сколько-то знаю.
Имеет значение, наверно, представляющаяся ненаучной категория подсознательного. А особенно — подсознательного идеала. (Научных экспериментов по другим аспектам подсознательного полно.)
В моём кругозоре образцом этой недодуманности является кандидатская диссертация Шалыгиной 1997 года «Время в художественных системах А. П. Чехова и А. Белого». В ней есть такие слова: «вне горизонтального (временного) движения», «представления о времени в сочетании с принципиальной статикой», «Нет времени», «видимость времени и пространства», «Существует ли вне сознания реальность, соответствующая той идее, которую мы составляем себе о продолжительности», «внеположенности друг по отношению друга». А тем не менее Шалыгина нигде прямым текстом не назвала Чехова и Белого ницшеанцами.
Доказывать существование в художественных произведениях следов подсознательного идеала до чрезвычайности сложно. Но я — предлагаю. Признаки — образный и, скажем так, катарсический. Катарсический имеет метку — текстовые противоречия (по Выготскому их столкновение, точнее — противочувствий от них, даёт неосознаваемое переживание — катарсис, внешнее проявление которого — беспричинные внезапные слёзы и т. п., а внутреннее проявление — ощущение невнятного возвышения чувств; озарение, что это значило, по Выготскому, наступает в акте последействия искусства, которое далеко не всегда и не у всех наступает {почему и нужны критики}). А из образных признаков я предлагаю неожиданность, недопонятность, странность и переживание ЧЕГО-ТО, словами невыразимого {для выражения словами перечисленного, опять же, нужны зачастую критики}.
Вот посмотрите, как шикарно образное выражение ницшеанского иномирия:
«На море в нем всегда поднималось широкое, теплое чувство, — охватывая всю его душу, оно немного очищало ее от житейской скверны. Он ценил это и любил видеть себя лучшим тут, среди воды и воздуха, где думы о жизни и сама жизнь всегда теряют — первые — остроту, вторая — цену. По ночам над морем плавно носится мягкий шум его сонного дыхания, этот необъятный звук вливает в душу человека спокойствие и, ласково укрощая ее злые порывы, родит в ней могучие мечты…»
Жизнь — никакой цены… Жизнь! И — никакой!..
Вы себе можете представить, какова же цена замены жизни? Если речь не о Царствии Божием на небе и вечной бестелесной душе там… — Что-то немыслимо колоссальное: «…могучие мечты…».
Это из «Челкаша» (1894) Горького.
Я подозреваю, что такая роскошь образа смогла образоваться у Горького от постижения именно иномирия ницшеанского, но постижения его как категории негативной.
Постижение ницшеанства, причём как чего-то позитивного, происходило у него под влиянием химика Николая Захаровича Васильева, жена которого переводила с немецкого для них книгу «Так сказал Заратустра» (1883-1885) Ницше (на русский она ещё не была переведена). — У Горького (тогда ещё Пешкова и вовсе не ницшеанца, как бы ни сурово было всё, его окружавшее) от этого влияния стало психическое заболевание в 1889-1890 гг. И он это иномирие потрясающе описал много лет спустя в начале вещи, называемой «О вреде философии» (1923). Вот один из примеров:
«…по небу, сметая и гася звезды, проползёт толстая серая змея в ледяной чешуе и навсегда оставит за собою непроницаемую каменную тьму и тишину».
Для меня лично это и подобные описания видений там, на «Откосе» в Нижнем Новгороде, особенно впечатляющи, потому что я, раз оказавшись на том самом месте, пережил совершенно обратное впечатление — полёта. Но днём. Там, с высокого берега слияния Волги и Оки открывается такой вид на бесконечность какую-то другого, низкого берега… Что я такого чувства не пережил даже глядя с Эльбруса на цепь гор Главного Кавказского хребта.
Горькому надо было очень вжиться в самую глубь ницшеанства — в антихристианское иномирие, чтоб ТАК отказаться от него в «Челкаше».
А он именно отказался. Художественно. То есть по «принципу наоборот» (катарсически). Ницшеанца, Челкаша, как бы воспев. А противоположного, сдавшегося на рабство обстоятельств (работать не на своих условиях, как миллионы), Гаврилу, охаяв.
В очерке «О вреде философии», произведении не художественном, нравоописательном, упомянутого Васильева, ницшеанца, он впрямую охаял:
«Прекрасный человек, умник, великолепно образованный, он, как почти все талантливые русские люди, имел странности: ел ломти ржаного хлеба, посыпая их толстым слоем хинина, смачно чмокал и убеждал меня, что хинин — весьма вкусное лакомство, а главное — полезен, укрощает буйство «инстинкта рода». Он вообще проделывал над собою какие-то небезопасные опыты: принимал бромистый кали и вслед за тем курил опиум, отчего едва не умер в судорогах; принял сильный раствор какой-то металлической соли и тоже едва не погиб. Доктор — суровый старик, исследовав остатки раствора, сказал:
— Лошадь от этого издохла бы. Даже, пожалуй, пара лошадей. Вам эта штука тоже не пройдет даром, будьте уверены.
Этими опытами Николай испортил себе зубы, все они у него позеленели и выкрошились. Он кончил все-таки тем, что — намеренно или нечаянно — отравился в 1901 году в Киеве, будучи ассистентом профессора Коновалова и работая с индигоидом».
Впрочем, в «Челкаше» Горький крестьянскую жизнь тоже не только охаял. То — в итоге. А пока — вполне хороша, если зажиточна. Отец Челкаша был из первых богатеев в селе. Челкаш даже, сидя на руле в лодке, не туда поплыл от воспоминаний.
Впрочем, целая сюита чувств тут. Вот была крестьянская прелесть, а вот уже — жадность. Гаврила, получивший 40 из 540 рублей за участие в краже, сперва попросил всё, прежде подумав Челкаша убить и все деньги взять. Жизнь де такого вора никому на свете не нужна. И всё получил. Потом признался в злом умысле и негожести Челкаша. И тот у него отданное отнял. Потом он Челкаша убил камнем (думал, что убил). И в ужасе побежал прочь, без денег. Потом вернулся (за деньгами или вдруг не убил и надо спасать?). Не убил, оказалось. Стал просить прощения. Не получил, но получил — с презрением Челкаша — почти все деньги. Которые взял, непрощение проглотив и успокоившись.
Челкаш — велик, а Гаврила — ничтожество.
Но.
Последние строки повести отрицают обоих:
«Гаврила смотрел ему вслед до поры, пока он не исчез в дожде, все гуще лившем из туч тонкими, бесконечными струйками и окутывавшем степь непроницаемой стального цвета мглой.
Потом Гаврила снял свой мокрый картуз, перекрестился, посмотрел на деньги, зажатые в ладони, свободно и глубоко вздохнул, спрятал их за пазуху и широкими, твердыми шагами пошел берегом в сторону, противоположную той, где скрылся Челкаш.
Море выло, швыряло большие, тяжелые волны на прибрежный песок, разбивая их в брызги и пену. Дождь ретиво сек воду и землю… ветер ревел… Все кругом наполнялось воем, ревом, гулом… За дождем не видно было ни моря, ни неба.
Скоро дождь и брызги волн смыли красное пятно на том месте, где лежал Челкаш, смыли следы Челкаша и следы молодого парня на прибрежном песке… И на пустынном берегу моря не осталось ничего в воспоминание о маленькой драме, разыгравшейся между двумя людьми».
Во имя чего это отрицание? Неужели во имя ницшеанского «ничего», как понял повесть Горького химик Васильев?
Чтоб решить такой вопрос, мне обычно нужно идти куда-то. Я и пошёл в свою ежедневную утреннюю прогулку. Только обратным маршрутом. И понял-таки.
Отрицается и супериндивидуализм Челкаша, и простой индивидуализм Гаврилы. Причём и в материалистичной, и в идеалистичной части. «Гульнем мы с тобой, парнюга!» и «И, бросив деньги, он почувствовал себя героем… Никогда не станет таким!.. И эта мысль и ощущение, наполняя его сознанием своей свободы…» у Челкаша. «Почет, довольство, веселье!..» и «Прости для Христа!» у Гаврилы.
А во имя чего отрицается? — Да во имя непоявлявшегося в повести коллективизма! Минус-приём, так называемый.
(Коллективизм появился в нехудожественном «О вреде философии». Там «я»-повествователь послушался не психиатра, посоветовавшего душевно больному ницшеанством парню бросить книги для физической работы и жадной до любви бабёнки, а взял и пошёл странствовать по России, находя кругом нищету и коллективизм, вполне довольные собою.)
И я пошёл домой, зная, как я кончу статью (вышеприведённым).
И вдруг — звонок от дочки.
У неё — где-то в катастройку или чуть позже — вырвался стон мучительной зависти мне и жене: у вас была компания…
Она была у жены. Клуб «Романтик» Одесского Политеха. Это был не просто туристический клуб. А родоначальник всесоюзного движения, в будущем назвавшегося «По местам боевой славы». Возглавлявший его Вопилкин считал трудные походы закалкой для строителей коммунизма. Не меньше. Ибо видно было, что этак, как шло, никакого коммунизма не только к 1980-му году, но и вообще никогда не будет. И они даже получили (или чуть не получили {я тогда ещё не был знаком со своей будущей женой и жил в тысяче километров от неё}) участок в Крыму для создания коммуны.
Звонит:
«Здравствуй, папа!
Хочу отчитаться о вчерашнем впечатлении…»
И она (а она живёт интенсивнейшей жизнью русскоязычной иудейской общины одного из районов Иерусалима) рассказала, как напросилась в гости к товарке. У обеих по 7 детей одинакового набора возрастов. Товарка с радостью позвала. Хоть живёт в страшной скученности в маленькой квартире. Эти пришли, а там ещё сосед-вдовец с ребёнком (его все в общине жалеют и не оставляют одного). И ещё там на стенах несколько клеток с хомячками. В каждой — по несколько. И меньший из пришедших в гости их выпустил. — И… Вся гостившая ребятня на самокатах в первом часу ночи возвращались с радостным от проведённого времени гвалтом домой, катясь под гору по вьющимся улицам. — Счастье!..
А я ей рассказал, какое счастье испытал Горький в похожих обстоятельствах в конце XIX века в России. Она, коллективистская, катилась к революции. И в ней началась та колоссальная недодуманность о ницшеанстве, о которой я завёл разговор в начале.
