Виктор Улин: Несколько штрихов к портрету Шуры Кулика

Loading

10 июня ему бы исполнилось 60… В пересказе биографии Александра Сергеевича Кулика нет смысла. Ее можно прочитать в Википедии, где он проходит под литературным псевдонимом Гуревич. Я просто хочу добавить…

Несколько штрихов к портрету Шуры Кулика

Виктор Улин

«А я по вас соскучился, ребята,
Теперь пора мне о другом скучать.
Пора и мне бежать к горам горбатым
И сызнова все старое начать.»
(Арик Крупп. «Дальние страны»)

При закате жизни остро ощущаешь свою невечность и потому пишешь все, что думаешь, и обо всех, кого помнишь.

1

На первом курсе математико-механического факультета Ленинградского Государственного университета имени А. А. Жданова, куда я поступил в 1976 году, нас училось много.

И даже очень.

Чтобы не напрягать память, я просто посчитаю количество студентов (к пятому курсу размеры групп практически не менялись, поскольку на смену убывшим приходили восстановившиеся).

На нашем факультете существовали 4 отделения: математики, кибернетики (по современной терминологии, «IT»), механики и астрономии.

(Последнее было одной группой, ежегодно выпускающей в жизнь 25 беззаботных безработных: часы астрономии в школах вели учителя физики, а действующие обсерватории СССР можно было пересчитать по пальцам.

Думаю, что попасть выпускнику матмеха на работу в Пулковскую обсерваторию Ленинграда было столь же легко, как выпускнику Консерватории — в основной состав оркестра Большого театра Союза ССР.)

Математики учились в группах 11, 12, 13, 14 (которые потом переформировались по специальностям: математический анализ, алгебра, геометрия, теория вероятностей, еще что-то), кибернетики — 15-19 (теоретическое программирование, математическое обеспечение ЭВМ, и т.д.), механики занимали номера от 101 до 104 (гидроаэродинамика, теория упругости и пр.).

Вкупе с будущими звездными лишенцами (1А) насчитывалось 14 групп, что при «штатной» численности (без учета вольных слушателей, ожидающих освобождения мест) в 25 человек, давало 350 (триста пятьдесят) студентов на каждом из пяти курсов факультета.

Надо ли говорить о том, что даже своих сокурсников не каждый знал в лицо.

Автор этих строк не отличался от прочих.

Учился я на отделении математики (был зачислен в группу №13, в середине 3-го курса оказался в 32-й — дифференциальные уравнения и математическая физика).

О том, как шла моя учеба и что представляют из себя математики, подробно рассказано в книге «Денис Артемьевич Владимиров», которая публикуется с продолжениями в литературном журнале доктора физико-математических наук Евгения Берковича «7 искусств».

Здесь повторю, что учиться мне было тяжело, а математики отличаются имманентной хаусдорфовостью (т.е. существованием каждого индивидуума в своей изолированной окрестности).

(Последним они отличаются от механиков, которые еще во времена учебы моей мамы Гэты Васильевны Улиной, на границе 40-50-х годов прошлого века, были очень дружными, т.е. веселились, гуляли и пьянствовали всем отделением.)

Сказанное выше говорит о том, что близких знакомых на курсе у меня было не так уж много. Конечно, не совсем уж мало, но и не столько, сколько могло быть.

(Правда, всю жизнь отличаясь ярко выраженной ориентацией, девушек своего курса я знал… ну, скажем так, почти всех.

Я исповедовал естественный для любого мужчины принцип, согласно которому чужие девушки всегда лучше своих.

Девушек-механиков я обожал.

Ирине Ю. писал серьезные стихи. «Надпись на фотографии» (1978) даже сейчас нравится читателям.

Пожалуй, приведу это стихотворение целиком.

Веяла влажной прохладой,
Блеском играя, Нева.
Солнца горячие брызги
Нас обдавали весной.
Падали звоним каскадом
Строки сливая, слова.
В музыке волн золотистых
Ты была рядом со мной.

* * *

Время всевластно над нами,
Ласковых встреч не любя:
Смолкли те нежные струны,
Гаснут те дивные дни.
Пусть же останется память
Малой частицей тебя —
Пусть неувядшую юность
Вечности миг сохранит

Девушками-кибернетиками я увлекался.

С Людой Е. мы гуляли студентами.

С Ириной С. во время одной из встреч выпускников я закружил ураганный роман продолжительностью 4 часа на глазах удивленной публики.

А Лидочка Стефанова (племянница Д. А. Владимирова) с кафедры исследования операций по сю пору служит мне одним из эталонов женственности.

Девушки-астрономы, увы, прошли мимо меня.

Звездочеты жили обособленно; кажется, даже курс истории КПСС им читали отдельно.

Что же касается девушек-математиков…

Пожалуй, промолчу: ни с одной из них у меня не связано ничего хорошего.

Замечу лишь, что моя 1-я жена оказалась именно математиком, хоть и училась тремя годами позже.

Милана Максимова и Инна Рахимова (ныне Зубова) были дочерьми лучших подруг моей мамы, казались моими родными сестрами и остались exceptio confirmat regulam.

Но все-таки про одну из них я напишу дальше.)

2

Всю жизнь погруженный в иллюзорность литературных судеб, я не имел потребности в настоящих, физических друзьях.

Кроме того, работая чрезмерно (иногда сразу в нескольких местах, разъезжая по России за рулем, делая по 1000 километров в день и так далее), я не имел и физической возможности.

Ведь дружба подразумевает обратную связь, а у меня на нее не оставалось сил.

Четверть века (если не больше) единственным моим другом была бутылка водки.

(А также коньяка (армянского или молдавского), джина (из фришопа), при внезапном избытке денежных средств — текилы («Olmega Gold»).

Не пил я лишь виски, порошковых вин и пива.)

Но вынужденно влившись в ряды молокан (хоть и испытывая отвращение при одном виде молока), я ощутил потребность в общении.

Физическое по-прежнему осталось за пределами возможностей — из-за плачевного состояния здоровья, которое рухнуло в пропасть, едва я бросил пить — но безграничным стало виртуальное.

Правда, и виртуально я остался избирателен.

Сегодня общаюсь с малой горсткой сокурсников по Литинституту, восстановил связь с единицами прежних матмеховцев.

Недавно мой старый товарищ, алгебраист Яков Яковлевич Логвинович (учитель математики средней школы №6 города Кобрин Брестской области Республики Беларусь, автор серии книг по интеллектуальным играм и шахматный композитор) написал о нашем сокурснике Саше Кулике.

Свой мемуар Яша назвал просто: «Ах, Александр Сергеевич!..»

Эти слова повергли в грустную задумчивость.

По мне словно прошелестела волна времени, несущая преходящесть сущему.

И как-то неожиданно пришло в голову, что с тех пор прошло сорок лет — отрезок зрелости целого поколения.

Прочитав Яшины воспоминания, я подумал, что тоже могу кое-что написать.

В пересказе биографии Александра Сергеевича Кулика нет смысла.

Ее можно прочитать в Википедии, где он проходит под литературным псевдонимом Гуревич.

Я просто хочу добавить несколько коротких штрихов к его портрету.

3

Так о чем я, бишь, обещал написать?..

О девушках, конечно о девушках.

Они всегда составляли главную ценность моей жизни.

(Когда меня готовили к имплантации хрусталиков, почти ослепшим глазом я косился на коленки медсестры.)

Поэтому по поступлении на матмех факультет естественным было желание познакомиться с новыми девчонками после осточертевших одноклассниц.

Первое впечатление от девушек матмеха оказалось эпохальным и осталось в памяти навсегда.

Как всякий приличный мальчик из очень интеллигентной семьи, я всю жизнь вел дневники.

Одна из записей, относящихся к началу матмеховского периода, гласит следующее.

13 сентября 1976 г.

Перед 1 сентября сдавал ГТО в бассейне ЛГУ. Вода была 15оС. Чуть не замерз и не утонул.

Вчера ходили в турпоход от станции Лемболово. Шли 25 км по окопам, блиндажам, колючей проволоке, болотам. В одном болоте вытаскивали тонувшую девчонку из нашей группы. По другому шли больше 2 км. Остался жив.

В 17 лет я был лапидарен. Сейчас уточню.

«Турпоход» был броском на выживание. По нынешним временам кажется невозможным, чтобы вчерашних школьников (из которых многие только что приехали в Ленинград, едва поселились в общежитии, обзавелись единственным костюмом, не имели возможности купить обувь для бездорожья и пр.) отправили в опасный поход под предводительством физкультурника — тупого, как все профессиональные спортсмены.

Опасность мероприятия заключалась в том, что шли мы по Карельскому перешейку — по бывшей линии Маннергейма, где спустя 40 лет после окончания «финской» компании можно было провалиться в гнилой блиндаж или даже подорваться на старой мине.

(Ирина Ю., которой я писал стихи, рассказывала впечатления раннего детства.

Родители получили дачный участок в тех местах, а когда приехали посмотреть на свои двадцать соток, то нашли там два скелета в лохмотьях формы с ржавыми автоматами среди костей.)

А болота, по которым мы шли километрами (вся та гиблая местность состоит из болот, перемежающихся озерами), были еще опаснее, потому что казались безобидными.

Помню описанный момент.

Мы трусили, забрызганные грязью, по какому-то сырому полю между дачными кооперативами и вдруг девушка в хорошей спортивной форме, не успев сказать слова, по пояс провалилась в трясину, которой мы под собой не подозревали.

Это произошло за секунды и выглядело страшнее, чем в фильме «А зори здесь тихие», потому что киношная Лиза Бричкина гибла понарошку на экране, а здесь незнакомая девчонка тонула рядом и всерьез.

Безмозглый предводитель бежал далеко впереди и, кажется, ничего не заметил. Мы с незнакомым парнем не без труда вытащили девушку из жижи.

Через несколько лет, целенаправленно блуждая с приятелем по тем местам, я понял опасность торфяных болот, скрытую зеленым покровом. Тогда же все трое просто посмеялись, отряхнулись и поспешили дальше.

Дневник содержит неточность: там написано про «девчонку из нашей группы», тогда это лишь показалось.

В день турпохода я еще не различал, кто учится в нашей группе, а кто — в другой.

Знал лишь, что с Миланой Максимовой мы оказались в одной группе, а с Яшей Логвиновичем (первым человеком, с которым познакомился на матмехе) в разных.

От ужаса первых университетских дней все лица у меня сливались в одно. Лишь через неделю, назначенный комсоргом группы, я стал составлять список подотчетных и обнаружил, что со спасенной девушкой мы и в самом деле учимся вместе.

При ближайшем рассмотрении я отметил, что она еще красивее, чем была в болоте, и позавидовал парню, который будет с нею в будущем.

(Лично у меня такого будущего быть не могло, поскольку девушка была ленинградкой.)

Незнакомка — добродушная, приветливая и смешливая — внимательно смотрела, как я заношу ее в список.

Увидев «Лариса Мелехова», она улыбнулась и поправила:

— Витя, ты слишком внимательно читал «Тихий Дон». Я — МелИхова!

Я тоже засмеялся и поспешил внести уточнения.

(Хотя, признаюсь честно, школьником я «Тихий Дон» не читал — не внимательно, не невнимательно.

В те годы моими приоритетами являлись «покетбуки» про Джеймса Бонда, привозимые с гнилого Запада.

Всему свое время; ничтожное писево Флеминга казалось глотком жизни по сравнению с советскими книгами про посевные в колхозе «Тело Ильича».

Шолохова всерьез я узнал лишь в Литинститутские времена — читая, вспоминал спасенную мною Ларису.)

4

Итак, училось нас много, всех я не знал даже к пятому курсу.

Но тем не менее общее понимал и помню до сих пор.

Матмех ЛГУ тех лет представлял картину, для нынешних времен удивительную. Нынешний национализм, растолкавший людей по родовым пещерам, еще не воздвиг границ; наш курс был очень интернациональным.

Только в моей 13-й группе учились

  • казах Жанас Мамиров;
  • калмык Сергей Очиров;
  • грек Стефан Эминов;
  • поляк Слава Залевский;
  • украинец Володя Прокопенко…

Кроме того, в соседней был белорус Яша Логвинович, в другой — армянин Андрей Аванесов (с которым сейчас я тоже поддерживаю связь).

Я уже не говорю, что на других курсах учились грузины, азербайджанцы, молдаване.

А с литовцем Витаутасом Тутинасом мы приятельствовали несколько лет.

Межнациональные отношения были чистыми, мы ценили друг в друге не пятую графу паспорта, а человеческие качества.

Отмечу в очередной раз, что среди нас имелось много евреев.

Более того, наш курс оказался одним из последних «еврейских». Потом пришли иные времена: подступили вкрадчиво, наступили всерьез. Уже в 1982, когда я работал председателем общественной приемной комиссии (обеспечивал процесс бумажками), стать студентом матмеха позволялось лишь одному еврею: выбирали показательного, остальных отсеивали.

Но в 70-е годы прошлого века новая волна государственного антисемитизма еще не нахлынула.

(Я не раз писал, что почти все русские математики были евреями; наш курс это подтверждал.)

Не буду говорить, что все мои евреи-сокурсники славились гениальностью или усидчивостью. Имелись среди них и не слишком способные, и откровенные бездельники: сыны Израиля суть живые люди со всеми человеческими качествами. Но самые яркие вызывали искреннее уважение, их хочется вспомнить.

Все разные, они обладали неповторимыми совокупностями качеств.

  • Лёня Овэс, владевший английским лучше урожденного англичанина, поражал доброжелательностью, которая изливается сейчас с интернетских фотографий слегка постаревшего Леонида Соломоновича (несмотря на глубокую недоброжелательность, проявленную к его семье коммунистической системой);
  • Боря Соломяк, сын нашего профессора Михаила Захаровича, отличался не только математическим талантом (был лауреатом международной математической олимпиады, зачисленным на матмех без экзаменов), но и непревзойденной утонченностью;
  • Гриша Бомаш — Борин друг, носивший трогательные очки и окончивший музыкальную школу по классу фортепиано, до сих пор видится мне символом интеллигентного человека;
  • Миша Чеповецкий, в те времена субтильный, всегда имел веселую грусть в глазах и казался героем Эфраима Севелы…
  • И Саша Кулик; о нем слова впереди.

Вышеупомянутые сокурсники, оказавшись успешными по жизни, давно живут в США.

За исключением Бори, переехавшего из Америки в Израиль.

И Саши, который остался в Санкт-Петербурге.

5

Возможно, в последнем проявилась неординарность Александра Кулика.

(Отмечу попутно, что Куликов на нашем курсе училось два, но про Сашиного однофамильца ничего не помню.)

Эта неординарность мне видна во многом.

Даже в том, что другим моим сокурсникам Кулик запомнился как «Саша», а мне до сих пор кажется, что его называли «Шурой», и я не могу определить, кто из нас прав.

С Шурой Куликом мы, конечно, были знакомы: с таким колоритным, харизматическим человеком, как он, не мог не быть знаком я — в те годы активный экстраверт. На первых курсах мы даже оказались в одной спецгруппе иностранного языка — вместе с Лёней Овэсом и с Мишей Чеповецким.

Никогда не имев друзей, приятелей я всегда насчитывал десятки.

(Причем парней набиралось больше, чем девиц, поскольку тех можно было лишь хотеть, а с этими было интересно общаться.)

С кем-то я ходил в Эрмитаж, с кем-то встречался на концертах в Филармонии, с кем-то играл на гитаре, занимался живописью или бальными танцами, просто выпивал (хотя выпивал я в те годы минимально; эндорфины вырабатывались сами).

А с Куликом мы не приятельствовали.

Недавно в одном из писем профессор Борис Михайлович Соломяк отмечал, что с Куликом он был знаком с детства. Лет в 11 или 12 они даже одновременно отдыхали с родителями в Сестрорецке (главном «еврейском» курорте региона). Но, оказавшись вместе на матмехе ЛГУ, близко не общались.

В еврейской среде всегда существовало внутреннее тяготение, естественное для представителей гонимого народа.

Но Шура, еврей до мозга костей, чем-то отличался от других.

А каким он был, Александр Сергеевич Кулик?

Сложным, несмотря на внешнюю простоту.

6

Посмотрите на заставку мемуара (на фотографию ниже).

Я не знаю, когда сделана фотография, найденная в интернете, но Шура смотрит вернувшись из счастливых лет матмеховства.

Хотя, зная некоторые моменты его анкеты, не могу быть уверен, что те годы полнились совершенно безоблачным счастьем.

(Все разрозенно есть в Интернете, я приведу выборку из его генеалогического древа.)

Дед Саши Кулика с отцовской стороны, первый декан исторического факультета МГУ профессор Григорий Фридлянд, был расстрелян в 1937 году по обвинению в «контрреволюционном заговоре».

Бабушку по той же линии приговорили к восьми годам лагерей.

Дядя, брат отца, Феликс Фридлянд (работавший под псевдонимом «Светов») был писателем-диссидентом (осужденный и арестованный в 1985, он получил 5 лет ссылки).

Сейчас это кажется несерьезным, в те времена могло оказаться смертельным.

(Отец Лёни Овэса, едва уволившись из «режимного» учреждения, в 1981 году был арестован всего лишь за встречу с израильским родственником на Невском проспекте.

Превращенного в калеку, его освободили из лагеря только при Горбачеве.

А самого Лёню за несуществующие грехи отца отчислили из ЛГУ за два месяца до выпуска, образование он был вынужден завершать много позже в университете штата Мэриленд.)

Жизнь студента-еврея в Ленинграде 70-х годов при таких предках представляла бытие на пороховой бочке под Дамокловым мечом.

Думаю, что Кулик, внешне солнечный, по этой причине никого не подпускал к себе слишком близко.

А жил, как жилось: радовался каждому дню.

Назвав Шуру «солнечным», я не погрешил против истины.

Высокий (под 2 метра роста), статный и открытый, добродушный на вид и добрый на самом деле, умный, неизменно веселый при любых обстоятельствах, искрометно остроумный, он создавал такое впечатление. Где бы не появлялся Кулик, возвышаясь над окружающими в нимбе золотых кудрей, казалось, что даже хмурым днем откуда-то светит солнце.

Даже походкой своей он создавал предощущение праздника.

Я не знал второго такого по-хорошему жизнерадостного человека.

Но одновременно не знаю и такого застенчивого, несмотря на всю веселость.

Шурина улыбка, никогда не сходившая с лица, всегда была чуть грустной. Прищуренные глаза намекали, что он знает нечто, о чем лучше промолчать во избежание лишней печали.

Он вызывал мысль о некоей недосказанности — ожидание чего-то, готовящегося произойти.

Прибегая к писательскому языку, скажу, что даже во внешнем образе Саши Кулика присутствовал некий оксюморон — сочетание несочетаемого.

И этим он был интереснее многих других сокурсников.

7

В Литературном институте у меня имелся приятель — Петербургский прозаик, бородатый Алексей Л.

Он являлся рас… раззвиздяем планетарного масштаба. Качество было возведено Лешей в абсолют: однажды в Норвегии он купил дорогой чемоданчик «дипломат» и в первый день его лишился — вышел из ресторана, поставил на мостовую, а пока раскуривал трубку, обновку переехал грузовик.

Но рядом с Шурой (в те времена бородой еще не обзаведшимся) Лешка был бы плотником против столяра.

Я не могу объяснить ощущений, но стоило увидеть Кулика — в крепко подпоясанном пальто, черной шапочке на буйной шевелюре и с каким-то немыслимым саквояжем (в эпоху стильных портфелей) — как хотелось сказать:

— Смотрите! Вот идет Раздолбай Раздолбаевич Раздолбайников!

Хотя раздолбаем Шура не был.

Учился отлично, от занятий не отлынивал, при специализации выбрал сложную кафедру.

В те времена пробково глупый, автор этих строк не задумывался о лишнем. Сегодня мне кажется, что наигранность Шуры была защитной реакцией в неустойчивой ситуации, куда его определила биография.

Кулик был весел всегда; никто не подозревал об обстоятельствах — лично я узнал о «врагах народа» в его роду лишь недавно.

Образ поведения наверняка служил Саше маской.

Всегда будучи легким, он никогда не был легковесным.

Feel the difference, — как сказал бы он сам.

Вспоминая Сашу, я вижу перед собой актера Пьера Ришара.

В чем-то сходный с Куликом, высокий блондин считался героем пустопорожних комедий, взяв амплуа придурка и выработав соответствующий стиль. Но пожилой еврей «Гвоздоед» из одноименного фильма побуждает зрителя не смеяться, а плакать.

Так и в Александре Кулике под внешней бесшабашностью таилась такая глубина, что понять ее мне удалось слишком поздно.

Окончив ЛГУ в 1981 году, с Шурой я больше не встречался.

Усиленно делая вид, что не хватает звезд с неба (возможно, вынужденный мириться с последними рядами в партере жизни из-за расстрелянного деда, отсидевшей бабушки и живого дяди-диссидента) Кулик распределился в какой-то трижды последний НИИ и занимался там полной чушью.

Это казалось странным, люди духовно примитивные оставались при кафедрах или шли в аспирантуру.

Но, как видно, Шура к тому времени завершал очередной этап развития на собственной основе.

К 90-м годам он занялся тем, на что был нацелен способностями своей личности.

Поэтическое чутье Саши, мало проявлявшееся в матмеховские времена, я понял из одной его задумчивой фразы:

— Поражаюсь, сколько значений имеет простое русское слово…

(Какое именно, не решусь уточнить.)

Чувство языка нашло выражение в поздний период жизни.

Саша показал, каким явлением общечеловеческой культуры может стать художественно одаренный математик.

Он писал стихи, занимался переводами англоязычной прозы. Издал три поэтических сборника, печатался в разных журналах, среди которых были такие серьезные, как «Звезда» и «Нева». Состоял членом Союза писателей, участвовал в конференциях и литературных съездах, как российских, так американских. Получал призы за переводы.

Слова «писал», «был», «состоял», «получал» наполняют мне душу тоской.

Увы, других найти не могу.

Шура Кулик ушел от нас в августе 2002, не написав своих главных книг.

10 июня ему бы исполнилось 60.

Когда я пишу об этом, то думаю, сколь несправедлива судьба, позволяющая кому-то коптить небо бессмысленным существованием, но не дающая дожить тем из нас, кто может что-то дать остающимся.

8

С определенного возраста я стал интегрировать нюансы.

Не расписывать подробности чьих-то личных качеств, а просто говорить, хороший он человек или плохой.

В матмеховские времена мы с героем мемуара общались мало.

Яша Логвинович, до середины 3-го курса учившийся с Сашей Куликом в одной группе, может написать о нем целую книгу.

Я приведу лишь один пример, кажущийся значительным.

Бытие студента-математика являлось не жизнью, а игрой в жизнь.

Он не мог облучиться (как физик), отравиться (как химик), оказаться искусанным собакой (как биолог), заразиться нехорошей болезнью (как медик), попасть под колпак КГБ (как историк) и так далее.

Но даже в растительной жизни матмеховцев имелись катаклизмы.

Их рождала сущность, нынешним студентам вряд ли понятная: военная кафедра.

То есть система параллельной подготовки, дающая выпускникам ЛГУ звание лейтенанта при среднем военном образовании. Рода войск и состав различались сообразно специальностям по 9 «циклам»: от замполитов для никчемных историков до элиты — артиллеристов-ракетчиков — для нас, математиков.

Военная кафедра, при всей своей никчемности с точки зрения цивилизованного образования, оказывалась пробным камнем для товарищей по факультету.

«Спецподготовка» на 2-3-4 курсах занимала целый день в неделю (девушки в это время били баклуши), от нее стремился увильнуть каждый, кто мог, поскольку крупицы интересного растворялись без следа в тактических занятиях и практиках на технике 50-х годов.

Храня имидж человека, которому все пофигу, на военную кафедру Шура постоянно опаздывал, придумывая для того разные причины, в конце концов объявил себя пацифистом (о чем с присущим остроумием писал Яша Логвинович, вспомнив даже такие мелочи, как реплики начальника 2-го цикла полковника Иванова и вердикт начальника кафедры генерала Тюфякина, где слово «пацифист» заменялось другим).

За борьбой Шуры с военными следил весь курс, хотя изначально было ясно, что к победе она не приведет.

Естественно, так и случилось, в эру «военного патриотизма» государство нуждалось в новых тоннах бесплатного пушечного мяса.

(Отмечу, что в 1979 году СССР начал очередную из несправедливых войн: вторгся в Афганистан.

Армия испытала острую нехватку в офицерах.

Мужская половина матмеховского выпуска 1981 года поголовно ушла на двухгодичную службу.

Избежали призыва только евреи и аспиранты.

Первым быть не посчастливилось, я оказался вторым.)

А потом настали военные сборы: месяц, проведенный под угар Олимпиады-80 в Режицкой Краснознаменной ракетной дивизии — в местечке Городок близ города Луги Ленинградской области.

Пожив в XXI веке, вновь бряцающем оружием, я знаю твердо: все военные суть вредные негодяи, любая армия есть абсолютное зло.

Ведь для оправдания своего существования армия должна воевать (неважно с кем, что показывает новейшая история России), а нормальному человеку никакая война не нужна.

Однако я пришел к такому выводу лишь на шестом десятке, а мудрый Шура Кулик понял все на тридцать лет раньше.

Военный патриотизм в душе я перечеркнул; к военным как таковым сегодня отношусь как к человеческим отбросам хуже полицейских. Но воспоминания о наших сборах остались неперечеркнутыми: мы оказались там в экстремальных условиях и были вынуждены выживать, каждый по-своему.

Быв заместителем командира взвода, я на себе испытал трансформации личностей под давлением обстоятельств.

Некоторые сокурсники, «на гражданке» казавшиеся приличными людьми, обернулись такой человеческой мразью, что я стер из памяти их имена. Другие не бесчинствовали, но пытались всеми силами «закосить» от неприятных мероприятий.

А единицы проявили себя людьми в истинном смысле слова.

Трудно представить человека более невоенного, чем несостоявшийся пацифист Александр Кулик.

Нелепый в оливковой форме, которая была ему маловата, хотя подбиралась на большом складе, с неизменной смущенной улыбкой, с трансверсальным еврейским носом, торчащим из-под пилотки, натянутой на уши, он казался пародией на солдата.

Но с ним — по критериям тех лет — я бы без колебаний пошел в разведку.

В разгар сборов Шура страдал хирургическим заболеванием, сильно осложняющим физическую активность.

Спустя десять лет я испытал то же самое на себе. После операции неделю провел в стационаре, потом черт знает сколько отлеживался дома на больничном.

А Шура съездил на несколько дней в Ленинград, вернулся в часть и продолжал служить, как служил. Маршировал, ходил в караул, кажется, даже вместе со всеми бегал на марш-бросок…

Почему он так делал?

Думаю, из высшего чувства товарищества по отношению ко всем тем, с которыми провел 4 матмеховских курса.

Вспомнив то и оценив ситуацию взором прожившего жизнь, подчеркну:

Шура Кулик был ОЧЕНЬ хорошим человеком.

9

На этом можно поставить точку.

Ведь о Шуре я знаю слишком мало, чтобы бесконечно описывать свои домыслы.

Но у читателя возникнет вопрос.

Почему мемуар об Александре Кулике я начал с воспоминания о Ларисе Мелиховой, тонувшей в Лемболовском болоте?

Да потому, что диплом ЛГУ Лариса получала как Кулик.

Красивая черноволосая девушка с доброй улыбкой в конце учебы вышла замуж за высокого блондина, улыбавшегося точно так же.

Я помню те времена.

Когда Шура с Ларисой поженились, всем стало ясно, что иного и быть не могло.

С первых дней они казались идеальной парой.

Не только выглядели счастливыми, но имели определенную общность черт, характерную для людей, оказавшихся половинками друг друга.

Рядом с Шурой Лариса стала еще красивее, около Ларисы Шура лучился еще сильней.

И остается горевать, что они прожили вместе не слишком много лет.

* * *

На памятнике Александру Кулику выбито:

…И видны ему дальние страны,
Где нестрашною кажется тьма.

Стихи чудесны.

Прилагательное «дальний», как отмечали в Литературном институте, является самым красивым словом русского языка.

Аллитерация «кажущейся нестрашною» вызывает ощущение качающегося полета над небытием.

Этих стихов я не сумел обнаружить в Интернете, автор остался неизвестным.

Но по поиску «дальних стран» первой выпала песня, которую я когда-то исполнял под гитару, а сегодня вынес в эпиграф.

Поэт и инженер Арон Яковлевич Крупп погиб в горах, не дожив до 34 лет.

Поэт и математик Александр Сергеевич Кулик-Гуревич умер от онкологии в 43.

Если бы Шура покинул Россию и уехал в цивилизованную страну, где существует нормальная медицина, то, возможно, был бы еще жив.

Рассуждать о том бессмысленно.

Прошлое нельзя изменить.

Нельзя изменить ничего.

Сколько ни сокрушайся сейчас, я не верну никому молодость.

Сам не вернусь в матмеховские годы.

Не пообщаюсь с товарищем всерьез, не послушаю его стихи, не увижу еще раз его солнечную улыбку.

Но если этот маленький мемуар вызовет отклик в душе кого-то, кто тоже помнит Александра Кулика, то я писал не зря.

Print Friendly, PDF & Email

6 комментариев для “Виктор Улин: Несколько штрихов к портрету Шуры Кулика

  1. Автор как бы разогревается, разбегается, уточняет условия задачи, а потом безоглядно выдает эмоции. Как ни странно, первоначальное объяснение отношения к описываемому времени никак не объясняет истинности и чистоты нынешних чувств по его поводу. Но автору это необходимо, повторяю, для разбега.

  2. СПАСИБО, Валерий!
    Знаете, на закате жизни я прихожу к выводу, что многих хорошие люди бывают в чем-то схожи друг с другом.

  3. Спасибо автору за воспоминания. По ним можно представить, каким был Александр Сергеевич. Его лицо и улыбка, а также черты характера, описываемые автором, напоминают некоторых встречавшихся мне в жизни людей.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.