Валентин Лившиц: Если мы не расскажем — уже никто не расскажет

Loading

Вспоминаю то время, как одно большое сплошное счастье. Поездки в гости, приходы гостей. Праздники, будни, как праздники — стихи, песни, картины. Вот так мы и жили. Счастье — это молодость, здоровье, которое прёт из ворота рубашки, сперма, которая брызжет из глаз, любовь тебя ко всем и всех к тебе.

Если мы не расскажем — уже никто не расскажет

Валентин Лившиц

Валентин Лившиц

Анчаров, Куренев, жизнь того времени

Наши общие (я имею ввиду Анчаровых и меня) знакомые, они приходили к Анчаровым и уходили. А я, как мне ни стыдно говорить об этом сегодня, я практически жил у Миши с Джоей — они так поставили, я же, к своему стыду, не возражал (было бы глупо возражать — мне было интересно, комфортно, меня кормили; правда, обедал я чаще всего дома, бабушка или дедушка приходили и забирали меня, но через час я обратно возвращался). Мне задавали вопрос про деньги Джои Афиногеновой (жены Анчарова) — я про это ничего не знаю. Знаю, что было наследство. Издавались произведения отца Джои. Результат — такси у подъезда, шмотки купленные для Миши, «жратва» на столе — это я все видел, но на какие «шиши» это приобретено, не задумывался. Про деньги помню один разговор, когда должны были присвоить «категорию» фильму «Аппасионата» (в зависимости от «категории» идет оплата всем «творцам» ленты). Когда фильм получил первую категорию, все были счастливы.

Я так думаю, что если я сегодня пересмотрю фильм, меня многое покоробит в нем, но тогда, я воспринимал его (да и не только я, а ещё много-много зрителей — очень-очень положительно). Нынешние люди ведь не могут и представить, насколько сухо и казенно было в то время на экране и «Аппасионата» была явно свежим ветром, была глотком чистой лирики, на фоне ширпотреба тогдашнего времени. Не забывайте, что если про «злодея» Сталина, хоть что-то сказали на ХХ сьезде, то про главного, как мы теперь знаем, «злодея», Владимира Ильича Ульянова-Ленина, никто, никогда ни одного слова в официальной прессе не напечатал. Так и плыл над страной миф о добром дедушке, которого обманул страшный горский бандит.

Вспоминаю я то время, как одно большое сплошное счастье. Поездки в гости, приходы гостей. Праздники, будни, как праздники — стихи, песни, картины, сьемка кино (на узкую пленку). Я мог часами сидеть у Анчарова за спиной, когда он рисовал дворовый пейзаж во дворе дома напротив. Знаете, все менялось со скоростью смены картинок в калейдоскопе:

Раз) пришел Юра Визбор. Вечер слушаем Мишу, он поет для Юры, компания внимает. Потом Юра поет для Миши, Расходимся в 6-7 утра.

Два) приехал из Ленинграда Женя Клячкин — все то же самое, но уже с Клячкиным.

Три) на следующий день звонит Петровская, что к ней приведут Городницкого (приведет Юра Визбор), все наши (Анчаровы и Лившицы) собираются и идут в Ударник, на знакомство с Городницким.

Четыре) Потом Злобина откуда то выкапывает Турьянского, первый день пьем (синоним «поем и слушаем») у Петровской, на другой день все перемещаются к Анчаровым. У Анчаровых компания решает, что ей не хватает свежего воздуха.

Пять) Я захожу домой к себе, беру ключи от дачи, и компания, вся какая ни есть, на электричке, едет на 42-й километр Казанской ж/д. Дача, тогда не перестроенная, холодная. Печка только в кухне. Человек 20 или 25. Ведро шашлыка, замаринованное прямо в дороге. Ящик водки и ящик воды. Зажигаем печку. Дыму полна кухня. Все сидят в пальто. Шашлык жарится прямо в топке печи. Кто то (не помню кто сидел на раздаче) протягивает руку назад, вынимает бутылку водки, разливает её на 25 стаканов-кружек, и пустую ставит в ящик. 20 тостов один за другим, ящик водки пустой и мы налаживаем кого то (кто приехал позже на машине и ещё трезвый), он берет пустой ящик и едет в город Жуковский обменивать пустую тару на полную. Так дня два-три. Спят, кто где может. Не раздеваясь. Заканчивается «гульба» так же неожидано, как она и начиналась. Все собираются, толпой идут на станцию, уезжают в Москву, от вокзала по своим квартирам: помыться, побриться, привести себя в нормальный вид.

Через день звонок — Куреневы, Гриша с Тамарой, просятся в гости — давно не виделись, соскучились. Конечно, о чем речь.

Григорий Куренев. «Полота»

Вс. Иорданскому

1
Под Полоцком
                       было так:
мутная
           Полота,
лес подобстрельный,
                                редкий,
а я —
         командир разведки.
На берегу Полоты
я еще был молодым.

2
На берегу Полоты
мы
     сколотили плоты
автоматы,
                гранаты — на пояс.
Разведка
               уходит
                          в поиск.

3
Я с пленными
                      шел на рассвет,
минометы
                мне били вслед.
Минометы
                 били не в лад,
но я
       потерял
                    солдат.
Назад
          четыре солдата
по два
            несли автомата.

4
Минометы…
                    были …
                               не в лад…
Я к комдиву
                    пришел на доклад.
И выматерился
                        с досады
комдив 360-й.
Солдат
            схоронили рядком
под Зеленым тем Городком,
а старшина
                  отдал нам
их четыреста грамм.
На том берегу Полоты
я не был уже молодым.

Где он, Гриша Куренев — разведчик, орёл, поэт? Мы с ним в каком-то кубанском совхозе три дня пили беспробудно. Он случайно (был по заданию редакции, какой — не помню) в винсовхозе, я к нему прицепился, вернее, он меня к себе прицепил:

— Валька, мне одному скучно, Томка не поедет — больна. Поедем со мной.

А мне «безбашенному», только скажи:

— Поедем! Конечно, ПОЕДЕМ!!!

Это уже совсем отдельный рассказ. Когда летчик, опыляющий поля винсовхоза, узнаёт Григория Самойловича. Говорит:

— Куренёв? Я тебя запомнил, потому что у меня вся родня из Курска.

Узнаёт в нём того лейтенанта разведки, располосованного снизу доверху, которого он, тоже тогда лейтенант, вывозил на своем кукурузнике из болот Беларусской партизанщины. Случайно прилетел. Привез медицину. Забрал раненных…

Вот так мы и жили. А вы говорите — счастье! Счастье — это молодость, здоровье, которое прёт из ворота рубашки, сперма, которая брызжет из глаз, любовь тебя ко всем и всех к тебе. Помните, пел Визбор Юрий Иосифович песню Городницкого:

А я иду ничуть не утомленный,
Брезентом от случайностей покрыт,
И как всегда — болот огонь зелёный,
Мне говорит, что путь открыт.

Про Богословского

Очень короткая зарисовка. Был я ну очень молодой — 20-21. Попал к одному поэту на дачу. (Приятель Анчарова, а впоследствии и мой, воевавший, поэт очень хороший, но сегодня его никто не помнит, фамилия вам ничего не скажет). Приехали — очень «затарившись», так как любили это дело и здоровье тогда ещё было о-го-го! А сосед у него был Никита Владимирович Богословский.

Приехали без жен. Бабы пьянке — одна помеха. Только сели, стук в дверь. Богословский. Оказалось он один в даче, ему скучно, у него ремонт, жена в Москве, рабочие уехали.

— Примете в компанию?

— За честь почтем!

И… пошла-поехала. Тосты, байки, песни, рюмки, потом стаканы поставили — чтобы «не дробить». Короче, всё, что было привезено, выпили. Никита Владимирович говорит:

— А у меня есть! Пошли ко мне!

Пошли. Сколько мы выпили — один Бог знает. Легли там, где пили. Кто — где.

Ночью встал я выйти на улицу. Прохожу через комнату. Богословский на диванчике, одетый спит, только туфли снял и у дивана поставил.

Молодой я, шкодливый, да ещё под «газом». Взял я эти туфельки и следы от дивана по стене (туфли в известке— ремонт в доме), потом стульчик подставил, по потолку, по другой стене и к диванчику поставил. Вышел. Дело сделал. Пришел и на свое место в кухне лег.

Утром проснулись. Опохмелились. (Большой запас у Никиты Владимировича был). Посмотрел он на следы — по стене — по потолку и снова по другой стене. И задумчиво так сказал:

— Ну вот до сюда (метра полтора от пола) я ещё мог добежать. А дальше то как?

Ну, ржали мы уже все втроем. Все равно ремонт. Не ругался «классик», более того, через два года на Новом Году в Доме Композиторов увидел меня, с прилетевшими грузинами за столом (дети всяких «бонз» пролетом в Стокгольм), опознал, подошел, сказал: «хорошо мы с тобой и Гришей тогда посидели».

Воспоминания душу греют! Анчарова — нет, Богословского — нет, Куренева — нет. Я то помоложе их был. Верю — ждут они меня. Верю — мы ещё посидим. А если не верить — как жить-то!

История одной песни
Стеркин, Дейч, Лившиц, Галя Яковлева

Было это в 1962 году. Я сидел в малюсеньком кабинетике, рядом с кабинетом художественного руководителя ДК (Дома Культуры) МЭИ Ильи Львовича Костюковского, рядом ещё один кабинет — директора ДК МЭИ Когана.

Мне тогда было 22 года, я учился на втором курсе Электро-механического факультета МЭИ (группа М-8-59). Я был руководителем СТЭМа факультета. Всё своё свободное время я проводил в ДК. Ходил в походы, пел песни, играл миниатюры. Жизнь била ключом. Времени катастрофически не хватало на учебу, но всегда думалось: «это мы ещё наверстаем, когда пойдем работать, а вот самодеятельность, Дом Культуры, походы, этого может потом и не быть, потому ни в коем случае нельзя такое пропустить».

Кстати, все это было не на пустом месте, я одновременно со средней школой закончил «Школу художественного слова» Московского городского Дворца пионеров, был лауреатом нескольких конкурсов чтецов, так что сцены не боялся, стихов в голове (и песен) запас был немереный, энергия била через край. И вот эту-то энергию и увидел Илья Львович Костюковский, он создал какой то комитет (на мой сегодняшний взгляд, мифический орган самоуправления Домом Культуры), этот комитет помогал Костюковскому распределять репетиционное время для факультетских СТЭМов. (Репетиции, в основном, шли по ночам — днем в ДК все время было расписано. Ночью же, кто то должен был отвечать за порядок. Вот и пригодился комитет). Кроме того, мы помогали осветителям и звуковикам Дома Культуры (лишних рук в этом деле не бывает), короче, меня выбрали председателем этого комитета, дали мне удостоверение на право прохода в ДК днем и ночью, и сказали — работай на благо ДК. Да, и ещё дали вот этот маленький кабинетик — владей.

Каким то образом, среди белого дня, в этом кабинете сидело трое (все трое входили в вышеописанный мною комитет): Стеркин Сергей, Дейч Марк и я, Валентин Лившиц. Есть у меня неясные подозрения, что пользуясь бесконтрольностью и безнаказанностью сошлись мы втроем, чтобы расписать «пулю» в преферанс.

Это было, как раз то время, когда все мы очень преферансом «болели». В институте, обычно, засылали какую-нибудь девочку в диспетчерскую и она «на чистом глазу» заказывала на два часа пустующую аудиторию, чтобы провести в ней комсомольское собрание. На двери ставили опознавательный знак мелом — два креста, а между ними «галка» (+v+) И все играющие в «преф», а позднее и в «секу» туда набивались, и играли, причем компании менялись, кто то уходил, кто то приходил. В 1963 году всему этому пришел конец. Кто-то проболтался, брали игроков с поличным, брал институтский «бригадмил». Полетели головы. Кого то выгнали из института, кому то не дали защитить диплом, но это было значительно позже. Я к этому времени уже ушел в МАИ.

То время, про которое я рассказываю, это задолго до этого «шухера», спокойное идиллическое время 1962 года. Сидеть в «моем» кабинете (условное название помещения) нам никто не мог запретить, мы всегда могли сослаться на обдумывание проведения «недели весны» или чего-то подобного, да нас никто и не стал бы спрашивать, ведь не водку же мы пить пришли. (Для такого времяпровождения мы бы пошли в «общагу», благо она была от ДК в двух шагах).

Так вот, вдруг раздается стук в дверь, мы открываем, и видим очень симпатичную девочку (ей в то время было, как потом выяснилось, 24 года), которая отрекомендовывается нам как Галя Яковлева, «культорг» комитета комсомола НИИШПа (Научно-Исследовательский Институт Шинной Промышленности).

Она говорит нам, что на входе с вахтерами поговорила и её прислали к нам, так как ни Когана, ни Костюковского сейчас в ДК нет. А вопрос у неё такой. Сегодня вторник 6 ноября, завтра и послезавтра праздник. В комсомольской организации НИИШПа 25 человек (бóльшая часть — девочки), она сегодня вечером должна провести «мероприятие», первая часть вечера — подведение итогов соцсоревнования. Эта часть ясна и понятна — с 19.00 до 20.00 — это она берет на себя, а вот вторую часть, художественную самодеятельность, не могли бы мы ей помочь провести? То-есть, музыка у них есть (у них была радиола в клубе), но они бы очень хотели чтобы мы показали студенческую самодеятельность (многие бывали на вечерах в МЭИ и очень эти вечера (то есть «нас») хвалили. Для проведения второй части вечера у нее есть наличные Э 60 рублей и ещё один литр «ректификата» (питьевой спирт).

Теперь самое время рассказать «кто есть кто» среди присутствующих в комнате (по состоянию на то время):

  • Сергей Стеркин — актер СТЭМа, аккордеон, автор и исполнитель, 20 лет;
  • Марк Дейч — актер СТЭМа, чтец, говорит что играет на контрабасе, 18 лет;
  • Валентин Лившиц — актер СТЭМа, чтец, автор и исполнитель, говорит, что играет на гитаре, 23 года.

Все трое молодые, позволю себе сказать — красивые, изящные, остроумные, начитанные — дальше уж некуда.

Такие авантюры можно проделывать только, когда ты безумно молод. Мы поехали с Галей Яковлевой в Клуб Шинного Института (это недалеко от МЭИ). Мы провели концерт и танцы, мы сыграли примерно 25 сценок СТЭМа, без всяких репетиций, на одной памяти. Мы рассказывали анекдоты со сцены. Зал рыдал от хохота, девочки танцевали с теми, кто три минуты назад был на сцене. Девочки были счастливы, девочки пели песни вместе с нами. Мы получили обещанный «ректификат» и выпили его вместе с хозяйками.

Я долгое время был дружен с Галей Яковлевой. Она очень помогала мне, уже впоследствии, когда у меня появилась машина, ведь шипованные шины «НИИШП-РАЛЛИ» были мечтой каждого автомобилиста в нашей стране. Она много раз ездила со мной кататься на лыжах. На станции «Турист» по Савеловской железной дороге мы снимали избу (на зиму), там лежали наши лыжи, шмотки, спальные мешки. Ей посвящена песня «В Турист пришел поезд» (написана в 1962 году, как естественная реакция на песню Новеллы Матвеевой «Какой большой ветер», мелодия «содрана» оттуда).

В Турист пришел поезд,
Все на перрон вышли.
Теперь пешком топать,
А вон огни светят.
Стоят твои лыжи,
А я чуть-чуть выше.
А я чуть-чуть грустный,
Ведь я чуть-чуть третий.

Стоят твои лыжи,
А я чуть-чуть выше.
А я чуть-чуть грустный,
Ведь я чуть-чуть третий

А снег лежит мягкий,
Хрустит, скрипит, плачет.
Мелькнул огонь красный,
А вон уже зеленый,
Тебе смешно очень,
Что для тебя значит,
Ещё один рядом,
Ещё один влюбленный

Тебе смешно очень,
Что для тебя значит,
Ещё один рядом,
Ещё один влюбленный

Муханок избы видно,
По косогору хаты,
Лыжня идет к дому,
Потом бежит к лесу.
А впереди тихо
Идут, поют ребята,
Что, мол, любовь — зараза,
И ну её к бесу.

А впереди тихо
Идут, поют ребята,
Что, мол, любовь — зараза,
И ну её к бесу.

Видать крыльцо наше,
И из окна лучик,
Лыжня идет влево,
А мы идем вправо.
Пусть ты других лучше,
Но для чего ж мучать,
И почему это тебе я дал право

Пусть ты других лучше,
Но для чего ж мучать,
И почему это тебе я дал право

В Турист пришел поезд,
Все на перрон вышли.
Теперь пешком топать,
А вон огни светят.
Стоят твои лыжи,
А я чуть-чуть выше.
А я чуть-чуть грустный,
Ведь я чуть-чуть лишний

Стоят твои лыжи,
А я чуть-чуть выше.
А я чуть-чуть грустный,
Ведь я чуть-чуть Лившиц

Про Авторскую песню
Сугубо частное мнение с примером

В моем параллельном мире (Германия) через день в русскоязычных газетах — обьявления о выступлении очередного лауреата Грушинского фестиваля или какого-нибудь ещё. 10 евро с носа — это зрительская благодарность «в разумных пределах». Имена называть не буду. (Люблю жанр, люблю бардов, даже самых бесталанных.) Денег не жалко. Назовите сегодня пять человек хоть близко стоящих к Галичу, Визбору, Клячкину, Анчарову, Окуджаве (не включаю Высоцкого в список, он себя сам в него не включал). Два «мастадонта» (в хорошем смысле слова, дай им Бог здоровья!) Городницкий и Ким — это остатки той «золотой» АВТОРСКОЙ ПЕСНИ, да Володя Турьянский «рвущий душу у слушателя». Всё остальное — либо пóшло, потому что «перепев», либо манерно и не талантливо.

Осенняя, простудная,
Печальная пора,
Гитара семиструнная,
Ни пуха, ни пера!
Ты с виду — тонкорунная,
На слух — ворожея́,
Подруга семиструнная,
Прелестница моя!
Ах, как ты пела смолоду,
Вся — музыка и стать,
Что трудно было голову
С тобой не потерять!

Чибиряк, чибиряк, чибиряшечка,
Ах, как плыла голова, моя душечка!

Когда ж ты стала каяться
В преклонные лета,
И стать не та, красавица,
И музыка не та!
Всё б говорок про странствия,
Про ночи у костра,
Была б, мол, только санкция,
Романтики сестра.
Романтика, романтика
Небесных колеров! —
Нехитрая грамматика
Небитых школяров.

— Чибиряк, чибиряк, чибиряшечка,
Ах, как скушно мне с тобой, моя душечка!

— И вот, как дождь по луночке,
Который год подряд
Всё на одной на струночке,
А шесть других молчат.
И лишь затем без просыпа
Разыгрываешь страсть,
Что, может, та, курносая,
«Послушает и дасть»…
Так и живёшь, бездумная,
В приятности примет,
Гитара однострунная —
Полезный инструмент!

— Чибиряк, чибиряк, чибиряшечка,
Ах, не совестно ль тебе, моя душечка!

— Плевать, что стала курвою,
Что стать под стать блядям,
Зато номенклатурная,
Зато нужна людя́м!
А что души касается,
Про то забыть пора.
Ну что ж, прощай, красавица!
Ни пуха, ни пера!

— Чибиряк, чибиряк, чибиряшечка,
Что ж, ни пуха, ни пера, моя душечка!»

1964, Александр Аркадьевич Галич

Вопрос: делите ли вы поющих на АВТОРОВ (у которых всё своё — стихи, музыка и исполнение) и исполнителей?

Про исполнителей и «музыкантов». Я тоже их в АП не включаю. Почему? По качану! (Warum? Darum!) Просто всё сказано в названии «АВТОРСКАЯ». Преклоняюсь перед Дуловым, Никитиным, гениально, но согласен с Д. Сухаревым и М. Анчаровым — они по другому «ведомству». А про «НОВУЮ ВОЛНУ В АВТОРСКОЙ ПЕСНЕ» вот вам один рассказ, как Анчаров, впервые услышал Бережкова. Происходило это у меня в 6-метровой комнате (так называемой — «детской») на Лаврушенском…

Но сперва, вот, мне па почту (е-мейл) прислал один знакомый:

Валя, здравствуй!

Пишет Сергей Попов (Пионер).

Если помнишь я привел к тебе домой Бережкова, и ты позвонил Михаилу Леонидовичу, чтобы он пришел послушать. Незабываемая встреча. Спасибо тебе за стихи и воспоминания о нем.

Если будет возможность — ответь.

PS. Эх, Валя! Какое ВРЕМЯ было! Какие ЛЮДИ!!!

Так вот, мне очень понравился Бережков. Позвал я Анчарова. Идти не далеко. Анчаров послушал, спокойно попрощался и ушел (он жил в квартире напротив). Уходя, сказав Бережкову очень доброжелательно:

— Так и пиши. Будешь первым. Так ещё никто не писал.

Я вечером спросил его:

— Ну и как?

Он ответил:

— Не-е, уж очень он себя любит. Это, Валечка, не наше с вами.

И вспомнил я сразу, что Бережков с друзьями создал СМОГ — Самое Молодое Общество Гениев. Я бы так не смог, и Анчаров бы так не смог, и Юра Визбор, и вся та первая когорта нет, не смогла бы. Так нагло, так самовлюбленно, так ПИАРОВО — это другие люди. Потому и авторов таких, как те, первые, нет. Другого КАЛИБРА они были. Таких уже не делают.

Но это не конец истории. Эту фразу много раз цитируют, как положительную оценку Анчаровым Бережкова. И мне процитировал её в комментариях, досель мне неизвестный Виктор В. Вот мой ответ ему.

Вы же не знаете, откуда фраза: «Так и пиши, так ещё никто…» А я знаю. Больше того, присутствовал при произнесении этой фразы Бережкову, понимал весь юмор, заложенный Михал Леонидовичем при произнесении её, но ни лицом не хлопотнул, ни ухмылки не позволил. Это сегодня вы мне все рвать глотку (а может, и ж#пу на мальтийский крест) будете за Бережкова. Великий! Гениальный! А 60 лет назад пришел «мальчоночка» с гитаркой, худенький, невзрачненький, хлипенький, но с глоткой. Привел его один из моих актеров по прозвищу «Пионер» (очень восторженный, экзальтированный, ну, это по его словам считывается, он и теперь таким же остался: натуру не переделаешь). Спел Бережков «Хана Мамая», спел ещё несколько песен, и совершенно меня потрясшую:

А штаб полка в открытых сенцах,
Нам всем в привычку рисковать,
Но кто-то мне втыкает в сердце,
Кинжал тупой по рукоять,

И грудью падая на парту,
Свалив горящую свечу,
— Остерегайтесь Буонапарта, —
Республиканцам я шепчу.

Больше никогда этих стихов я не слышал, может оказаться, что это сам Бережков, может оказаться, что это кто то из великих. Я не «Большая Советская Энциклопедия», знаю не все, но (не скромничая, — 80 лет) много знаю, да и идиотом нужно было быть, чтобы ума в таком окружении не набраться.

Так вот, «балдею» я от этой песни, Анчаров это видит. Ему это, по каким то причинам не нравится, нет, не ревность, но, что-то в Бережковом исполнении его не устраивает. И тогда и звучит эта сакраментальная фраза: «Так и пиши, так ещё никто не писал. Первым будешь!» при которой с меня слетает вся моя «возвышенность» и впору «ржать мне в голос», но я этого делать не могу. Обстановка не позволяет. Я пригласил Мишу, чтобы показать ему «молодое дарование» и обхамить «дарование» в мою задачу не входит. А фраза с первого взгляда «хвалебная» . Положительная. «Классик» жмет ручки Бережкову и Попову (Пионеру), говорит мне, чтоб я не забыл, что вечером приезжают Куреневы…

«Так и пиши, так ещё никто не писал. Первым будешь!» — третий раз повторяю и вот вам рассказ Анчарова. Очень коротко. И так уже размахался.

Учился Миша в Суриковке. Руководителем курса был Иванов Виктор Иванович — большой советский живописец, академик живописи. Класс пишет натуру. Сидит синяя от холода, вся в пупырышках натурщица. Все сосредоточены. Сопят. Последний курс. Диплом скоро. Иванов ходит, смотрит на мольберты. Подходит к одному из учеников. Говорит:

— ОГО!

Весь класс отвлекается и идет смотреть, что же там «ОГО». Оказывается юный «Микеланджело,» вдохновившись сизо-синюшным цветом замёрзшей натурщицы, пишет её контур «синим кобальтом» (краска такая жгуче-синяя). Иванов поднимает большой палец — ему на него насаживают «палитру». Он протягивает другую руку, коротко:

— Кисть.

Протягивают кисти. Он:

— Колонок, первый номер.

Кисть — тончайшая, блик в зрачке ставить, почти ни у кого нет, но находят, приносят. Иванов берет и выжимает на палитру ярко желтую сепию. Берет «колонок первый номер» и вокруг жгучего синего контура тела натурщицы на мольберте начинает ставить ярко-желтые крестики. Потрудившись так минут пять, отдает палитру и кисть пунцовому бедолаге — хозяину мольберта и говорит классическую фразу:

Так и пиши, так ещё никто не писал. Первым будешь!.. — четвертый раз повторяю фразу.

Так что, похвала была довольно сомнительная. Конечно, я Бережкову все это не рассказал, обхамить «дарование» в мою задачу не входило.

P.S. И про Гришу Куренева — это про то, что не всем нам воздалось по таланту, и не нужно на это рассчитывать.

Закончить я всё таки хочу, повторив:

«Таких людей, как отцы-основатели авторской песни БОЛЬШЕ НЕ ДЕЛАЮТ!»

27 мая 2019 — 80 лет
Прощание!

«Русский прощается и уходит,
англичанин уходит, но не прощается,
еврей прощается и остается».
Народный юмор

Я еду с ярмарки. Арба скрипит уныло.
Быки ленивые, и я их не гоню.
Мне не к чему спешить, ведь впереди могила.
И нету смысла, и размаха — резвому коню.
Я счастлив! Я достойно отгулял,
Отпил, отбуйствовал, отвеселился, отлюбил.
Таких красоток я отцеловал,
что самому себе завидовать нет сил.
А главное — друзей моих парад,
Тех, кто меня любил, кто дружбой дорожил.
Кто был ко мне внимателен, был рад,
Когда к нему я в гости приходил.
Не передать восторга, слов, объятий,
Как на меня смотрел любимый мой приятель!
Как мне завидовали все вокруг,
Что так внимателен ко мне, так нежен друг.

Прости меня любимая жена,
что я тебя не первой помянул.
Все выпито с тобой до дна
Нет тех глубин души, куда я не нырнул.
Я каждый день несу тебя в себе.
Ты — солнца луч в моей судьбе.
Послал мне Бог двоих детей,
Навряд ли есть красивей и умней.
Но с ними мне, нет, не легко, не просто,
Навстречу мы идём по мосту,
И каждый раз у нас «не совпаденье» мнений,
(Я твердо знаю: мой ребенок — «гений»),
Но каждый раз хочу «впихнуть» своё,
Немыслимо — «ОТЕЧЕСТВО» моё.
Да ты — «ОТЕЦ», но наконец уймись.
У них же жизнь своя — УГОМОНИСЬ!
И точно так же «отношенья» с внучкой,
Я первый, кто сказал: «Ух, это будет штучка!»
Я разглядел в завернутой в пеленке —
Характер трудный, голос звонкий.
И всё сбылось. Так что ж теперь роптать.
Ребёнок хочет — САМ ЛЕТАТЬ!

Как я люблю вас всех на этом свете
Друзья мои, жена и дети,
Ну, что там говорить. Смотрите мне в глаза.
Там сухо, но поглубже там — СЛЕЗА.
Однако, буду уходить — легко, с улыбкой,
Я с честью пережил и горе, и ошибки,
Меня не удалось судьбе не сбить и не сломать.
И буду я — счастливый умирать!

27 мая 2019 г.
Валентин Лившиц

Print Friendly, PDF & Email

3 комментария для “Валентин Лившиц: Если мы не расскажем — уже никто не расскажет

  1. Вы правы, это тот самый Марк Михайлович Дейч (папа его преподавал в МЭИ, профессор Дейч) первые два курса Марк учился в МЭИ, потом ушел на журфак.

  2. Да, интересно переданная страница уникального культурного явления, возникшего и буйно проросшего на совсем не благодатной почве, сохранившегося на родине и перенесённого его адептами, детьми и внуками основателей в другие миры. На израильские бардовские сходки всегда ездит моя дочь (приверженная бардовскому братству со времён студенчества на мехмате ХГУ) со своими друзьями, иногда с великовозрастными её детьми, свободно владеющими русским, понимающие и принимающие стиль этого жанра. В тексте я встретил имя Марка Дейча. По возрасту и интересу он — Марк Михайлович Дейч. Но он профессиональный журналист, а не технарь. Тёзка? Я совсем недавно вспоминал о нём в связи с полемикой в Гостевой о Солженицыне. Его две статьи в какой-то центральной газете (что-то вроде «ложный пророк») запомнились созвучием с моими впечатлениями по прочтении «200 лет». А его героико-трагическая гибель в океане мне памятна всеобщим шоком. Спасибо за воспоминания, косвенно и меня зацепившие.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.